О меняющемся и неизменном в художественном мире Чехова

Деятельность Чехова-писателя охватывает неполные четверть века, а за вычетом ранней полосы человеческого и профессионального становления – и того меньше.

 

 

Для «переломов», «смены позиций» этой творческой судьбе не было отпущено сроков. Но и в недолгой писательской жизни Чехова были обстоятельства, которые могли бы оказать на нее серьезное воздействие, изменить ее в ту или иную сторону. Кроме общего хода истории, перемен в жизни общества и литературы в целом, естественного возмужания, житейских обретений и утрат, несколько особенных эпизодов в жизни Чехова не могли не наложить отпечаток на его творчество. Это поездка на Сахалин,

«жизнь среди народа» в Мелихове, катастрофа со здоровьем, пребывание за границей и дело Дрейфуса, вынужденная изоляция на своем «Чертовом острове» - в  Ялте.

 

 

Но очевидно, что эти события не опровергали, а лишь укрепляли некоторые существенные, основополагающие начала художественного мира Чехова. Начала, которые делают столь разные произведения, как «Огни» и «Дама с собачкой», «Тоска» и «Архиерей», «Тапер» и «Невеста», «Предложение» и «Три сестры», явлениями единой художественной системы. Этой системе, как и творчеству всякого большого  писателя,

 

 

свойственно свое, индивидуальное и неповторимое соотношение между неизменными и меняющимися ее элементами.

 

 

Неизменным, постоянным был тот круг явлений действительности, на котором Чехов сосредоточил свое творческое внимание, – неисчислимые разновидности ориентирования в окружающем мире, от мнений и поступков отдельного человека до

«общих идей», господствующих знаковых систем и духовных исканий человечества в целом. И угол зрения на изображаемый материал – «ин-

 

218

 

 

дивидуализация каждого отдельного случая» – оставался устойчивым в зрелом творчестве Чехова.

 

 

Но наряду с этими неизменными началами, придававшими чеховскому художественному миру устойчивость и последовательность, в нем были иные элементы, которые непрерывно эволюционировали с ростом автора как человека и художника. В системе координат, которые определяют строение художественного мира Чехова, было и третье измерение – эволюция этого мира во времени.

 

 

Сложное соотношение неизменного и меняющегося можно наблюдать в выводах, обобщениях, к которым писатель ведет в своих произведениях.

 

 

Постоянны чеховские указания на иллюзии, заблуждения, «ложные представления», на то, что «никто не знает настоящей правды». Столь же неизменно Чехов говорит о том, что жизнь состоит из попыток «разобрать» – попыток, обреченных на неудачу в каждом

 

 

индивидуальном случае, но вечных и неотъемлемых от человека. Попыток, показанных писателем на примерах доктора Овчинникова, студента Васильева, фельдшера Ергунова, татарина-перевозчика, гробовщика Якова Бронзы, учителя словесности Никитина, трактирщика Якова Терехова… Этот ряд продолжается во многих последующих его произведениях. В конкретных произведениях критика заблуждений и иллюзий и вера в неизбежность поисков «настоящей правды» находятся в разном соотношении, на первый план может выдвигаться то одна, то другая разновидность выводов. Но в перспективе всего творчества Чехова, при рассмотрении ряда его произведений они выступают как постоянные и неизменные, сопутствующие друг другу в чеховском мире тенденции, авторские обобщения.

 

 

Не поиски ради поисков ведутся в мире Чехова. Для писателя, постоянно говорящего о неимоверных трудностях отыскания «настоящей правды», существование ее

 

219

 

 

бесспорно. Несмотря на несостоятельность каждой отдельной попытки «разобрать», Чехов вовсе не утверждает несостоятельность стремлений человеческих «разобрать» вообще. В чеховских произведениях всегда в той или иной степени указываются критерии «настоящей правды», условия, которым должна удовлетворять «правильная постановка вопросов» о жизни.

 

 

Менялся, эволюционировал с развитием чеховского художественного мира именно этот конструктивный элемент.

 

 

Если вернуться к произведениям Чехова второй половины 80-х годов, критерии

«настоящей правды» для писателя в ту пору, как и в дальнейшем, – сложность и полнота, общезначимость, справедливость. Настаивая на сложности жизненной  правды,

 

 

Чехов включает в это понятие не только суровость и враждебность жизни по отношению к обыкновенному человеку, но и другие неотъемлемые ее составляющие – красоту, богатство всех красок мира (полемизируя тем самым с писателями-народниками, бытописателями, а также с аскетическими тенденциями в творчестве своего кумира Л. Толстого).

 

 

Повесть «Степь» ошеломила современников не только описаниями природы самими по себе. Она показала возможность (казавшуюся к концу 80-х годов утраченной или для проповеднической и пропагандистской литературы ненужной) нового освещения человека через природу, перекличкой того, что совершается в природе, с тем, что совершается среди людей. Повесть со столь обширными описаниями природы стала новым словом в изображении человека и социальной жизни, ибо описания степи,

«прекрасной, суровой родины», содержали масштабы и критерии оценки человеческих отношений, ходячих представлений о действительности.

 

 

Красота, поэзия у Чехова выступает не только как тема, элемент содержания – она воплощена в средствах выражения, прежде всего в стиле писателя. Красота в сти-

 

220

 

 

ле, поэтике Чехова чаще всего синоним смелой простоты. «Мне надоела зализанная беллетристика, да и читатель от нее скучает», – замечал Чехов в одном из писем.

Борьба с шаблоном в описаниях, свежесть приемов (то, что Чехов называл

«вольнодумством», «дерзостью» в «исполнении») была также борьбой за правду, отрицанием литературы, которая описывала то, «чего никогда не бывает в жизни»1.

 

 

«Правда и красота» – принципы, неразрывные в содержании и поэтике произведении Чехова с середины 80-х годов, – должны быть поняты в единстве и также в связи с

 

 

проблемой истинности познания действительности, правильного ориентирования в ней. Без учета красоты, присутствующей в серой и тусклой жизни, настаивал Чехов, не может быть правдивой, то есть сложной, картины  мира.

 

 

В рассказе «Именины», написанном вскоре после «Степи», выдвигается еще один критерий оценки происходящего, меры ложности или относительности слов и поступков героев. Люди опутали себя ложью, утверждает автор «Именин»: они спорят, ссорятся, убеждают себя и других в важности таких общих категорий, как либерализм, консерватизм и т. д., и не принимают в расчет то главное, что есть в человеческой жизни: любовь, благополучие в семье, рождение детей.  Противопоставление

«маленький человечек» (которого не смогли уберечь лгавшие себе и другим родители) -

«большие люди» проходит через весь рассказ; по отношению к нему-то и оценивают свое поведение герои после совершившейся в их семье катастрофы.

 

221

 

 

Красота, естественно-антропологические начала, справедливость (в таких произведениях, как «Враги», «Дуэль») - вот критерий оценки дел и поступков, ориентиры на пути к «настоящей правде», которые Чехов вводит в свои рассказы и повести до сахалинской поездки; и после нее эти ориентиры будут присутствовать в самых трагических произведениях писателя.

 

 

«Палата № 6»: казалось бы, в этом мире, где символ действительности – тюрьма, утыканный гвоздями забор и сумасшедший дом, нет места ни одному светлому пятну – и вдруг в конце, в предсмертном видении Рагина, проносится «стадо оленей, необыкновенно красивых и грациозных».

 

 

«Скрипка Ротшильда»: тема скрипки, бессмертного искусства, объединяющего людей,

 

 

разделенных национальной враждой.

 

 

«Студент»: красота человеческой культуры, выраженная в предании об апостоле Петре.

 

 

Тема прекрасного сада в «Черном монахе»; лирический пейзаж, рассматриваемый Юлией на выставке («Три года»); возвращение несчастной Липы в весеннюю ночь,

«среди непрерывных криков радости» («В овраге») …

 

 

Красота во всех этих произведениях – существенное дополнение картины мира, необходимое условие правды, свидетельство высоты требований, которые Чехов предъявлял к изображению жизни.

 

 

Но с середины 90-х годов в произведениях Чехова появляются новые точки отсчета, которых не было в его прежних произведениях. Переход от эпохи «мысли и разума» к эпохе кануна революции оставил глубокий след в самом характере постановки Чеховым вопроса о настоящей правде.

 

 

Прежде всего критерии, ориентиры, с которыми соотносятся попытки  героев

«сориентироваться», «понять», теперь нередко имеют отчетливо социальную окраску.

 

222

 

 

Разумеется, Чехов никогда не обходил острых социальных тем, достаточно вспомнить такие его ранние рассказы, как «За яблочки» или «Барыня», – произведения, во многом

 

 

связанные с традициями еще антикрепостнической литературы. Новое состояло в том, что социальная несправедливость, тяготы жизни масс, классовые противоречия капитализирующейся России стали для Чехова в 90-е годы мерилом правильности постановки вопросов, решаемых его героями, прочно связались с главной темой творчества. Было время, когда писатель с полемическим задором отстаивал важность учета красоты, разнообразия жизни для правильного понимания действительности и правдивого рассказа о ней. Теперь, в произведениях 90-х годов, он так же настойчиво вводит критерии, связанные с социальной  жизнью.

 

 

В «Жене» вслед за «Дуэлью» говорится об условности, относительной истинности человеческих оценок, самые, казалось бы, непохожие друг на друга люди (Соболь и Асорин) признаются в непосильной для них сложности жизни. А читателю ни на минуту не дается забыть, что ссоры и метания героев происходят в годину «народного бедствия» (7, 487). Голод, сопровождающие его грабежи, убийства, расслоение деревни, отчаяние – все это переданные с экспрессией краткости и суровости точные социальные приметы «нелогичной», «непонятной»  жизни.

 

 

В «Бабьем царстве», где, как мы видели, суть сюжета – переходы в настроениях и мыслях главной героини, этот процесс протекает на определенном фоне. Этот грозный и печальный фон – завод, производящий «впечатление ада» (8, 260). Постоянно Анна Акимовна возвращается в мыслях к тому, что люди, работающие на нее, «слепнут и глохнут», что «постепенно разрушается и падает миллионное дело и рабочие в бараках живут хуже арестантов», и метания героини оказываются связанными с факторами социальной действительности.

 

223

 

Показательны две редакции рассказа «Сапожник и нечистая сила». В этой рождественской истории, написанной Чеховым в 1888 году и переработанной для собрания cочинений в 1899, сапожник Федор Нилов, недовольный своим положением, мечтает, как потом будут мечтать Никитин, Яков Терехов, о «другой жизни». Конкретная форма представлений о другой жизни у Нилова, конечно, своя: «Как было бы хорошо, если бы богачи мало-помалу превратились в нищих, которым есть нечего, а бедный сапожник стал бы богачом и сам бы куражился над бедняком-сапожником накануне

 

 

Рождества» (7, 223). Во сне он получает возможность оказаться в положении богача, проверить свое решение. В жизни богачей оказалось столько неудобств и неприятностей, что в конце, проснувшись, «Федор уже не завидовал и не роптал на свою судьбу». Дальнейший текст концовки отличается в редакциях 1888 и 1899 годов.

 

 

В 1888 году рассказ говорил о том, что любое решение, видевшееся Федору, бессмысленно, неверно: всем одинаково хорошо и одинаково дурно, «не разберешь» (7, 559). В 1899 году Чехов отказывается от релятивного «не разберешь», концовка рассказа более определенна: всем одинаково дурно, всех ждет один  конец.

 

 

В чем смысл изменения? В рассказы, повествующие о героях, поглощенных желанием для себя «другой жизни», вводятся новые мотивы, новые точки отсчета: всем

«одинаково дурно» («Сапожник и нечистая сила»), страдания людей «с разных концов» России («Убийство»). Порыв героя к «настоящей правде» лишается неопределенности и абстрактности, он соотносится с масштабами реальной русской действительности, представление о которой все более усложняется.

 

 

Особенно явственны эти перемены в произведениях, созданных Чеховым в последние годы творчества.

 

224

 

 

1О «специальных средствах» создания поэтичности у Чехова см.: Дерман А. Б. О мастерстве Чехова. М., 1959 (главы «Поэтичность в творчестве Чехова» и «Вопросы стиля и языка»); о «художнических приемах и методах» Чехова см.:

Чуковский К. И.

О Чехове. М., 1967, с. 104-115, 172-178 и др.

 

«В ПОИСКАХ ЗА НАСТОЯЩЕЙ ПРАВДОЙ»

Последние произведения Чехова, об особенностях интерпретации которых пойдет речь в этой главе, разумеется, хранят прочную связь с родовыми чертами уже сложившегося художественного мира писателя. Но в каждом из них вступает в действие и другой закон - закон обязательного разнообразия, неповторимости сочетания и обновления этих родовых черт.

 

 

Говоря о художественном мире, в котором столь важное место принадлежит принципу индивидуализации каждого отдельного явления, интерпретатору также не лишне вооружиться этим индивидуализирующим методом, чтобы не впасть в шаблон при характеристике отдельных произведений. Гармония каждого рассказа или повести

 

 

создается из в общем-то постоянного и устойчивого набора основных конструктивных начал, уже известных нам по предшествующим периодам чеховского творчества. Но, отмечая постоянство писательских принципов Чехова, сосредоточим-

 

 

225

 

ся теперь на неповторимости и единственности каждого из его  творений.