Две оппозиции в «Даме с собачкой»

«Они чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих» (10,143).

 

 

Авторы многочисленных работ о «Даме с собачкой», читатели рассказа справедливо видят в этих словах из

 

 

250

 

заключительной его главки итог развития всего сюжета произведения. Но как

«изменила»? И в чем? Здесь уже начинаются расхождения.

 

 

То главное и новое, чем обогатились представления изменившихся героев, по-разному видится разными интерпретаторами. «Даму с собачкой» часто сопоставляют с «Анной Карениной» Л. Толстого, с «Солнечным ударом» Бунина, со сходными по сюжету рассказами Куприна, А. Толстого1, но и при этом акценты расставляются различные, в зависимости от того, в чем интерпретатор видит главную тему чеховского рассказа, его основной итог.

 

 

Если начать с перемены, происшедшей с героями рассказа, то нельзя не видеть, что финал истории Гурова и дамы с собачкой принадлежит к одной из разновидностей сюжетных развязок, которые Чехов использовал в своем творчестве и постепенно совершенствовал в ряде произведений. Внешне эта разновидность напоминает

«развязку-возрождение», «развязку-воскресение», уже знакомые русской литературе по произведениям Толстого и Достоевского. Но современные Чехову критики, которые судили о финалах «Дуэли», «Жены», «Дамы с собачкой» по  канонам

 

 

«развязок-воскресений», не видели, что эта разновидность чеховских финалов в корне отличается от «развязок-воскресений», ибо она закономерно связана прежде всего с особым типом художественного мышления, воплотившимся в чеховском мире.

 

 

То общее, что действительно объединяет Чехова с авторами произведений с

«развязками-воскресениями», – это сложность решаемых в таких произведениях задач.

 

 

251

 

Каждый раз писатель берет персонажей по-своему «безнадежных», «закоренелых» в том или ином образе мыслей или образе поведения, а в конце ведет их к отказу от этого стереотипа.

 

 

Одной из первых попыток Чехова опробовать финал такого рода был еще рассказ

«Воры» (1890). Фельдшер Ергунов показан на протяжении всего рассказа, казалось бы, как ходячее воплощение представлений о незыблемости социальных иерархических перегородок, отделяющих, например, фельдшеров от простых мужиков. В разговорах с конокрадами этот скучный и надутый человек только и думает о том, как сохранить дистанцию между собой и мужиками, и постоянно попадает впросак. А в финале рассказа он ограблен, едва не убит, но размышляет не о пропавшем имуществе и не о том, как будет оправдываться в больнице: «Он шел и думал, к чему на этом свете доктора, фельдшера, купцы, писаря, мужики, а не просто вольные люди? Есть же ведь вольные птицы, вольные звери, вольный Мерик. И кто это выдумал, что доктор старше фельдшера? А почему бы не наоборот...» (7, 324- -325) и т. д. Далее, в эпилоге, это уже не только новые, несвойственные прежнему Ергунову мысли (и не просто развязка открытия): мы узнаем, что он уволен, слоняется без места и... сам стал вором, только куда как жалким по сравнению с «чертями»-конокрадами, которые ввели его в соблазн вольной жизнью. Сюжет рассказа повествует, таким образом, об отходе человека от прежнего жизненного стереотипа, а в финале – о новой жизни, строящейся по диаметрально противоположному принципу.

 

 

Следующим по времени опытом с подобной развязкой стала повесть «Дуэль», где

 

 

подобная перемена происходила с Лаевским. Еще более сложную задачу Чехов поставил перед собой в «Жене» (1892). На суровом фоне народного бедствия – голода – разворачивается семейный конфликт героя повести Асорина, инженера и камер-

 

 

252

 

юнкера, человека типа толстовского Каренина, и ею молодой жены Натальи Гавриловны. Асорин охарактеризован, казалось бы, беспросветно: неприязнь и ненависть к нему со стороны окружающих, в глазах которых он «гадина», всеобщая радость по случаю его отъезда из собственного дома – этого не было в случае с Лаевским, которого одни оправдывали, в то время как другие обвиняли. Но и с Асориным после «странного, дикого, единственного» в его жизни дня происходит перемена, после которой он чувствует себя «другим человеком». «От прежнего самого себя я отшатнулся с ужасом, с ужасом, презираю и стыжусь его, а тот новый человек, которые во мне со вчерашнего дня, не пускает меня уехать» (7, 498). Перемена эта действительная: дело не только в том, что герой жертвует на голодающих 70 тысяч, а в том, что говорит он об этом доктору Соболю «просто» и рад, что «Соболь ответил еще проще: – Ладно».

 

 

Значит, и здесь использован все тот же тип развязки, развязки-перемены (даже слово

«перерождение» в этих случаях выглядело бы чересчур сильным), который Чехов, очевидно, считал плодотворным. Такая развязка говорит как о ложности прежнего типа жизненного поведения, осознанной героем, так и об условности, относительной истинности тех оценок, которые выносились этому человеку окружающими и им самим.

 

 

Сама перемена в герое вновь, как и в «Дуэли», преподнесена не как апофеоз добродетельного или идеального в человеке (если видеть цель изображения

«перелома» в этом, то он, действительно, покажется неубедительным). В «Жене» еще явственнее, чем в «Дуэли», «новая жизнь» показана как избавление от одного комплекса ошибок, лжи, заблуждений, что отнюдь не исключает в новом периоде жизни новых проблем и заблуждений.

 

 

Чаще всего, показав переход человека в новую для него полосу жизни после отказа от

 

 

прежнего набора

 

 

253

 

представлений и образа поведения, Чехов дает понять, что этот переход – не завершение исканий и не обретение ответов, а начало новых вопросов. Так, финальные размышления героя «Воров» Ергунова, полностью выбитого из прежней жизненной колеи, состоят сплошь из вопросов («к чему на этом свете …», «и кто это выдумал...», «а почему бы не наоборот …», «хорошо устроен мир, только зачем и с какой стати …»);

«почему» повторяется в последних абзацах рассказа пять раз. Финальные размышления Лаевского о поисках людьми настоящей правды, кажется, носят утвердительный характер, но и в них включен вопрос «кто знает?» – вопрос, касающийся судеб людских исканий вообще, не говоря уже о проблемах, вставших непосредственно перед изменившимся Лаевским. Фразой «Что будет дальше, не знаю» заканчиваются записки Асорина. Сходным, как мы видели, является и положение в финале героя рассказа

«Убийство».

 

 

К развязке именно этого типа, указывающей на переход героя в новое состояние, его отказ от некоторых стереотипов и появление перед ним новых вопросов, приводит Чехов и историю Гурова и Анны Сергеевны в «Даме с собачкой». В финале рассказа нет необходимого атрибута «развязок-воскресений» и «развязок-возрождений», нет найденного решения обсуждавшихся в произведении проблем, света открывшейся истины.

 

 

Так, не следует видеть авторского акцента утверждения на размышлениях Гурова о неизбежности «двойной жизни» «у каждого человека». Чехов показывает, что для людей типа Гурова вести двойную жизнь – это, возможно, единственный выход, но при этом отмечает: «и по себе он судил о других и всегда предполагал, что у каждого человека» жизнь протекает, как у него самого. «Настоящая, самая интересная жизнь» чаще всего протекает втайне, так есть – это Чехов с грустью констатирует, но не утверждает: так и должно быть.

 

 

254

 

Относительность и необщеобязательность этого мнения персонажа далее доказывается и обычным для чеховских произведений путем: просто мы видим, что у других иная точка зрения на тот же предмет. В последней главе «Дамы с собачкой» это сделано особенно тонко. В рассказе, где господствует точка зрения Гурова (на все, в том числе и на их роман), автор время от времени вводит и «голос» Анны Сергеевны, и мы видим, сколь разных людей соединила «эта их любовь». Так, оба любовника по-разному оценивают

«тайну» в их жизни. Для него – «каждое личное существование держится на тайне», для нее – «они видятся только тайно, скрываются от людей, как воры! Разве их жизнь не разбита?» А затем нам дается понять, что он принимает ее точку зрения (и в этом – одна из черт «нового» Гурова). Это «прежде» он успокаивал себя «всякими рассуждениями» (какими рассуждениями? В частности, и рассуждениями о неизбежности «тайной жизни»). Новому Гурову доступны «глубокое сострадание», искренность и нежность, и эти-то чувства заставляют его не возражать логике Анны Сергеевны, как это он не раз делал прежде, а встать на ее точку зрения. Положение, которое прежнему Гурову могло казаться интересным и пикантным, эта двойная жизнь, сейчас и ему и ей  кажется

«невыносимыми путами». Промежуточный даже для героя вывод, разумеется, нельзя рассматривать как окончательный вывод автора.

 

 

Вопросы не решаются для Гурова и Анны Сергеевны после того, как «эта их любовь сменила их обоих». Наоборот, тогда-то вопросы во всей их серьезности по-настоящему и появляются. Проблемы, препятствия, которые встают на пути героев, при всей их приуроченности к данному единичному случаю, имеют, как всегда у Чехова, истоком и индивидуальные, и конкретно-социальные, и естественно-антропологические причины.

 

 

На пути любви стоит не просто «обывательская мораль» и не мнение общества (в отличие от «Анны Каре-

 

 

255

 

ниной», общество, насколько оно показано в «Даме с собачкой», вполне безразлично к роману Гурова и Анны Сергеевны). Даже если бы героям удалось преодолеть сложности с разводом, переступить через проблему оставляемой семьи и т. п., – все равно остаются вопросы: «За что она его любит так?» Что же такое любовь, если о ней можно понятия не иметь, даже десятки раз участвуя в любовных романах? Почему любовь пришла к ним «когда у него голова стала седой», а ее жизнь начинает «блекнуть и вянуть»? И почему судьба заставляет их, предназначенных друг для друга, «жить в отдельных клетках»? И еще четырежды появляется вопросительный знак в самых последних фразах рассказа.

 

 

Ясно, что в рассказе не дается ответа на эти мучительные и неразрешимые для его героев вопросы, которые всегда будут сопровождать любовь, ибо «тайна сия велика есть», все, «что писали и говорили о любви, было не решением, а только постановкой вопросов, которые так и оставались неразрешенными», «причины неизвестны» и «надо, как говорят доктора, индивидуализировать каждый отдельный случай» (10, 66).

Решение, которое, скажем, виделось герою рассказа «О любви» Алехину, вовлеченному в подобную ситуацию и задававшему подобные же вопросы (Алехин, наученный горьким опытом, готов вообще считать, что не следует «украшать» любовь «этими роковыми вопросами», отбросить их как «ненужное и мелкое»), явно неприемлемо для героев

«Дамы с собачкой».

 

 

Сама история текста «Дамы с собачкой» показывает, что Чехов в ходе работы отказался от формулировок, которые могли бы заставить искать в финале рассказа завершение поисков и решение проблем. Первоначальный вариант известной фразы «Любовь сделала их обоих лучше» Чехов исправил в беловой рукописи на: «Любовь изменила их обоих к лучшему», но затем пришел к окончательному варианту: «Эта любовь изменила их».

 

 

256

 

Но если очевидно, что финал «Дамы с собачкой» имеет мало общего с

«развязкой-воскресением» или «возрождением», с обретением ответов, то в чем же суть

 

 

происшедшего «изменения»?

 

 

Автор отвечает на это всем строем рассказа; перемены в представлениях героя (а именно на Гурове сосредоточен авторский интерес) выражены при помощи единых связующих нитей, которые обнаруживаются при внимательном чтении. Особое место среди них занимают две контрастные пары – оппозиции: «казалось – оказалось»,

«кончаться – начинаться».

 

 

Первая из этих оппозиций («казалось – оказалось») известна по целому ряду произведений Чехова, начиная с цикла «рассказов открытия» – произведений, в которых шла речь об исчезновении иллюзий, отказе от стереотипов мышления и поведения.

 

 

Вторая оппозиция («кончаться-начинаться») связана с тем стереотипом, отказ от которого изображается в данной конкретной истории. И обе контрастные пары тесно связываются с самого начала произведения, проходят, варьируясь, подобно музыкальным темам, через весь текст, чтобы прозвучать в финале.

 

 

С самого начала на роман между Гуровым и дамой с собачкой, как читатель быстро узнает, накладывает отпечаток тот «опыт многократный», который Гуров приобрел в прошлых своих романах. Этот опыт определил систему представлений Гурова о всех сходных случаях, которых, он уверен, в его жизни будет много («Каких только не бывает в жизни встреч!»).

 

 

Центральный пункт в этой системе представлений: все эти романы рано или поздно кончаются (чтобы на смену им пришли новые). Первая половина рассказа, «ялтинские» и

«московские» главы, строятся таким образом, чтобы, с одной стороны, обозначить суть этого стереотипа и, с другой стороны, показать, что все поначалу развивается в полном соответствии с ним. Как только

 

 

257

 

нынешний роман соотносится с прошлым, постепенно разворачивается цепочка

«казалось» и параллельно такая же цепочка слов и оборотов, обозначающих  «конец».

 

 

«Ему казалось, что он достаточно научен горьким опытом…» – так вводится рассказ о прошлых победах Гурова. «Всякое сближение», согласно этому опыту,                         «в начале»

приятно, но

«в конце концов»

становилось тягостным. Однако затем приходили новые встречи, опыт легко забывался, и «все

казалось

так просто и забавно». Темы «казалось» и «конец» доминируют и варьируются в первой половине рассказа. Само протекание всякого из прежних романов – это также своего рода игра в «казалось», условия которой принимают обе стороны. «Всякое сближение» всегда

«представляется

милым и легким приключением», Гуров (узнаем мы позже) «всегда

казался

женщинам не тем, кем был», и, когда очередной роман кончался, женщины порой становились ему ненавистны, «и кружева на их белье

казались

ему тогда похожими на чешую».

 

 

Если речь идет о нарушении правил в такой игре одной из сторон, например, о попытке отнестись к «любви», «страсти» всерьез, а не как к игре, в упоминаниях об этом (а весь рассказ ведется с точки зрения Гурова) немедленно появляются слова «как будто»,

«точно». Они призваны обозначить нежелание Гурова признавать эти явные, с его точки зрения, нарушения правил игры. Например, сообщается, что некоторые женщины любили Гурова «без искренности, с излишними разговорами, манерно, с истерикой, с таким выражением, как будто то была не любовь, не страсть, а что-то более значительное». И это выступает как дополнительная тема, сопровождающая  главную.

 

 

Роман с Анной Сергеевной обещает Гурову развитие «по правилам». Сближение с дамой с собачкой происходит быстро и при явных признаках согласия с ее стороны («говорят с ней только с одной тайною целью, о ко-

 

 

258

 

торой она не может не догадываться …»; «Пойдемте к вам …» – проговорил он тихо. И оба пошли быстро»). То, что затем другая сторона ведет себя «странно и некстати», ему представляется тоже в общем известным и досадным отклонением от правил игры:

«Анна Сергеевна, эта «дама с собачкой», к тому, что произошло, отнеслась как-то особенно, очень серьезно, точно к своему падению. она задумалась в унылой позе, точно грешница на старинной картине. Ты точно оправдываешься. если бы не слезы на глазах, то можно было бы подумать, что она шутит или играет роль». Но в целом, очевидно, ялтинский роман протекал не нарушая стереотипа, тема «казалось»  и

«кончится» создает фон, и особенно звучание ее усиливается в описании прощания и затем первых дней Гурова в Москве. «Казалось» и «конец» на этой странице буквально нагнетаются:

 

 

«Мы навсегда прощаемся»; «точно все сговорились нарочно, чтобы прекратить поскорее это сладкое забытье, это безумие»; «И он думал о том, что вот в его жизни было еще одно похождение или приключение, и оно тоже  уже

кончилось

...»; «ведь эта молодая женщина, с которой он больше уже

никогда

не увидится, не была с ним счастлива. очевидно, он

казался

ей не тем, чем был на самом деле»; «Пройдет какой-нибудь месяц, и Анна Сергеевна,

казалось

ему, покроется в памяти туманом и только изредка будет сниться с трогательной улыбкой, как снились другие».

 

 

Итак, первая фаза истории останавливается на идее, принадлежащей Гурову: ему казалось, что всё, как обычно, кончилось.

 

 

Но далее начинается новая фаза: воспоминания о «даме с собачкой» неотступно преследуют его в Москве. Поначалу это мысли в привычном обрамлении: «она казалась красивее, моложе, нежнее, чем была; и сам он

казался

себе лучше, чем был тогда, в Ялте».

 

 

259

 

Но когда Гуров впервые за несколько месяцев увидел Анну Сергеевну в толпе зрителей провинциального театра, «то сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее человека...». Как напоминание о прежней мелодии мелькает еще несколько раз «казалось» (муж, «казалось, постоянно кланялся»; «

казалось,

что из всех лож смотрят»). Но уже явственно и неотвратимо прозвучала впервые контрастная по отношению ко всем прежним «казалось» фраза «и он понял ясно». Отсюда начнется для Гурова отсчет новой его жизни, нового к ней отношения.

 

 

И тут же, в этом композиционном центре рассказа, звучит и другое контрастное противопоставление: «И в эту минуту он вдруг вспомнил, как тогда вечером на станции, проводив Анну Сергеевну, говорил себе, что все кончилось и они уже никогда не увидятся. Но как еще

далеко

было

до конца!»

В этом центральном фрагменте возникают оппозиции главным темам первой половины рассказа, и далее они будут звучать вместе, неразрывно. (Глава о встрече в театре заканчивается абзацем, в котором еще раз слышится мотив только что возникшей темы, темы перехода героя от «кажимостей» к очевидностям: «Она все оглядывалась на него, и по глазам ее было видно, что она в самом деле не была счастлива».)

 

 

В последней главе – сложное взаимодействие главных тем рассказа. Уверенно звучит новая оппозиционная пара, пока просто отрицающая прежнее «казалось, кончится»:

«Для него было очевидно, что эта их любовь кончится еще нескоро, неизвестно когда». Дважды мелькает как напоминание о прежнем строе мышления Гурова: «И ему

 

 

показалось

странным, что он так постарел за последние годы, так подурнел»; «он  всегда

казался

женщинам...». Но здесь этот строй мыслей введен лишь для контраста не кажущемуся, а подлинному, ведь «только

 

 

260

 

теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил как следует, по-настоящему – перв ый раз в жизни». Гурова, для которого прежде было естественным только чувство превосходства над «низшей расой», эта первая в его жизни настоящая любовь заставляет отказаться от самопоглощенности, и Чехов так подчеркивает единство мыслей двух влюбленных: «...

им казалось,

что сама судьба предназначила их друг для друга…» Здесь кажущееся двоим уже выглядит как очевидность.

 

 

И наконец, читатель подходит к последней фразе рассказа. Даже в богатой музыкальностью2 прозе Чехова эта последняя фраза «Дамы с собачкой» кажется редким чудом гармонии. Проведя через все произведение контрастные темы, смысл и звучание которых обогатились множеством новых оттенков, Чехов связал две оппозиции в конце, связал неразрывно и гармонично.

 

 

«И казалось, что еще немного – и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим

было ясно,

что

до конца

еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще

начинается».

«Казалось, (легко) кончится» – «оказалось, начинается (самое трудное)». Так писатель

 

 

подводит итог происшедшей с его героем перемены. Вопреки прежнему стереотипу, согласно которому герою виделась лишь перспектива ряда сменяющих один другой романов, Гуров обрел единственную любовь и чувствует, что только она является настоящей. В этом суть перехода от прежнего Гурова к Гурову новому, и в этом же источник «сложного и трудного», но это будут сложности вот такой «этой их любви». Единственная любовь оказывается не менее,

 

 

261

 

а более сложна, чем прежнее множество «похождений или приключений».

 

 

Стоит сказать о возможности неточной интерпретации последней фразы рассказа. Можно подумать, что здесь ставится под сомнение надежда героев, что «начнется новая, прекрасная жизнь». Это не так: если «решение будет найдено», непременно начнется «новая, прекрасная жизнь». Оттенок сомнения вызван другой

надеждой-иллюзией героев: «казалось, что еще немного – и решение будет найдено». Это, действительно, может только казаться, с непреложностью ясно иное – «что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное только еще начинается».

 

 

Переход от «казалось, кончится» к «оказалось, начинается» составляет суть изменения в сознании героя рассказа. Но сам по себе этот переход еще не содержит ответа, почему мог произойти такой отказ от стереотипа, который, казалось бы, столь прочно вошел в сознание Гурова, определял его поведение и только подкреплялся с каждым новым «похождением или приключением», да и этот ялтинский роман развивался в целом в соответствии со стереотипом.

 

 

В самом деле, почему «приключение» именно с дамой с собачкой могло привести столь закоренелого циника к единственной и настоящей любви, остается одной из тех загадок, которые и заставляют говорить про любовь, что «тайна сия велика есть» и «причины неизвестны». Чехов не ставит задачей доказать, что тайны нет.

 

 

Он пишет о тайне в любви. Но это не тайна неподвластности вечных чувств смертному человеку, как у Тургенева («Ася»). Не тайна любви-ненависти, как у Достоевского («Идиот»). Не тайна роковой внезапности и неотвратимости любви, как у Бунина («Солнечный удар»). Любовь – тайна для героев Чехова, потому что нет общих решений и каждый случай любви уникален, единичен, потому что, как скажет позже Маша в

«Трех сест-

 

 

262

 

рах», «когда читаешь роман какой-нибудь, то кажется, что все это старо и все так понятно, а как сама полюбишь, то и видно тебе, что никто ничего не знает и каждый должен решать сам за себя…» (13, 169).

 

 

«Я люблю се, люблю, люблю … Я вижу, как вы хмуритесь и встаете, чтобы прочесть мне длинную лекцию о том, что такое любовь, и кого можно любить, а кого нельзя, и пр., и пр. Но, милый Костя, пока я не любил, я сам тоже отлично знал, что такое любовь» (9, 16), – пишет влюбленный Алексей Лаптев («Три года»).

 

 

Герои Чехова знают и читали, «что такое любовь» вообще, и в философии любви для них нет ничего ни нового, ни интересного. Тайна начинается с  индивидуализации

«каждого отдельного случая»: почему именно так, именно в это время, именно этот человек стал твоей судьбой. Эти и десятки других подобных «почему» задают любящие герои Чехова, и невозможность «сориентироваться» в любви есть частный, но частный случай в жизни человека, у которого «нет сил сориентироваться» в жизни в целом.

 

 

Так и остается загадкой и тайной, почему именно «она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта маленькая женщина, ничем не замечательная, с вульгарною лорнеткой в руках, наполняла теперь всю его жизнь, была его горем, радостью, единственным счастьем, которого он теперь желал для себя» (10, 139). То, что мы узнаем об Анне Сергеевне из ее покаянных речей, заставляет читателя проникнуться к ней симпатией. Но и недовольство мужем, и жалобы на скуку жизни, и покаяния – все это, очевидно, Гуров не раз слышал в женских исповедях и прежде. А одно из объяснений, которое  она

 

 

приводит {«Хотелось пожить! Пожить и пожить… Любопытство меня жгло...»), так перекликается с обычным для Гурова побудительным мотивом («и

хотелось жить,

и все казалось так просто и забавно»), что все это могло скорее укрепить его стереотип, чем вывести

 

 

263

 

из него. Над Анной Сергеевной легко иронизировать, но для Гурова именно она смогла стать единственной настоящей любовью.

 

 

Видимо, причины той перемены, о которой идет речь в «Даме с собачкой», следует искать в том, что мы узнаем о самом Гурове. И вновь, чтобы соотнести мысли и дела своих героев с «нормой», «настоящей правдой», Чехов вводит ненавязчиво, как бы мимоходом, ориентиры, позволяющие сделать это соотнесение.

 

 

Где впервые в «Даме с собачкой» появляются такие ориентиры? Может быть, там, где Анна Сергеевна упоминает о «муже-лакее», и это не требует пояснений, обоим понятно, что это значит, и звучит это не как пароль любовников, а как перекличка просто людей, томящихся от несвободы? Или еще раньше, в упоминании о «прямой, важной, солидной и, как она сама себя называла, мыслящей» жене Гурова?

 

 

И у «мыслящей жены», и у «мужа-лакея», как нетрудно понять, жизнь строится по своим стереотипам, своим «общим идеям», которым, очевидно, суждено остаться незыблемыми и непоколебимыми. (В этом смысле Чехов прилагает единые мерки и к главному герою, и к лишь упоминаемым персонажам, отличаются же они разной способностью к отказу от стереотипов-иллюзий.)

 

 

Далее один из таких ориентиров мелькает в эпизоде в Ореанде, в размышлениях героя:

«Гуров думал о том, как в сущности, если вдуматься, все прекрасно на этом свете, все,

 

 

кроме того, что мы сами мыслим и делаем, когда забываем о высших целях бытия, о своем человеческом достоинстве». Упоминание здесь о «высших целях бытия», как упоминание в «Крыжовнике» о том, «как прекрасна эта страна», казалось бы, ничем не связано с ходом повествования, не вызвано потребностями развертывания сюжета. Но они не случайны, а существенно необходимы. Введенные в ход размышлений героя, они прежде всего указывают на авторское намерение  возве-

 

 

264

 

сти данную, частную и единичную историю к масштабам того целого, неведомого героям, смутно ими ощущаемого, что могло бы объединить всех. И в начале второй главы вновь мелькает общее, высокое: «вспоминаются юные годы»…

 

 

Соображения о «высших целях бытия», пришедшие Гурову, не исключительны и не завершающи по отношению к данному сюжету. Почти те же чувства, которые испытывает Гуров «в виду этой сказочной обстановки – моря, гор, облаков, широкого неба», другой чеховский герой, Дмитрий Старцев, пережил в единственную в своей жизни лунную ночь на кладбище города С. Всякий в определенную минуту переживает высокие мысли, думает о вечном: Лаевский, Ионыч, Гуров… Мысли о «высших целях бытия» мелькнули, а «приключение или похождение»  продолжается.

 

 

Также внешне не связан с развитием отношений героев эпизод, в котором случайный собеседник Гурова, в ответ на его попытку завести разговор о летнем романе, произносит знаменитые слова: «А давеча вы были правы: осетрина-то с душком!» Эти слова, такие обычные, почему-то вдруг возмутили Гурова, показались ему унизительными, нечистыми. Какие дикие нравы, какие лица!» – и далее следует монолог возмущенного Гурова о «куцей, бескрылой  жизни».

 

 

Именно в этом монологе нередко видят признак возрождения, перерождения Гурова под влиянием любви или «бунта», за которым последует такое возрождение. И именно его приводят как доказательство социальной значимости рассказа Чехова. Такая интерпретация нуждается в уточнении, иначе вся любовная история выглядит лишь

 

 

довеском к протестующему монологу героя.

 

 

Во-первых, любви «как следует, по-настоящему» к этому моменту еще не было, в С. Гуров еще не ездил. Любовь будет позже, пока же герой «и сам не знал хорошо», что с ним происходит и что ему делать, пока ему

 

 

265

 

хочется «повидаться с Анной Сергеевной и поговорить, устроить свидание, если можно». И в длинной цени «казалось» это «показались», да еще «почему-то вдруг», выглядит как обычная в произведениях Чехова демонстрация неожиданных скачков мысли, непоследовательности человеческого мышления, слишком широких выводов. Наконец, эмоциональная вспышка, которую здесь переживает Гуров, опять-таки не есть что-то новое, небывалое с другими персонажами в чеховском мире. Можно подумать, что в собеседнике Гурова, не замечающем несовместимости любви и осетрины, да еще с душком, Чехов хочет показать безнадежно тупого и черствого представителя общества. Это не обязательно так. Ведь из его слов ясно видно: давеча Гуров сам говорил об осетрине. Но вот в данный момент, сейчас, он живет другим: ему необходимо встретить сочувствие, быть понятым (как это было необходимо извозчику Ионе Потапову  из

«Тоски»), а другой человек, поглощенный своим, не может, не способен понять его.

 

 

Герои Чехова живут, погруженные в обыденщину. Бывают моменты, когда они духовно вырастают, хотят вырваться из круга обыденной пошлости, но делают это не коллективно, не синхронно и даже не вдвоем, а поодиночке. И в каждый из этих моментов они одиноки, их не понимают, они не находят отклика. Остро прозвучала эта постоянная чеховская тема в «Ионыче», созданном за год до «Дамы с собачкой», в сценах двух признаний в любви, не встретивших понимания. И здесь, в «Даме с собачкой», Чехов с изрядной долей иронии пишет, как подобный порядок вещей вдруг открывается Гурову, и тот взрывается негодованием против «диких нравов, лиц неинтересных, незаметных дней…». То, что на миг приоткрывается герою, Чехов показывает как неустранимую закономерность человеческих отношений.

 

 

Таким образом, нет необходимости считать этот эпизод едва ли не более важным, чем вся история любви и

 

 

266

 

перемены в отношениях Гурова с «низшей расой». Так поступают интерпретаторы, стремящиеся обосновать важный общественный смысл рассказа «Дама с собачкой». Но в чеховском мире гораздо более глубокой и подлинной общественной значимостью, чем любая возмущенная или протестующая фраза героя, обладает неизменная устремленность автора на различение истинного и ложного, «настоящего»  и

«ненастоящего» в человеческих идеях и делах.

 

 

И тем не менее возмущенный внутренний монолог Гурова в ответ на «осетрину с душком» важен и не случаен: важен для характеристики героя. Средний человек, один из многих, Гуров таким и остается до конца рассказа, во всяком случае, нет речи о том, чтобы «порвать» с этим обществом, которым он так возмущался. Но мы узнаем о нем и другое. Где-то в глубине души он носит недовольство, ощущение того, что «обычная» жизнь есть уклонение от нормы (все прекрасно, «кроме того, что мы сами мыслим и делаем»), и сознание, что существуют и «высшие цели бытия».

 

 

Монолог Гурова почти дословно повторяет то, что говорил Дмитрий Старцев, наполовину превратившийся в Ионыча, о повседневной жизни в городе С.: «Как мы поживаем тут? Да никак. Старимся, полнеем, опускаемся. День да ночь – сутки прочь, жизнь проходит тускло, без впечатлений, без мыслей… Днем нажива, а вечером клуб, общество картежников, алкоголиков, хрипунов, которых я терпеть не могу. Что хорошего?» (10, 38). И в том, и в другом монологе звучит то тайное и постоянное

«недовольство собой и людьми», которое носят в себе и учитель словесности Никитин, и гробовщик Яков Бронза, и лавочник Яков Терехов, и художник N, и Мисаил Полознев, и адвокат Подгорин, и Вера Кардина. После таких речей возможны самые различные продолжения, показывал Чехов на примере каждого из таких героев. Может, как у Ионыча, этим всплеском воз-

 

 

267

 

мущения все и кончиться, и «огонек в душе» погаснет, а может, как у Гурова, привести к единственной и настоящей любви.

 

 

Но такие речи, мысли и настроения как метка, знак. Знак, указывающий на еще одного обыкновенного человека, бессознательно для себя причастного к жажде,  поискам

«настоящей правды». Поэтому-то нельзя, впадая в иную крайность, игнорировать, какие конкретно формы жизни не устраивают Гурова и Анну Сергеевну («муж-лакей») и видеть в них, как это делает, например, В. Л. Смит в своей книге «Антон Чехов и дама с собачкой», лишь абстрактных и вневременных любовников.

 

 

268

 

 

 

1См.: Мейлах Б. С. Вопросы литературы и эстетики. Л., 1958, с. 486-498; Пруцков Н. И.

Русская литература XIX века и революционная Россия. Л., 1971, с. 217-219;

 

 

Он же.

Историко-сравнительный анализ произведений художественной литературы. Л., 1974, с. 177-191;

Бердников Г. И.

«Дама с собачкой» А. П. Чехова. Л., 1976, с. 44-46 и др.

 

2См.: Фортунатов Н. М. Музыкальность чеховской прозы (Опыт анализа формы) // Филологические науки, 1971, № 3, с. 14-25;                                          Он же. Ритм художественной прозы. // Ритм, пространство и время в литературе и искусстве. Л., 1974, с. 173-186.