Ни отрицание, ни утверждение «специальных» истин

Еще одну грань в соотношении переменного и постоянного, частного и главного в художественном мире Чехова позволяет увидеть такая заметная черта его произведений, как различный эмоциональный пафос при освещении одной и той  же

«специальной» проблемы. Нередко у Чехова в различных произведениях об одной и той же

 

152

 

 

предметно-ограниченной проблеме, которой заняты герои, говорится то серьезно, то иронически, то с презрением, то с состраданием.

 

Поздний Чехов не раз возвращается к темам, сюжетам, человеческим характерам, уже разработанным им в ранний период творчества. Выстраиваются цепочки, каждое звено которых связано с новым эмоциональным освещением сходного материала.

 

 

Так, в ряде произведений Чехова затрагивается проблема оправдательного судебного приговора, обоснования такого приговора и выводов, вытекающих из него.

 

 

В рассказе «Случай из судебной практики» (1883) М-ский окружной суд едва не вынес оправдательный приговор по делу Сидора Шельмецова, обвинявшегося «в краже со взломом, мошенничестве и проживательстве по чужому виду. Последнее беззаконие осложнялось еще присвоением непринадлежащих титулов». Иронически изображаются в рассказе и подсудимый, и судебные власти, и публика, но более всего –

«знаменитейший и популярнейший адвокат».

 

 

Любопытно, что автор иронически подчеркивает те места из речей знаменитого адвоката, в которых тот, минуя факты, «напирал больше на психологию» и обращал внимание суда на, так сказать, гуманистический аспект разбираемого дела: призывал судить «по-человечески», упоминал об оставшихся жене и детях подсудимого, о его нравственных муках («Изучая его, я, признаюсь, впервые изучил человека. И вы, люди, дерзнете сказать, что он виноват?!»). Судьи, завороженные его «чудными речами», вынесли бы, вопреки здравому смыслу, оправдательный приговор, если бы сам Шельмецов, также тронутый красноречием защитника, не сознался в совершенных преступлениях.

 

 

Неожиданная концовка, излюбленный прием Чехова-юмориста, еще более оттеняла нелепость развития событий в рассказе. Событий, как бы иллюстрировавших, что

 

153

 

«словами можно доказать все, что угодно». Этот парадокс, питавшийся расцветом судебного красноречия и целой серией громких оправдательных приговоров в последние десятилетия XIX века, не раз привлекал внимание Чехова (см. «Сильные ощущения», «Огни» и другие произведения).

 

 

Но с какой высокой философской и человечной точки зрения осмысляет ту же проблему оправдательных приговоров герой «Рассказа старшего садовника» (1894)! Старший садовник Михаил Карлович возражает своим собеседникам, которые считают, что «эти оправдательные приговоры, это очевидное послабление и потворство, к добру не ведут» (8, 343). Точка зрения самого Михаила Карловича прямо противоположна этому: он

«всегда с восторгом» встречает оправдательные приговоры, причем и тогда, когда оправдание подсудимому суд выносит по ошибке.

 

 

Обосновывает такую позицию Михаил Карлович также при помощи аргументов ad hominem: «Судите сами, господа: если судьи и присяжные более верят человеку, чем уликам, вещественным доказательствам и речам, то разве эта

вера в человека

сама по себе не выше всяких житейских соображений?» (курсив Чехова. –

В. К.).

Садовник рассказывает шведскую легенду: оправдывают ясного убийцу, так как судья хочет до конца верить в человека («Я не допускаю мысли, чтобы мог найтись человек, который осмелился бы убить нашего друга доктора! Человек не способен пасть так глубоко!»). Рассказав легенду, Михаил Карлович говорит о богоугодности «веры в человека», о благотворном воспитательном значении этой веры: «она воспитывает в нас великодушные чувства и всегда побуждает любить и уважать каждого человека.

Каждого! А это важно» (8, 346).

 

 

Нередко речи этого героя «Рассказа старшего садовника» интерпретируются как выражение самых заветных мыслей Чехова. Очевидно, при этом авторские цели сво-

 

154

 

 

дятся к решению проблем, которыми поглощены герои, и абсолютизируется точка зрения одного из героев, вызывающего большие симпатии, чем остальные.

 

 

Излишне доказывать всю противоположность между адвокатом из породы Балалайкиных в «Случае из судебной практики» и благородным героем «Рассказа старшего садовника». Но, как мы видели и раньше, большая привлекательность нравственного облика того или иного героя не может иметь решающего значения для выяснения авторской позиции в чеховском мире.

 

 

Сопоставление уже этих двух рассказов показывает, что Чехов видел возможность самого различного освещения сторонников вынесения оправдательных приговоров и их аргументации. Можно было бы возразить, что такое сопоставление недоказательно: взгляды писателя на данную проблему могли измениться, он мог перейти от неглубокой юмористической ее трактовки в ранний период творчества к углубленной, драматизированной – в зрелый период.

 

 

Но в том-то и дело, что в творчестве Чехова мы нередко встречаемся и с обратными переходами.

 

 

Одновременно с «Рассказом старшего садовника» Чехов пишет повесть «Три года», в двенадцатой главе которой есть эпизод, вновь связанный с проблемой оправдательных приговоров. На этот раз речь идет о случае из адвокатской практики Кости Кочевого, который защищает запасного рядового, обвиняемого в краже белья из прачечной. «Он говорил очень подробно, убедительно, обнаруживая необыкновенную способность говорить долго и серьезным тоном о том, что давно уже всем известно. И трудно было понять, чего, собственно, он хочет?» (9, 67). Кочевой сумел убедить суд в том, что прачки сами себя обокрали. Читателю же дано почувствовать, что такой приговор не более обоснован, чем знаменитое «сама себя высекла» из гоголевского «Ревизора». Но явной нелепости оправдательного  приговора

 

155

 

 

в данном случае никто из участников сцены не замечает; присяжные и публика растроганы речью Кочевого, а Юлия горячо его поздравляет.

 

 

Эпизод с судом по поводу украденного белья может показаться случайным мазком па полотне повести. Но в художественном мире, где чаще всего обнаруживается относительность общепризнанных истин, незнание никем «настоящей правды», обусловленность мнений и убеждений, такой эпизод вовсе не случаен, а прямо связан с фундаментальными основами этого мира.

 

 

Эта небольшая цепочка (а ее можно продолжить) свидетельствует о том, что проблемы, подобные той, которая занимает героев «Случая из судебной практики», «Рассказа старшего садовника», двенадцатой главы повести «Три года», находятся в художественном мире Чехова на уровне обсуждения их героями, являются, с точки зрения автора, «специальными».

 

 

Дело не в равнодушии Чехова к данной проблеме, не в ее недооценке. У него – человека 90-х годов, – разумеется, была своя позиция по проблеме, столь остро актуальной в его время. Но произведения Чехова не служат выражению «специальной» позиции  по

«специальным» проблемам – ни утверждению, ни опровержению благотворности оправдательных приговоров. Авторские пафос, обобщение обнаруживаются в принципиально иной плоскости.

 

 

Предлагая то одно, то другое эмоциональное освещение проблемы, автор демонстрирует тем самым свою убежденность в отсутствии «общего» ее решения, в

 

 

отличие от старшего садовника, который по-толстовски генерализирует, настаивая на богоугодности и благотворности всякого оправдательного приговора.

 

 

Можно посчитать, что проблема оправдательных приговоров, действительно, для Чехова не является решающей, но ему, мол, важно, чтобы устами старшего садовника был провозглашен более широкий вывод о необхо-

 

156

 

 

димости «любить и уважать каждого человека», пусть и не вполне убедительно обоснованный.

 

 

Важно, что вывод хорош и верен, а то, что доказательства его неудовлетворительны, – неважно? Такая методика истолкования, если вооружиться ею, не только обессмысливает авторскую работу Чехова, заставляет видеть в нем не вполне искусного аргументатора, но и ведет к ничем не ограниченному интерпретаторскому произволу, к изъятию из общего организма произведения любых, привлекательных, с точки зрения интерпретатора, высказываний героев.

 

 

В том-то и состояла задача Чехова, чтобы показать, как «мысль хорошая», высказываемая со носителем с внутренней убежденностью и проповеднической страстностью, может вытекать из совсем не самоочевидных посылок. Нет оснований сомневаться, что Чехов вполне мог сочувствовать словам о любви и уважении «к каждому человеку». Однако в данном случае не утверждается и не дискредитируется это положение само по себе. Писателем показан еще один случай абсолютизации относительного знания, «личной точки зрения».

 

 

В центре внимания, таким образом, оказывается проблема обоснования идей. В рассказах это частные мнения по частным проблемам или частный образ мыслей, частное мировоззрение. Но если учесть, что принципы рассмотрения идей и мнений, выработанные Чеховым, могут быть перенесены на осмысление более крупных гносеологических образований – теории, общего мнения, той или иной идейной программы, – станет ясно, сколь важное общественное значение в эпоху «множества правд» (Салтыков-Щедрин) приобретает сам угол зрения на действительность, избранный Чеховым.

 

 

Вот еще примеры, иллюстрирующие ту же грань творческих интересов писателя.

 

 

Пессимизм, мистический ужас перед непонятной действительностью, вырастающее на этой почве дека-

 

157

 

 

дентское мировосприятие – явление едва ли не массовое в чеховскую эпоху. Пишет об этом и Чехов. Но как?

 

 

К 1892 году относятся юмореска «Рыбья любовь» и рассказ «Страх». В «Рыбьей любви»

– последнем произведении, написанном им для «Осколков», – Чехов в духе поэтики абсурда объясняет повальное распространение пессимизма: некий карась-пессимист, безнадежно влюбленный в дачницу Соню Мамочкину, по ошибке поцеловал одного молодого поэта, купавшегося в пруду. «Этот поцелуй имел самые гибельные последствия: карась заразил поэта пессимизмом». Зараза распространилась по редакциям, «и с того времени наши поэты стали писать мрачные, унылые стихи» (8, 53).

 

 

В рассказе «Страх» та же проблема истоков пессимистического мировосприятия рассматривается на ином материале и, что важнее, в совершенно ином эмоциональном освещении. Главному герою рассказа, помещику Силину, «страшна главным образом обыденщина, от которой никто из нас не может спрятаться» (8, 131). Логика, которая приводит его к болезненному страху перед жизнью, – это логика жизни рядового интеллигента, запутавшегося в проблемах семьи, видящего ложь человеческих отношений и не находящего выхода из этого «тесного круга лжи». Приятель, с которым герой рассказа делится своими семейными тайнами, не преминул воспользоваться этими сведениями, соблазнил жену Силина, герой же, узнав об этом, еще глубже погрузился в пессимистические размышления. Комическая по существу ситуация разрабатывается в рассказе серьезно, с авторским доверием к герою, чей монолог – один из  вариантов

«всех мучительных размышлений, на которых изнашиваются наши российские умы» (из письма Чехова к Л. А. Авиловой от 14 февраля 1904 г.).

 

 

В «Рыбьей любви» и «Страхе», написанных один за другим, пессимистическое мировосприятие получает различное – комическое и серьезное – освещение. Такая

 

158

 

 

амбивалентность подсказывает читателю и интерпретатору, что не решение

«специального» – не осмеяние пессимизма и не оправдание его – занимало автора в этих рассказах. Всеобщей для Чехова была проблема обоснования и освещения самых различных концепций, идей и мнений. Соседство «Рыбьей любви» и «Страха», как и соседство «Рассказа старшего садовника» и двенадцатой главы «Трех годов» или

«Случая из судебной практики», говорит не о релятивизме и не о неясности отношения автора к проблемам, которые он затрагивает, а об уверенном знании этого всеобщего, о последовательной разработке Чеховым общей темы своих произведений на различном

«специальном» материале.

 

 

И еще пример ряда произведений, предлагающих амбивалентное освещение одной

 

 

проблемы.

 

 

Мы видели, сколь мучительно раздумывал над проблемой «общей идеи» Николай Степанович, герой «Скучной истории». Автор, показав субъективную обусловленность и относительность выводов героя, дал в то же время почувствовать объективную важность этой проблемы.

 

 

А в повести «Дуэль» раздумья героя об «общей идее» служат лишь дополнительным ироническим штрихом к характеристике его неустойчивого сознания: «Он (Лаевский. – В. К.)

обвинял себя в том, что у него нет идеалов и руководящей идеи в жизни, хотя смутно понимал теперь, что это значит» (7, 363). Штрих этот вполне согласуется с общей физиономией незадачливого героя «Дуэли», который постоянно стремился осмыслять и оправдывать свою жизнь при помощи стереотипных категорий, например сравнивая себя то и дело с «литературными типами».

 

 

Та же, по существу, ситуация имеет место и в сознании героя рассказа «Печенег» (1897) Жмухина. После «Мужиков», давших картины страшной дикости крестьянской жизни, Чехов создает рассказ о «диком поме-

 

159

 

 

щике», отставном казачьем офицере: до отупения забита его жена, а сыновья и вовсе одичали. Все изображение Жмухина рассчитано на недвусмысленную эмоциональную оценку, герой способен вызвать лишь отвращение. Но и это звероподобное существо берется в типичный для чеховского мира момент - при попытке сориентироваться в жизни, осознать ее ход и свое место в ней. Форма ориентации избирается героем также характерная: он испытывает потребность в некоторой «общей  идее».

 

В отличие от «Скучной истории», в «Печенеге» описан один день из жизни героя, эпизод с заезжим гостем, который не мог прожить и суток в атмосфере жмухинского дома. Но «печенег» взят автором на том же жизненном этапе, что и профессор в

«Скучной истории». Как и Николаю Степановичу, Жмухину «на старости лет», «ввиду близкой смерти», «чтобы не так страшно было умирать», «хотелось остановиться на какой-нибудь одной мысли, непохожей на другие, значительной, которая была бы руководством в жизни, и хотелось придумать для себя какие-нибудь правила» (9, 328-329).

 

 

Разумеется, выбор возможных «общих идей» для Жмухина крайне ограничен, и совсем по иным причинам, чем для высокоинтеллектуального героя «Скучной истории». Он, например, с неприязнью и одновременно с завистью думает о госте, оказавшемся убежденным вегетарианцем: «Имеет человек в жизни зацепку – и хорошо ему».

 

 

Тоска героев по жизненным ориентирам предельно индивидуализирована Чеховым в каждом из произведений, но «общая идея» Николая Степановича и искомая Жмухиным

«зацепка в жизни», по существу, категории одного плана.

 

 

Мысль Жмухипа доходит лишь до первого препятствия, он становится в тупик перед вопросом: если все станут вегетарианцами, то «со свиньями как быть? Куда

 

160

 

 

их?» В конце концов «печенег», нажравшись, спокойно засыпает. Но процесс, который прослежен автором, – это все тот же постоянно интересовавший Чехова процесс неудавшихся попыток сориентироваться в мире, хотя то, что в «Скучной истории»

 

 

вызывает острое читательское сочувствие, в «Печенеге» может вызвать лишь неприязненную реакцию.

 

 

Жмухин – явное «уклонение от нормы», причем угол «уклонения» на этот раз взят максимально возможный. Но при оценке героев, подобных Жмухину, важно не упустить из виду другое. И в этом крайнем случае параметры «измерения» личности все те же, постоянные в мире Чехова: поиски человеком возможностей познания жизни и своего места в ней, поиски «настоящей правды», допускаемые при этом ошибки и просчеты.

«Печенег» Жмухин находится в этом же силовом поле, и даже слабейший (лишь перед лицом смерти) импульс Чехов фиксирует.

 

 

Нечто сходное было и в «Попрыгунье», где автор отмечал даже минутное сомнение героини в правильности «общей идеи» своей жизненной деятельности – коллекционирования великих людей. И «Скрипка Ротшильда» строилась Чеховым как постепенное вытеснение той «общей идеи», тех мерок, которыми всю жизнь руководствовался Яков Бронза («убытки-выгода»), другими мерками, которым он не знал цены, связанными с красотой, добротой, терпимостью. И в этом рассказе Чехов рассматривал еще один случай неправильной постановки вопросов о жизни и указывал на условия правильности такой  постановки.

 

 

И в рассказе «В усадьбе» (1894) автору важно отметить не только поглощенность героя, помещика Рашевича, своей неудержимой страстью к долгим разговорам, брани и клевете, которые заменяют ему программу жизненного поведения. У «жабы» Рашевича фиксируется даже тень раскаяния, стыда за эту «общую  идею»

 

161

 

 

своей жизни, после того как один из затеянных им разговоров привел к «странному,

 

 

глупому недоразумению».

 

 

Во всех этих (и подобных им) случаях так называемые «отрицательные» герои отличаются от «положительных» не какими-либо абсолютными качествами, которые Чехов хотел бы осудить в противовес другим абсолютным качествам. И те и другие герои в мире Чехова рассматриваются в свете одних и тех же процессов, подчинены одним и тем же закономерностям. И в конечном счете отличие так называемых

«отрицательных» героев состоит лишь в крайне слабой степени вовлеченности их в общий процесс ориентирования в жизни и поисков «настоящей правды» либо в том, что проблески осознания ложности какой-либо очередной «общей идеи», «зацепки в жизни» оказываются мимолетными или запоздалыми. Крайние случаи - вообще нулевой результат, но опять-таки по отношению к этому же процессу.

 

162