Принцип равнораспределенности в конфликтах

С вопросом о соотношении «специального» и всеобщего, о характере чеховских обобщений тесно связана природа конфликта в произведениях Чехова.

 

 

Зависимость чеховского героя от действительности всегда выступает, как мы видели, в особенной форме: человек у Чехова не просто объект воздействия тех или

 

185

 

 

иных социальных или природных сил, он всегда субъект познавательной деятельности. Гносеологические аспекты существенно важны и для понимания конфликтов в

 

 

чеховских произведениях.

 

 

В тех рассказах и повестях Чехова, в которых друг другу противостоят два персонажа, наиболее распространенный вид антагонизма – непонимание людьми друг друга.

Неспособность и невозможность понять другого возникает вследствие самопоглощенности каждого своим «вопросом», своей «правдой» или своим «ложным представлением». И это позволяет автору увидеть общее там, где другим виделась бы лишь непримиримость и противоположность.

 

 

Новые акценты в конфликте, новая трактовка конфликта проявились уже в таких рассказах, как «Враги», «Злоумышленник»: авторский интерес сосредоточен в них на том, что уравнивает столь разных людей, на их непонимании друг друга, и это непонимание – невольное и сознательное одновременно - проявляется каждой стороной.

 

 

Вот эта особенность авторской позиции – указание на сходство противостоящих друг другу персонажей, на то, что их объединяет и уравнивает, – станет составлять с конца 80-х годов резкое отличие чеховских  конфликтов.

 

 

«Именины» – рассказ о том, как самообман, ложь становятся источником страданий душевных и физических. Но это рассказ не о лживости одного человека, Павла Дмитрича, мужа героини. Постоянно лжет и симпатичная автору героиня, Ольга Михайловна. Муж позирует и рисуется из тщеславия и по привычке, жена – ради соблюдения условных приличий (быть гостеприимной светской хозяйкой, хотя больше всего ей следует сейчас помнить об их будущем «маленьком человечке») и тоже по привычке. Она беспрерывно фиксирует проявления его лжи, а повествователь столь же последова-

 

186

 

тельно и непрерывно фиксирует проявления ее лжи. Муж в своей лжи, может быть, больше виноват перед Ольгой Михайловной, но в гибели несостоявшегося «маленького человечка» виновата ложь в равной степени обоих «больших людей». Вновь – равнораспределенность в конфликте.

 

 

В дальнейшем эта особенность чеховских конфликтов будет проявляться не раз. Наиболее заметна она в произведениях, в которых, казалось бы, традиционно противопоставлены антагонисты: «Дуэль», «Палата № 6», «Черный монах».

 

 

***

 

Во всем, по-видимому, противоположные позиции занимают герои «Дуэли» Лаевский и фон Корен. Некоторые интерпретации повести строятся на противопоставлении этих двух антагонистов. Чаще предпочтение отдается Лаевскому, ибо фон Корен

 

 

проповедует бесчеловечные методы исправления рода человеческого. Но при этом упускается из виду, что Чехов и здесь указал на скрытое сходство между героями, уравняв таким образом их заблуждения и отказавшись отдать предпочтение кому-то одному.

 

 

Так, еще в самом начале повести говорится о «тяжелой ненависти», которую Лаевский испытывает к Надежде Федоровне. Тот самый Лаевский, который может показаться объектом несправедливой ненависти со стороны фон Корена, «понимал, почему иногда любовники убивают своих любовниц. Сам бы он не убил, конечно, но, доведись ему теперь быть присяжным, он оправдал бы убийцу» (7, 366). Далее по ходу повести Лаевский уже сам мысленно подвергает своего противника мучительной казни: «В мыслях он повалил фон Корена на землю и стал топтать его нога-

 

187

 

 

ми. Выстрелить в ногу или в руку, ранить, потом посмеяться над ним, и как насекомое с оторванной ножкой теряется в траве, так пусть он со своим глухим страданием затеряется после в толпе таких же ничтожных людей, как он сам» (7, 427).

 

 

Права М. Л. Семанова, заметившая, что в чеховской повести разворачивается дуэль всех против всех1. В мыслях Лаевский не менее бесчеловечен, чем фон Корен на словах, а в известной мере более изощренно бесчеловечен, чем его оппонент социал-дарвинист.

Указание Чехова на это, разумеется, не случайно, эти (и другие) черты тайного сходства между идеями и представлениями героев служат еще одной иллюстрацией того, что

«никто не знает настоящей правды». То, что в последний момент каждому из них удастся встать выше собственной самопоглощенности, по-человечески взглянуть на ближнего, лишь проясняет мысль Чехова о том, что между людьми гораздо больше общего, чем им кажется.

 

 

И. Эренбург так распределял авторские симпатии и антипатии между героями «Дуэли»:

«Лаевский ведет себя плохо, но у него есть сердце; под влиянием жестоких уроков жизни он принуждает себя стать другим. Фон Корен увлечен наукой, прогрессом, он, однако, бессердечен…»2. Но это, скорее, дочеховский характерологический прием: герой, правота идеи или пути которого в конечном счете утверждаются в произведении, наделяется в то же время какими-то заблуждениями, слабостями, ошибками, которые он постоянно преодолевает. Так, например, строил характеры и жизненные пути своих любимых героев в «Войне и мире» Толстой.

 

 

Чеховские же произведения подчинены принципиально иным по своей природе обобщениям. Оба его антаго-

 

188

 

ниста правы, оба неправы, а главное, что является ложным, не какое-либо из отстаиваемых ими положений, а абсолютизация каждым своего «личного взгляда на вещи», поглощенность каждого своей точкой зрения, их претензии на обладание правдой, их глухота и нетерпимость к тем, кто рядом. (Другое дело, что повесть строится как доказательство, обращенное именно к фон Корену: об этом говорит распределение точек зрения в  повествовании.)

 

***

 

 

В «Палате № 6» Чехов показывает два различных характера, темперамента, два типа жизненной философии, жизненного поведения, два типа отношения к злу, существующему в действительности. У доктора Рагина - пассивность, надежды на то, что можно прожить, ни во что не вмешиваясь, ничему не мешая, убаюкивание себя философией, вычитанной у Марка Аврелия, Шопенгауэра и Мережковского. Его пациент Громов отличается от него активным темпераментом, неприятием зла, горячим протестом, надеждой на отмщение хотя бы за гробом. Протестующие речи Громова выглядят значительно привлекательнее и оправданнее, чем рассуждения Рагина. Чехов противопоставляет, сталкивает эти два антагонистических начала и строит сюжет повести как историю крушения рагинской  философии.

 

 

Все это - существенная часть авторской позиции, но чаще всего при интерпретации

«Палаты № 6» на этом и ставится точка.

 

 

Однако Рагин и Громов противоположны только до известного предела, дальше которого начинается их разительное сходство и общая судьба.

 

189

 

 

Громов:                       Рагин:

«Читал он очень много. Надо думать, что чтение было одною из его болезненных привычек, та

 

 

«Но зато значительно ослабел интерес       к внешнему миру, в частности к книгам...»

 

 

«Иван Дмитрич совсем от б д р а о л с с и я л рассуждать иовтечсаьянию и                    страху»                                                                                                                           (79).

 

 

«...просит одной тольк о о д н и а н г о р ч а н д о ы го -                     заключения» (114).

 

«Громко вскрикнул Ива б н ил Д и м » итрич. Должно бы(1т2ь5,)и. его

«Читает он очень много и всегда с большим удовольствием. из шести комнат его квартиры три

 

«Чтение                      уже не захватывало его глубоко и утомляло…»

 

 

«Сдавайтесь,                потому что никакие че с л т о р в а е ш ч н е о с » кие усилия уже(1н1е4,с1п1а9су, т12в1а)с.. «Вот она,

 

«Истинное счастие нев о о д з и м н о о ж че н с о т б в е а з »               (111).

 

 

«Никита два раза    ударил                        его в спину» (125).

 

 

Рагин, перед тем как быть помещенным в палату № 6, говорит о «заколдованном круге», в который он загнан. И история заключения Громова в палату № 6 – это история метаний в «заколдованном круге, из которого нет выхода». Оба героя разбиты,  раздавлены

 

 

грубой

 

190

 

 

жизнью, царящей в ней пошлостью, насилием, несправедливостью. Оба бессильны в этом неравном поединке, и с полным правом в конце повести Рагин уравнивает себя и Громова: «Слабы мы, дрянные мы... и вы тоже, дорогой мой».

 

 

Оба могут противопоставить враждебным им силам только слово, только упование на будущее:

 

 

«Погодите, когда в далеком будущем закончат свое существование тюрьмы и сумасшедшие дома, то не будет ни решеток на окнах, ни халатов. Конечно, такое время рано или поздно настанет.

 

 

Иван Дмитрич насмешливо улыбнулся.

 

 

– Вы шутите, – сказал он, щуря глаза. – Таким господам, как вы и ваш помощник Никита, нет никакого дела до будущего, но можете быть уверены, милостивый государь, настанут лучшие времена!» (8, 96). Страсть к философствованию на общие темы, к провоцированию спора3, даже когда для спора нет основания (оба героя, как видим, строят надежды на будущее, хотя выражаются по-разному), еще усиливает общность между ними, хотя сами герои этой общности не видят. Особенно решительно отрицает ее Громов.

 

 

И у того и у другого героя упования на будущее – это форма самоутешения, бессильная хоть что-то изменить в действительности: «Ну ничего… Зато на том свете будет наш праздник. Я с того света буду являться сюда тенью и пугать этих гадин», – говорит Громов. По поводу таких надежд Рагин резонно замечает: «Это хорошо, что вы веруете. С такою верою можно жить припеваючи даже замуравленному в стене». Но сходной оценки заслуживает и философия самого Рагина.

 

191

 

 

Обоих героев ждет один конец. То, что предсказывает себе Громов: «… придут мужики и потащат мертвого за руки и за ноги в подвал» (8, 121), буквально сбывается по отношению к Рагину: «Пришли мужики, взяли его за руки и за ноги и отнесли в часовню» (8, 126).

 

 

Грустной авторской иронией окрашены эти настойчивые указания на сходство между героями (которые склонны абсолютизировать то, что их различает). Эти указания составляют существеннейшую часть авторской позиции в одной из самых печальных и мрачных чеховских повестей. Ибо объективный вывод из истории двух героев, которые совершенно разными путями (и здесь принцип индивидуализации проведен последовательно) пришли к одному концу: кем бы ни был каждый из них, какие бы философские принципы ни взял себе в руководство каждый из этих людей, если он хоть немного отличается от царящей пошлости, она неминуемо загонит его в тюрьму, на каторгу, в сумасшедший дом, бросит под кулаки Никиты.

 

 

В намерения автора входило вызвать у читателя это физическое ощущение обступивших его сил, враждебных естественным стремлениям человека, созданного «из теплой крови и нервов». И эти авторские намерения были почувствованы наиболее чуткими из первых читателей «Палаты № 6», написанной в пору самых безрадостных размышлений писателя в послесахалинские годы.

 

 

***

 

Рассказ «Черный монах» (1894) давно приобрел репутацию «загадочного». Нет в наследии Чехова другого произведения, интерпретаторы которого так расходились бы, давая прямо противоположные истолкования авторских симпатий и  антипатий.

 

192

 

 

Те из исследователей, которые считают, что Чехов «разоблачает» магистра психологии Коврина и воспевает садовода Песоцкого, видят смысл рассказа в  противопоставлении

«ненастоящей философии» «настоящей практике»4, ложных

«декадентско-романтических построений - подлинной красоте действительности»

5

, в развенчании «идеи неоправданного величия» «отступника от жизни»  Коврина

6

. Их оппоненты видят в Коврине «гениального страдальца»

 

7

, говорят о «красоте ковринской мечты о служении человечеству», пишут о том, что в Ков-рнне Чехов выразил «поиски высоких целей человеческой  жизни»

8

, в Песоцких же осудил «делячество», «мизерность интересов»; смысл рассказа видится в столкновении «великих целей и идеалов» с «миром пошлости и ограниченности»

9

.

 

 

Споры вокруг «Черного монаха» не утихают, появляются все новые статьи, пополняются ряды сторонников той и другой точек зрения. Нет худа без добра. И «ковринисты» и

«песоцкисты» в поисках аргументов все детальнее исследуют отражение в тексте повести литературной и идейной жизни эпохи, связи «Черного монаха» с русской и мировой литературой и философской мыслью: соотношения фантастики и символики в

«Черном монахе» и в литературе символизма10, сопоставление сюжета

 

193

 

 

повести с мифом о Фаусте11, с произведениями русской литературы, разрабатывающими сходный сюжет                                                 12, параллели между речами ковринского фантома – черного монаха – и идеями Мережковского,  Минского

13

, Шопенгауэра, Ницше

14

. Происхождение идей героя, формы, в которые вылились его галлюцинации, становятся таким образом наглядными.

 

 

Но самые скрупулезные изыскания комментаторского толка, самые, казалось бы, наглядные совпадения между текстом «Черного монаха» и внешними по отношению к нему источниками могут не приблизить ни на шаг к пониманию его подлинного смысла.

 

 

Ибо необоснованно стремление отыскать у Чехова решение предметно-ограниченных,

«специальных» проблем, которыми поглощены его герои, и оправдание «специальных» позиции, которые они занимают.

 

 

«Черный монах» – история жизненного краха Коврина и его знакомых, а затем родственников Песоцких. О сходстве их судеб Коврин размышляет в конце рассказа: «В какие-нибудь два года столько разрушений в его жизни и в жизни близких» (8, 255).

 

 

Каждая сторона в этих «разрушениях» обвиняет другую. Коврин говорит Тане и Песоцкому, которые лечили его: «Я сходил с ума, у меня была мания величия,

 

194

 

но зато я был весел, бодр и даже счастлив, я был интересен и оригинален. Теперь я стал рассудительнее и солиднее, но зато я такой, как все: я - посредственность, мне скучно жить… О, как вы жестоко поступили со мной! Я видел галлюцинации, но кому это мешало?» (8,251).

 

 

А обвинения Тани обращены против Коврика: «Сейчас умер мой отец. Этим я обязана тебе, так как ты убил его. Наш сад погибает, в нем хозяйничают уже чужие, то есть происходит то самое, чего так боялся бедный отец. Этим я обязана тоже тебе. Я ненавижу тебя всею моею душой и желаю, чтобы ты скорее погиб. О, как я страдаю!» (8, 255).

 

 

Такие взаимообвинения самопоглощенных героев (а в рассказе явно противостояние двух разных жизненных концепций) – нередкое явление в чеховском мире.

Интерпретации «Черного монаха» в большинстве своем исходят из намерения отыскать доказательства авторского сочувствия либо той, либо другой стороне, той или иной жизненной программе. Но неверен сам подход такого рода. Ибо Чехов подвергает аналитическому освещению сами эти точки зрения героев, не отдавая предпочтения

 

 

никому из противостоящих в рассказе персонажей, уравнивая и Коврина и Песоцких одинаковой страдательной зависимостью от жизни, судьбы.

 

 

В чем действительные, по логике авторской мысли, а не по «логике» обвинений кого-либо из героев, причины, которые привели к «разрушениям»? Вновь в первую очередь это одинаковые, в равной степени с обеих сторон заблуждения, а не односторонний злой умысел или ошибки только одной стороны.

 

 

И вновь эти ошибки и заблуждения имеют гносеологический характер, они связаны с попытками понимания действительности, ориентации в ней. На первый план в «Черном монахе» выступает одно из этих всеобщих заблуждений (несмотря на индивидуальные, в известной

 

195

 

мере редкие сопутствующие обстоятельства, история Коврина и Песоцких обычна - так представляется Коврину в его размышлениях). Это заблуждение – неспособность каждого отдельного человека дать правильную (справедливую) оценку ситуации или другому человеку, особенно когда оценивающий сам вовлечен в эту ситуацию, в тесные взаимоотношения с оцениваемым.

 

 

Ситуация «казалось» – «оказалось» сыграла определяющую роль в истории героев

«Черного монаха».

 

 

Еще в «Дуэли» (взаимоотношения Лаевского и Надежды Федоровны), в «Рассказе неизвестного человека» (увлечение Зинаиды Федоровны Орловым, а затем Неизвестным) Чехов исследовал любовные и семейные коллизии, возникающие вследствие того, что избранник оказывается не таким, каким он казался вначале.

 

 

Такова и своеобразная слепота Коврина в минуту решающего объяснения с Таней: «Она была ошеломлена, согнулась, съежилась и точно состарилась сразу на десять лет, а он находил ее прекрасной и громко выражал свой восторг: – Как она хороша!» (8, 244). В этом любовном объяснении, явившемся началом трагедии семьи Песоцких, Коврин не мог отдавать себе отчет в своих словах и действиях и руководить ими: как раз перед этим он во второй раз увидел черного монаха, и впервые привидение заговорило.

Получив, как ему кажется, подтверждение своей гениальности и способности к великим делам на благо человечества, Коврин не сразу выходит из состояния экзальтации. В этот-то момент он встречает Таню, и, хотя кажется, что он говорит с ней о них двоих, на деле Коврин и думает и говорит лишь о себе.

 

 

Но ведь и Таня впоследствии, хотя и запоздало, сознается в подобной же ошибке со своей стороны: «Я приняла тебя за необыкновенного человека, за гения, я полюбила тебя, но ты оказался сумасшедшим…» (8, 259).

 

196

 

 

То, что Коврин казался Песоцким не тем, кого они увидели в нем впоследствии и слишком поздно, меньше всего результат какого-либо его стремления обмануть их, ввести в заблуждение насчет себя, равно как и какого-либо сознательного самообмана с их стороны.

 

 

Егор Семеныч именно потому, что сад для него – дело и смысл всей его жизни, не хочет, чтобы дело это попало потом в чужие руки. Он с деревенской прямотой говорит Коврину о своем желании иметь от него с Таней внука, будущего садовода. Однако жизнь сложилась так, что именно эта всепоглощенность стоила Песоцкому гибели его сада, и Коврин в минуту бессмысленной озлобленности говорит о «неблаговидной роли», которую сыграл Песоцкий в его с Таней  романе.

 

 

Ошибка Тани столь же закономерно вытекает из самой сути характера этой героини. С первого взгляда кажется, что Песоцкий вырастил дочь так же успешно, как

какой-нибудь новый сорт своих яблонь. Но в разговоре с Ковриным о саде Таня признается: «Конечно, это хорошо, полезно, но иногда хочется еще чего-нибудь для разнообразия». Если бы услышал эти слова Егор Семеныч, он вряд ли понял бы, чего еще нужно его дочери, так же как он ничего не понимает в нервозности Коврина.

 

 

Песоцкий – продукт иного, «положительного» времени, вросший в землю, а Таня гораздо ближе по духовным запросам своему будущему мужу. Она еще более искренна, чем ее отец, в своей слепоте. И если считать Таню жертвой, то она жертва никак не только Коврина, с которым она связала свою судьбу в силу того, что ей «казалось», но в результате «оказалось» совсем не таким, а тогда уж и отца, который готовил ее впрок для хозяйствования в поместье, тогда как ей «хочется еще чего-нибудь».

 

 

«Она была... а он находил ее....»;

 

 

«Я приняла тебя за... но ты оказался....».

 

197

 

 

Взаимоотношения, в истоке которых лежит подобная иллюзия, не могут не прийти к роковому исходу. В этих иллюзиях и вина и беда героев, но если вина, то вина обоюдная, заблуждения, присущие всякому, но не свойственные особо «отрицательным» натурам и характерам.

 

 

Есть в этом рассказе особый мотив, который позволил Чехову назвать «Черного монаха»

 

 

рассказом «медицинским». Что придает всему происшедшему роковую окраску, что заставляет Коврипа думать о «неведомой силе», которая «произвела столько разрушений», - это неразличимость, трудная уловимость грани между умственной и психической нормой и заболеванием.

 

 

При толковании авторского отношения к герою рассказа часто упускается из виду, что Чехов с самого начала изображает своего магистра больным15: ему важно ввести героев в действие задолго до того, как обнаружится сумасшествие Коврина. Что Коврин маньяк, остается скрытым от Песоцких до тех пор, пока все уже не свершилось и изменить ничего нельзя.

 

 

Есть что-то роковое в том, что в повседневные отношения ничего не подозревающих людей незаметно крадется всеразрушающая болезнь. Читатель уже знает о сумасшествии Коврина, уже явился к нему впервые черный монах и произнесена первая порция «бреда». И тут же: «Навстречу по парку шла Таня», которая ничего не подозревает и мечтает как о счастье всей своей жизни выйти за Коврина; и Егор Семеныч простодушно делится с ним мечтой о внуке, которому можно будет доверить сад, дело всей жизни.

 

 

Всеобщая, роковая слепота! Но чья вина больше?

 

 

Обвинять больного в том, что он болен, галлюцинирует и бредит? Обвинять Песоцких в том, что они не замечают того, чего никто не может заметить?

 

198

 

 

Среди ошибок, неудачных попыток «сориентироваться» особое место в чеховском мире занимает рассмотрение тех ошибок и неудач, на которые герои как бы заведомо обречены. Обречены в силу причин естественных, антропологических.

Чехов-естественник видел трагизм человеческого бытия, вытекающий из несовершенства и ограниченности биологической природы человека («Человек физиологически устроен неважно …» – 13, 223; «чисто по-медицински, т. е. до цинизма, убежден, что от жизни сей надлежит ожидать одного только дурного - ошибок, потерь, болезней, слабости и всяких пакостей …» – П 5, 117). Не спекулируя па биологизме, имея идеалом норму, Чехов, по его собственным признаниям, обращается чаще всего к патологии, к «уклонениям от нормы», - к границам, отделяющим патологию от нормы, в том числе нормы биологической, медицинской. Чехов - художник и естественник - никогда не игнорировал человеческую природу, те природные свойства индивида, которые оказывают порой сильнейшее влияние па общественные функции его героя и реальный процесс его жизни в обществе.

 

 

Но, с другой стороны, Чехов никогда не мистифицирует проблем человеческой природы, человек у Чехова никогда не предстает только как «естественный индивид». Н в

«Черном монахе», рассказе «медицинском», Чехов показывает, наряду с естественными основами ошибочных представлений и поступков, те чисто социальные по своему характеру ошибки, которые выполняют роль явлений предрасполагающих или усугубляющих. При этом, еще раз подчеркнем, ошибки и этого рода свойственны и той и другой стороне.

 

 

Это - ложные учения, в том числе декадентские, которые получили распространение в обществе и определяют строй мышления отдельных людей в состоянии нормы и характер их галлюцинаций во время заболевания («он вспомнил то, чему учился сам и чему учил других,

 

199

 

 

и он решил, что в словах монаха не было преувеличения»). И здесь, разумеется, полезно выяснить конкретные источники «бреда» Коврина – Шопенгауэр, Минский, Мережковский, – если не упускать при этом из виду, что в авторские намерения входит как философская несамостоятельность речей героя, так и одновременная его предельная искренность и личностная убежденность. Только тогда мы не упустим в рассказе то, «что перешагивало бы через эпоху Мережковского и  Минского»16.

 

 

Это, далее, «общие категории», бездумно прилагаемые героями к собственным индивидуальным жизненным ситуациям («Мы люди маленькие, а вы великий человек»;

«...бог весть откуда, придет мысль, что она мала, ничтожна, мелка и недостойна такого великого человека, как Коврин»). Среди прочих общих категорий, узаконенных в общем мнении ярлыков и шаблонов, категория «необыкновенный», «великий человек» особенно часто интересовала Чехова в произведениях первой половины 90-х годов («Попрыгунья», «Володя Большой и Володя Маленький», «Рассказ неизвестного человека»).

 

 

Говоря о смысле «Черного монаха», недостаточно видеть конечную авторскую задачу лишь в указании на невольные и сознательные ошибки, которые приводят судьбы героев к трагической развязке. Незнанию героями «правды», их уклонениям от нормы противостоят, соседствуют с ними авторские указания на то, что имеет отношение к правильной постановке вопроса о настоящей правде, о норме. Уклоняясь от дидактизма, не делая ни одну из сторон представителем своих взглядов, Чехов находит чисто художественные средства навести читателя на мысль о норме, от которой уклоняется жизнь его героев.

 

200

 

 

Как уже не раз было в чеховских произведениях, это напоминания о красоте, которая окружает героев и которую они обычно не замечают. Через всю повесть проходит лирический мотив, связанный с прекрасным садом. Все действие первой половины

 

 

«Черного монаха» – периода счастья героев – проходит в саду, и, умирая, Коврин зовет

«большой сад с роскошными цветами, обрызганными росой, парк, сосны с мохнатыми корнями». И этот сад гибнет… И дело не в злой воле одного человека, Коврина.

Создатель и хозяин сада Песоцкий, как не раз отмечалось17, ценил в саде его коммерческую сторону, все же остальное «презрительно обзывал пустяками». Не видеть, не ценить красоту, которая рядом,- это общий удел героев, о которых Чехов писал, начиная еще с «Ведьмы», «Агафьи», «Панихиды».

 

 

Весь рассказ окрашен также неуловимым мотивом гибнущей любви. С какой затаенной грустью звучит такое, казалось бы, прозаическое описание неудавшейся  свадьбы:

«Незаметно подошел Успенский пост, а за ним скоро и день свадьбы, которую, по настойчивому желанию Семена Егорыча, отпраздновали «с треском», то есть с бестолковой гульбой, продолжавшеюся двое суток. Съели и выпили тысячи на три, но от плохой наемной музыки, крикливых тостов и лакейской беготни, от шума и тесноты не поняли вкуса ни в дорогих винах, ни в удивительных закусках, выписанных из Москвы» (8, 247). Вот так же не замечал никто первого снега в  «Припадке».

 

 

И указания на красоту, мимо которой проходят или которую губят его герои, и создание определенного на-

 

201

 

строения у читателя становятся в рассказе Чехова весьма действенным эстетическим средством выражения авторских представлений о должном, «о настоящей правде».

 

 

Интерпретаторы «Черного монаха» не раз отмечали, что «известные возможности различных толкований образа Коврина, оправдания и осуждения героя рассказа заложены в самом рассказе»18. Действительно, при желании в тексте рассказа можно отыскать доказательства и «оправдания» и «осуждения» как Коврина, так и Песоцких. Но, чтобы понять авторский замысел, вовсе не надо, становясь на сторону одного из героев, в одностороннем свете видеть другого и закрывать глаза на противоречащие этому моменты.

 

И не затемняет авторский замысел наличие разнородных черт в каждом из героев, а, наоборот, является предпосылкой его ясного и недвусмысленного выражения. Ибо чеховская концепция человеческих отношений состоит не в противопоставлении плохих хорошим, заблуждающихся - безгрешным, а именно в том, что живые люди, в силу естественно присущих им свойств и стремлений, приходят к ошибкам и трагическим развязкам. Чтобы показать, как люди могут совершать непоправимые ошибки, ломать жизнь себе и другим, Чехову не требовалось делать одних героев положительными, а других отрицательными, противопоставлять их личные достоинства и недостатки, отдавать кому-либо из них предпочтение.

 

 

Нет, для выполнения задач, которые он ставил перед собой, Чехову достаточно было показать своих героев людьми самопоглощенными, нацеленными каждый на реализацию своих представлений, своих «общих идей», убежденными в абсолютности своего

«личного взгляда

 

202

 

 

на вещи». И в этом новизна конфликтности в чеховских произведениях. Особенно наглядно она проявится в дальнейшем в чеховских пьесах. Когда в начале 900-х годов Чехов советовал драматургам следующего поколения, Горькому и Найденову, «не противополагать» одних персонажей другим, он имел в виду не релятивность в характеристиках героев, не наделение всех персонажей одинаково «положительными» чертами в житейском смысле слова, а перенесение центра тяжести в драме с противопоставления героев друг другу на иные, всеохватывающие и равнораспределенные конфликты. С точки зрения Чехова, сводить основу драматургического конфликта к отрицательным или положительным качествам того или другого персонажа - это старо, это вчерашний день драматургии19.

 

 

Замечательно показал этот принцип «одинаковой распределенности» в конфликте как всеобъемлющую закономерность чеховской драмы, как основу единства содержания и формы в чеховских пьесах А. П. Скафтымов20. И такое понимание конфликтности задолго до создания «Вишневого сада» Чехов утверждал в своей прозе - во  «Врагах»,

«Дуэли», «Черном монахе».

 

203

 

 

 

1См.: Семанова М. Л. Повесть А. П. Чехова «Дуэль». Л., 1971, с. 3.

 

 

2 Эренбург И. Перечитывая Чехова, с. 66

 

 

3 О принципах изображения споров между героями в произведениях Чехова см. нашу статью «Герой и идея в произведениях Чехова 90-х годов» («Вестн. Моск. ун-та. филология, 1968, № 6).

 

 

4 Романенко В. Т. «Черный монах» А. П. Чехова и его критики // Журналистика и литература. М., 1972, с. 220.

 

 

5 Елизарова М. Е. Творчество Чехова и вопросы реализма конца XIX века, с. 144-148.

 

 

6 См.: Меве Е. Б. Медицина в творчестве и жизни А. П. Чехова. Киев, 1961, с. 96.

 

 

7 См.: Горнфельд А. Чеховские финалы, с. 299.

 

8 Френкель М. И. Загадки «Черного монаха» // Учен. зап. Костромск. пед. ин-та, филологическая серия, 1969, вып. 14, с. 105.

 

 

9 Кулешов В. И. Реализм Чехова в соотношении с натурализмом и символизмом в русской литературе конца XIX и начала XX века. // Чеховские чтения в Ялте. М. 1973, с. 34.

 

 

10 Там же, с. 31-33.

 

 

11 Winner Th. Chekhov and his Prose. New York, 1966, p. 116, 119.

 

 

12 См.: Сахарова Е. М. «Черный монах» и «Ошибка» Горького // А.П. Чехов. Сб. статей и материалов. Ростов н/Д, 1959, с. 233-252; Назиров Р. Г. Чехов против романтической традиции. // Русская литература 1870-1890 годов, сб. 8. Свердловск, 1975, с. 96-111.

 

 

13 См.: Гущин М. Творчество А. П. Чехова, с. 124-131; Елизарова М.Е. Творчество Чехова и вопросы реализма конца XIX века, с. 146-148.

 

 

14 См.: Куликова Е. И. Об идейном смысле и полемической направленности повести Чехова «Черный монах». // Метод и мастерство, вып. 1. Вологда, 1970, с. 267-281.

 

 

15 См. об этом: Катаев В. Б. Чехов и мифология нового времени.– «Филологические науки», 1976, № 5, с. 73.

 

 

16 Кулешов В.И. Реализм Чехова в соотношении с натурализмом и символизмом в русской литературе конца XIX и начала XX века, с. 30.

 

 

17 Т. Виннер видит в практической деятельности садовода Песоцкого «отзвук бесплодных интеллектуальных усилий Коврина. Не имеем ли мы в старике перевернутый портрет Коврина?» (Chekhov and his prose, р. 117). С этим соглашается М.И. Френкель в статье «Загадки „Черного монаха”» (с. 94-95).

 

 

18 Сахарова Е. М. «Черный монах» и «Ошибка» Горького, с. 238.

 

 

19 См. подробнее в нашей статье «О литературных предшественниках “Вишневого сада”» (Чеховские чтения в Ялте. Чехов и театр. М., 1976, с. 145-146).

 

 

20 См.: Скафтымов А. П. О единстве формы и содержания в «Вишневом саде» А. П. Чехова // Учен. зап. Сарат. пед. ин-та, 1946, вып. 8, с. 3-38;                                           Он же.

Нравственные искания русских писателей, с. 339-380.

 

Чеховские обобщения

Сопоставительный анализ ряда произведений Чехова первой половины 90-х годов вновь подтверждает, что писателя прежде всего интересуют различные виды ориенти-

 

 

203

 

 

рования человека в действительности: при помощи ли слова, идеи, или поступка, или столкновения с другими людьми.

 

 

Авторская мысль Чехова охватывает самые разнообразные по своей «специальной» природе мнения, высказывания, поступки и жизненные позиции, но никогда не сводится к их утверждению или солидарности с ними. Чехов не ставит своей задачей утвердить какие-либо из мнений, которые высказывают его герои, или какой-либо образ действий, который они избирают, или при изображении конфликтов между ними отдать свои авторские симпатии одной из сторон. Не решает он и проблем, вокруг которых строятся споры и размышления героев, будь то проблема оправдательных приговоров, или взаимоотношений интеллигенции и народа, или назначения литературы, или воспитания женщин, или любой иной из десятков проблем, обсуждаемых на страницах чеховских рассказов, повестей и пьес.

 

 

Конечно, по многим из проблем, так или иначе затрагиваемых в его произведениях, Чехов порой говорит больше, чем в пространном специальном исследовании по такой проблеме. Но главные, всеобъемлющие выводы Чехова заключены не в ответах на

«специальные» вопросы. Наибольший интерес представляют чеховские принципы рассмотрения всякой проблемы, независимо от ее «специальной» природы.

 

 

То же можно сказать и о разнообразных этических ценностях, к утверждению которых иногда сводят пафос творчества Чехова. Э. Дж. Симмонс видит чеховскую доминанту в теме «личной свободы», а Дж. Л. Конрад – в теме «личной ответственности каждого за существующие условия»; И. П. Видуэцкая выдвигает в качестве «главной проблемы творчества Чехова проблему освобождения личности»; Ш. Дю Бос считал, что

«центральная точка, с которой может рассматриваться творчество Чехова в целом, а не тот или иной его аспект, - это идея

 

204

 

 

достоинства личности, самоуважения»; авторы школьного учебника называют

«центральной темой всего творчества Чехова протест против пошлости, обывательщины, духовного мещанства»; Е.П. Червинскене обосновывает в качестве «меры, объединяющей все оценки» у Чехова, «культурность в широком и подлинном смысле этого слова»1.

 

 

При этом, чтобы подтвердить важность той или иной из названных тем, интерпретаторы чаще всего прибегают все к тем же доказательствам: к высказываниям отдельных персонажей, их симпатиям и антипатиям,