Чехов – художник эпохи «мысли и разума»

В эпоху утраты целей и обнаружившейся несостоятельности «общих идей»

Чехова-писателя спасла, определив его угол зрения на мир и миропонимание в целом, его научная школа. Но и сами усвоенные и преобразованные Чеховым принципы школы Захарьина – учет и исследование субъективных представлений человека и принцип индивидуализации каждого случая – явились закономерным развитием тенденций в науке второй половины XIX века. Важно осознать глубинные связи творческих принципов Чехова с тенденциями передовой научной и – шире – общественной мысли его эпохи. Укажем на некоторые из этих связей; в полном своем объеме тема «Чехов и культура его эпохи» еще ждет специального  исследования.

 

 

Единой тенденцией того круга дисциплин человекознания, с которым Чехов был  связан,

– будь то общая биология, медицина, психология, социология, стал во второй половине XIX века решительный пересмотр соотношений между накопленным запасом «общих законов» и эмпирическим знанием. Через изучение целого «Монблана фактического материала» пришел к основным выводам своего учения Дарвин. Для Чехова, как и для многих представителей русского естествознания, дарви-

 

112

 

 

низм стал учением, открывшим новые горизонты в научном исследовании самых разнообразных фактов жизни природы и человека.

 

 

В. И. Ленин, обобщая процессы в естественных науках того времени, писал в 1894 году:

«… пока не умели приняться за изучение фактов, всегда сочиняли a priori общие теории, всегда остававшиеся бесплодными». Говоря о научном подходе к изучению фактов при отказе от априорных, догматических, абстрактных «общих» построений, Ленин приводил в пример деятельность «научного психолога», который «отбросил философские теории о душе и прямо взялся за изучение материального субстрата психических явлений -

 

 

нервных процессов, и дал… анализ и объяснение такого-то или таких-то психических процессов» 1. Современные историки медицины видят в этом обобщенном портрете

«научного психолога» указание на перемены, происходившие в русской психологии той эпохи. Показательно, что в русской и мировой медицинской науке именно в 80-е годы наметился переход к изучению психологии познавательной деятельности человека. В центр экспериментальной психологии выдвинулись проблемы мыслительных процессов

2

. Возможно, Ленин в своей обобщенной характеристике «научного психолога» имел в виду тех самых психологов: В.М. Бехтерева, С.С. Корсакова, П.И. Ковалевского, П.Ф. Лесгафта и других, за деятельностью которых внимательно следил в те же годы  Чехов.

 

 

Идей позитивизма, провозгласившего задачу очистить весь механизм человеческого познания и привести его в точное соответствие с принципами естественнонаучного образа мышления, не могли не оказать сильного

 

113

 

 

воздействия на естествоиспытателей всего мира3. Но Чехову, разделявшему пафос ниспровержения «фальшивых доктрин» и изучения фактов вместо конструирования метафизических выдумок, оказались в то же время чужды крайности позитивизма. Гораздо ближе ему была позиция, занимаемая такими учеными, как Клод Бернар во Франции, а в России К.А. Тимирязев, Д.И. Менделеев, И.И. Мечников: «Опыт, показывая ученому на каждом шагу ограниченность его знания, все-таки не заглушает в нем естественного чувства, заставляющего его думать, что сущность вещей для него доступна. Человек инстинктивно поступает так, как будто он должен стремиться к этому, доказательством чего служит то  вечное

почему

,

с которым он обращается к природе… Именно эта надежда познать истину, которая постоянно разбивается и вновь возрождается, только она поддерживала и всегда будет поддерживать сменяющиеся поколения в их пылком стремлении изучать явления природы»

 

4

.

 

 

Отказ от «общих теорий», категориальных схем в пользу реального знания, интерес к познавательной деятельности человека и при этом пафос поисков подлинной истины явились, таким образом, закономерностью научного мышления, проявившейся в разнообразных отраслях «человекознания». Художественный эквивалент этих общих для всего передового научного мышления конца XIX века тенденций нашел Чехов5.

 

114

 

 

В чеховских произведениях обнаруживается исследовательский метод ученого, сложившийся под влиянием передовой медицинской школы и тенденций в естественных науках его эпохи. Но, разумеется, еще более важно установить соотношение творческих принципов Чехова-писателя с закономерностями развития литературы.

 

 

В ряду постоянных проблем русской литературы XIX века одно из главных мест принадлежит проблеме связей между отдельной личностью и сверхличными, общими началами. Чеховское решение вопроса о соотношении между «общими идеями», общими формами поведения, ориентации в действительности и индивидуальным бытием – определенный этап в развитии основных исканий русской  литературы.

 

 

Еще Печорин в «Фаталисте» с иронией и одновременно с завистью размышлял о вере, которая объединяла некогда «людей премудрых». Но для самого лермонтовского героя, понимавшего, какую силу придает воле и действиям человеческим вера, объединяющая с другими людьми и миром, возврат к такой вере невозможен. Лермонтов и его герой – представители эпохи, которая в известном смысле соотносима с чеховской эпохой

«мысли и разума»: тот же «беспокойный анализ» и тот же, по выражению  Белинского,

 

 

«голод истины».

 

 

По-новому проблема личностных и общих начал зазвучала в главных произведениях литературы 60-х годов. Катерина и Базаров, Раскольников и Лиза Калитина, Рахметов и герои «Войны и мира» – все они по-своему ознаменовали небывалый расцвет личностного начала, вырвавшегося из-под гнета сковывающих его разнообразных

«установлений». В то же время эти могучие личности всегда погружены в стихию общего

– традиции, «почвы», «вечных истин», единого «духа простоты и правды» и т. п.

 

 

Герои литературы 70-х годов – Лариса Огудалова и Анна Каренина, Иван Карамазов и Иудушка Головлев –

 

115

 

 

это яркие личности, еще более эмансипированные от ограничивающих рамок общепризнанного, принятого их средой за норму, стереотип, закон. Гибель таких героев чаще всего знаменует невозможность для них вернуться в спасительное лоно «общей идеи», общей со всеми жизни, что еще было возможно для героев литературы предшествующего десятилетия.

 

 

В 80-90-е годы, когда сама действительность капиталистической России, казалось, полностью вырывала отдельную личность из векового уклада традиций, прежних форм общения и единения с другими индивидуумами, творчество Чехова и выразило этот дальнейший и неизбежный отход личности от сложившихся веками устоев, верований, общих начал – общих для массы других личностей и общих по отношению ко всем этапам индивидуального жизненного пути.

 

 

В эти годы Л. Толстой упорно, проповеднически продолжал отстаивать сверхличные, надличные «общие начала», подчиняющие себе личное «я». В то же время Толстой давал в своих произведениях неотразимо убедительные картины распада традиционных личностно-общих связей.

 

 

И хотя в годы, когда происходило становление чеховского художественного мира, были и иные попытки утверждения «общих идей», общих начал, общих моделей поведения (в форме ли напоминания о верности идеям «отцов»-шестидесятников или в форме народнического восхваления «устоев»), для Чехова решающим был опыт именно Толстого.

 

 

Преклонение перед могучим реалистическим талантом своего великого современника и скептицизм по отношению к толстовским (и всем иным) рецептам общих, обязательных для всех истин и путей определяют идейно-литературную позицию Чехова.

 

 

Начиная с середины 80-х годов Чехов не раз говорил в письмах о своей свободе от каких-либо теоретических

 

116

 

 

догм, и это проистекало из его скептицизма по отношению к современным ему партиям и направлениям. В чрезвычайно пеструю в идеологическом отношении эпоху Чехова на поверхности общественной жизни одновременно сосуществовали официальная реакционная идеология, народничество, «узурпированные» «глупыми

сусликами»-либералами идеи 60-х годов («святого времени», по словам Чехова), толстовская проповедь, декадентство, теория «малых дел»... «Идейность», понимаемая как следование любому из этих направлений, претила Чехову. К тому же опыт русской литературы подсказывал ему, что великие писатели чаще всего терпели поражение,

 

 

обращаясь к проповеди и теоретизированию.

 

 

Размышляя над «общими идеями», общими целями, которыми вдохновлялись писатели прошлого («У одних, смотря по калибру, цели ближайшие – крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто водка, как у Дениса Давыдова, у других цели отдаленные - бог, загробная жизнь, счастье человечества и т. п.» – П 5, 133), Чехов признавался с беспримерной трезвостью, что уже ни одна из подобных целей не могла стать объединяющим началом его творчества.

 

 

Отказавшись принципиально от проповеди, от утверждения каких-либо

«общеобязательных» идей, от однозначного и универсального авторского решения проблем, решаемых героями, Чехов предпочел поставить вопрос иначе. Он обратился к исследованию самих механизмов осознания человеком своих связей с общим, его ориентации в обществе, жизни, истории.

 

 

При этом чеховский идиографический мир, мир индивидуальных единичных явлений, не строился по законам иррационализма или агностицизма: «Я пишу, что нет целей, и Вы понимаете, что эти цели я считаю необходимыми и охотно бы пошел искать их» (П 5, 138). Отказываясь, в отличие от агностиков и позитивистов, от спекуляции на трудностях познания явлений и  законов

 

117

 

 

действительности, Чехов считал, что все индивидуальные явления связаны некими неизвестными объединяющими началами, «настоящей правдой», которую необходимо

«искать»; все же существующие «объяснения» неудовлетворительны. Пафос неведомой, но непременно существующей истины, «настоящей правды» и скептицизм по отношению ко всем известным ее толкованиям и составляют организующий центр

 

 

чеховского мира.

 

 

Не «общая идея», а «настоящая правда». Не конечные, найденные или априорно известные, а связанные с непрерывными поисками, отвергающие односторонность и догматизма и скептицизма объединяющие начала присущи чеховскому миру.

 

 

Чехов обратился к изучению происхождения, возникновения тех или иных идей и мнений, к проверке их истинности, к проблеме правильной или неправильной постановки вопросов, к проблеме ориентации человека в окружающем мире, механизмов его поведения и общения, предпочитая при этом «индивидуализацию каждого отдельного случая» утверждению априорных «общих идей».

 

 

Такой подход давал возможность объективного, строго научного отношения к исследуемому в художественном произведении. По сравнению с тем, как соотношение

«человек-идеи» рассматривалось его предшественниками, Толстым и Достоевским, это было углублением анализа. В творчестве Чехова обогатились объективные критерии оценки человека и его положения в действительности; принципы анализа оказались совместимы с научным подходом и одновременно стали доведением до максимального осуществления потенций художественного реализма.

 

 

Эпоха, которая сформировала Чехова-писателя, получила разные названия: реакции, безвременья, всеобщего разъединения… Но есть еще одно определение этой полосы русской жизни 80-х-первой половины 90-х го-

 

118

 

 

дов - эпоха «мысли и разума». В эпохи, когда наступает «очередь мысли и разума», писал В. И. Ленин, «мысль передовых представителей человеческого разума подводит итоги прошлому, строит новые системы и новые методы исследования» 6. Этот дух времени вобрал и выразил в своем творчестве Чехов.

 

 

Интерес к гносеологической проблематике, перенос творческого внимания с явлений на представления о них, с конечных продуктов мыслительной деятельности на процессы, ведущие к получению этих продуктов, – во всем этом нет чего-либо исключительно национального и приуроченного к определенному времени, и в этом объяснение общечеловеческой универсальности, общепонятности творчества Чехова, на которую указывал еще Толстой.

 

 

Но именно эпоха 80 – начала 90-х годов в России, эпоха «мысли и разума», питала и делала особенно общественно значимыми проблемы различения истинного и ложного в человеческих взглядах и теориях, выяснения природы «общих идей», усваивавшихся большинством по традиции или на веру. Именно на такого рода проблемах сконцентрирована творческая мысль Чехова, самого характерного выразителя этой эпохи в русской литературе.

 

 

Избранная Чеховым позиция, угол зрения на изображаемую действительность были тесно связаны с важными тенденциями как в литературе, так и в научном и общественном мышлении. Чехов, зная, что «вообще тяжело живется тем, кто имеет дерзость первым вступить на незнакомую дорогу. Авангарду всегда плохо» (П 3, 215), продолжил последовательно идти своим путем в литературе. Такая исключительная сосредоточенность на своей теме говорит о ясно осознанной творческой программе писателя. Осуществляя ее, Чехов постоянно сталкивался

 

119

 

 

с непониманием или полупониманием со стороны читателей, деятелей театра, критики, но ничто не могло заставить его сойти с раз и навсегда избранного для себя пути. Чехов

«гнул свою линию» в творчестве, беспощадном по правдивости и чуждом утешительству. В этом колоссальном упорстве и творческой последовательности Чехов наиболее схож с теми, кого он ценил в жизни выше всего, - с «людьми подвига, веры и ясно осознанной цели».

 

***

 

Тем не менее сомнения оставались. В конце 80-х годов Чехову приходилось не только отстаивать свои новаторские принципы от тех, кто звал его на испытанные тропы традиционной постановки и обсуждения проблем (см. его письма по поводу  рассказов

«Тина», «Огни», «Воры»), но и завоевывать эти принципы для себя. Не раз в письмах этой поры (1887-1889) звучат сомнения писателя: прав ли он, предлагая читателю изображение жизни, «какова она есть на самом деле», и не давая при этом конкретной суммы идей, годных для практического исполнения…

 

 

Преодоление этих сомнений для самого Чехова, подтверждение правильности его позиции, подсказанной ему чутьем гениального художника-новатора, могло прийти только от самой действительности. Такой проверкой, укрепившей творческие убеждения Чехова, стала для него поездка на Сахалин.

 

 

В книге «Остров Сахалин» и других произведениях сахалинской темы нашли дальнейшее углубление принципы, уже утвердившиеся в творчестве Чехова к концу 80-х годов. Книга о Сахалине разоблачала не только ужасы каторжного острова, но и ложь о нем, распростра-

 

120

 

 

нявшуюся как официальной пропагандой, так и поверхностной «обличительной» литературой. Отказываясь от ложных и поверхностных путей рассказа о Сахалине, Чехов продолжал и развивал линию, начатую в произведениях второй половины 80-х годов. Вновь писателя интересуют не только явления, но и суждения о них, те или иные пути их осознания и освоения. И вновь - разоблачение общих иллюзий, общих шаблонных решений вопросов, как тех, что насаждались сверху, административно, так и тех, которыми добровольно и сознательно убаюкивало себя общество.

 

 

Вспомним: общее равнодушие, нежелание видеть кричащего вопроса там, где его видит герой, - одна из главных причин страдания студента Васильева в «Припадке». Зло, которое свило гнездо в С-м переулке Москвы, и зло Сахалина родственны не только онтологически, по существу: о том и о другом общество имеет «ложное представление».

«Остров Сахалин», как ранее «Припадок», свидетельствовал, что «дело гораздо хуже, чем можно было думать». И главным пафосом книги о Сахалине, как и всей поездки на Сахалин, стало разоблачение общих, а потому и упрощенных представлений о каторжном острове.

 

 

«Образованному обществу» казалось, что всю вину за Сахалин можно возложить на

«тюремных красноносых смотрителей», оказалось же – «виноваты не смотрители, а все мы» (П 4, 32). Общество притерпелось к злу, равнодушно к нему, успокаивает себя

«общими» ответами. Не многого стоит и протест.

 

 

Проблема протеста вошла в чеховское творчество после Сахалина. «Воплощенным протестом» называет себя герой первого послесахалинского рассказа «Гусев» (1890) Павел Иваныч. Нередко ставится знак равенства между позицией Павла Иваныча и протестом Чехова: писателю приписывается намерение «обличать» вместе Павлом

 

 

Иванычем («его устами»); в пользу этого

 

121

 

 

говорят искренность героя и справедливость, бесспорность почти всех его нападок и обвинений7.

 

 

В самом деле, казалось бы, логично предположить, что Чехов, побывав на Сахалине, выступил с обличительным произведением и воспел «протестанта». Но логике такого рода интерпретаторских предположений явно противоречит логика рассказа. По дороге с Сахалина Чехов пишет рассказ, в котором, показывая обоснованность протеста, в то же время изображает горячего «протестанта» человеком узким и недалеким, оперирующим общими категориями «обличения» и, в сущности, равнодушного к единичным, конкретным людям, находящимся рядом с ним.

 

 

На Сахалине Чехов увидел в страшных размерах зло, царящее в мире; тогда же он понял и то, каким ответственным и продуманным должно быть слово протеста против этого зла. В книге «Остров Сахалин» он высмеял пустое и бесполезное обличительство, еще более определенно в этом смысле он высказался в рассказе «Гусев» 8.

 

122

 

 

 

1 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 1, с. 141-142.

 

 

2 См.: Ананьев Б.Г. Очерки истории русской психологии XVIII и XIX веков. М., 1947, с. 30.

 

 

3 См.: Уткина Н.Ф. Позитивизм, антропологический материализм и наука в России (вторая половина XIX века). М., 1975, с. 139-314.

 

 

4 Бернар К. Прогресс в физиологических науках // Общий вывод положительного метода. Спб., 1866, с. 50-51. О влиянии на Чехова идей книги К. Бернара «Введение в экспериментальную медицину» см.:                 Роскин А. А. П. Чехов. М., 1959, с.

197-201.

 

 

5 О связях художественных исканий русских писателей последней трети XIX века с отдельными тенденциями в естествознании этой эпохи см.: Усманов Л.Д. Художественные искания в русской прозе конца XIX в. Ташкент, 1975, с.  55-143.

 

 

6 Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 12, с. 331.

 

 

7 См.: Ермилов В. А. П. Чехов, с. 306-307; Гущин М. Творчество А. П. Чехова, с. 77, 78; При нцева Г.И.

Рассказ «Гусев» и его место в творческой биографии А.П. Чехова. // Традиции и новаторство в русской литературе. М., 1973, с. 252-253.

 

 

8 См.: Катаев В.Б. Автор в «Острове Сахалин» и рассказе «Гусев». – В кн.: В творческой лаборатории Чехова, с. 232-252.

 

«Дуэль». Индивидуализация при изображении человека

Навеяна Сахалином и повесть «Дуэль» (1891), хотя, казалось бы, с Сахалином нет ничего общего ни в событиях, ни в месте действия, ни в героях повести. Но при внимательном чтении становится ясным, что есть в ней

 

122

 

и «преступник», и преступаемые им законы и нормы, и «прокурор». Основной конфликт

«Дуэли», спор между двумя антагонистами, Лаевским и фон Кореном, строится вокруг проблемы правильных оценок человеческого поведения, в частности – противозаконной жизни слабого человека. Именно на Сахалине Чехов видел, как претензии на исправление человечества могут вести к бедствиям конкретных людей, а категоричное и безусловное приложение к индивидуальным судьбам таких универсалий, как «закон»,

«преступление», «приговор» и т.п., – не к уничтожению, а к умножению  зла.

 

 

В споре Чехов сталкивает людей, достоинства которых, разумеется, неравны. С одной стороны – Лаевский, человек безвольный, истеричный, построивший свою жизнь на непрерывной лжи. И – молодой зоолог фон Корен, человек ясного ума и холодной воли,

 

 

последователь социал-дарвинизма и идей Спенсера («я зоолог, или социолог, что одно и то же»). Он выступает против Лаевского как прокурор нравственного закона, считает, что общество должно быть ограждаемо от разлагающего влияния таких, как Лаевский, и в интересах человечества «хилое, золотушное племя» Лаевских должно быть уничтожено.

 

 

Если выйти за пределы художественного мира Чехова, обратиться к его высказываниям, известным по письмам и мемуарам, то несомненно, что писатель имел в виду людей типа Лаевского, когда говорил про «сволочной дух, который живет в мелком, измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба» (П 3, 212-213).

Несомненно также, что фон Корен в своих основных чертах принадлежит к числу тех

«людей подвига», типа Пржевальского, Ливингстона, Стэнли, Миклухо-Маклая, которым посвящена знаменитая публицистическая статья Чехова. Но в художественном мире Чехова оба этих жизненных типа оказались в иных соотношениях.

 

123

 

Охарактеризовав, казалось бы, беспросветно Лаевского, Чехов, однако, в финале повести, после испытанных героем потрясений, заставляет его сильно измениться, начать вести новую жизнь. Фон Корен же введен не для изображения подвига, к которому он, несомненно, способен: ему дана возможность лишь высказаться в своем заблуждении и грустно признать непонятность и бессмысленность жизни. В таком расхождении между житейской и художественной оценками автором двух современных ему типов людей А. Горнфельд видел одну из чеховских загадок. Для решения ее критик считал нужным приписать Чехову особую симпатию к людям «слабым и беспомощным», но «совестливым и старающимся осознать свою жизнь»1, то есть

все-таки видеть в Лаевском представление автора о должном, о «норме».

 

 

Различие в подходе к изображению Лаевского и фон Корена в «Дуэли» действительно есть, но это различие «технического» порядка, касающееся распределения «точек зрения» в повести.

 

 

На всем протяжении повести только «судимые», Лаевский и Надежда Федоровна, получали право на постоянную информацию о мотивах их поступков, об их собственных самооценках, самооправданиях и самообвинениях. Фон Корен получает право на это лишь в заключительной, XXI главе.

 

 

Во всех главах «Дуэли» фон Корен занимал позицию прокурора, и все повествование строилось как доказательство, обращенное в первую очередь к таким, как он, и в конечном счете опровергающее то, что кажется ему абсолютной и универсальной истиной. Точнее – убеждающее его самого в том, к чему он в конце концов приходит («никто не знает настоящей правды»). Когда же

 

124

 

он пришел к этому выводу, к этой единственно приемлемой, с точки зрения авторы, позиции, он получил право быть изображенным как «всякий» человек, в первую очередь изнутри, с присущими «всякому» человеку сомнениями, теплотой, грустью и т. п.

 

 

Композиция «точек зрения» в повествовании, как и фабула с ее развязкой (художественные средства, находящиеся в компетенции автора), для Чехова прежде всего аргументы в споре, которому он придавал принципиальное значение. Во имя чего Чехов так кончает спор своих героев?

 

 

В финалах произведений Толстого и Достоевского, приводивших героя к развязке-воскресению, перед таким героем открывается свет истины – конечной,

сверхличной, извечной, движущей поколениями и миллионами; у него спадает с глаз пелена, прошлое осознается как заблуждение; он неминуемо приходит к истине в силу таких-то и таких-то предпосылок своего характера.

 

 

Чехов не расценивает перемену, случившуюся с его героем, как переход от мрака к свету, от незнания истины к ее обретению. Апофеоза «нового» Лаевского нет, выглядит

 

 

он в финале весьма жалко. Просто человек повел другой образ жизни, сумев отказаться от шаблонов, по которым строилась его прежняя жизнь, и столкнувшись с массой новых проблем и вопросов. (Хорошо, хотя и несколько «в лоб», это показано в заключительных сценах фильма И. Хейфица «Плохой хороший человек»: Лаевский переписывает бумаги, Надежда Федоровна ощипывает кур, из экономии сливает в кувшин недопитое молоко и т. п. Восхищаться героями, поведшими другой образ жизни, авторы фильма не дают оснований, и в этом они точно следуют духу чеховской повести.)

 

 

Не развязки – озарения и прозрения, а развязки-открытия, не развязки – воскресения и возрождения, а развязки-перемены содержатся в произведениях Чехова.

 

125

 

И разумеется, не во имя защиты прошлого Лаевского, его образа жизни приведен он к такой развязке. Суть конфликта повести не в противопоставлении личных качеств Лаевского личным качеством фон Корена. Авторский приговор направлен не на оценку персонажей, не на противопоставление «правды» Лаевского «правде» фон Корена.

Герои берутся такими, какими их дает жизнь; Чехов принимает как данность мир, населенный этими разными, непримиримо спорящими людьми. Как сосуществовать в этом мире разных людей, разных правд, разных «общих идей»? Каковы основания для справедливой оценки человека? На этом сосредоточена авторская мысль.

 

 

Можно ли, в частности, на основе чувства ненависти или какой-либо «общей теории» (в данном случае – социал-дарвинизма) окончательно осудить человека, как бы он того ни заслуживал? На этот вопрос Чехов ответил отрицательно развязкой повести, утверждением для каждого человека возможности измениться, начать новую жизнь.

Концепция фон Корена, логически стройная и основанная на последних выводах науки, оказывается уже жизни, в которой всегда много непредвиденного.

 

 

На этом глубинном, гносеологическом уровне ясна связь «Дуэли» с сахалинскими раздумьями Чехова. Закон, эта теория, устанавливающая универсальные нормы человеческого поведения и карающая за отступления от этих норм, по-своему прав,

 

 

жить надо в соответствии с законом. Но ведь последовательное применение законов и постановлений, этих юридических и административных общих регуляторов, сталкиваясь с реальной конкретностью человеческого бытия, приводит к самым антигуманным последствиям - в этом Чехов окончательно убедился на Сахалине.

 

 

Нравственный закон, носителем которого является фон Корен, хорош, как и всякое идеальное представление о человеческой жизни, но не всякий может быть без-

 

126

 

упречен, как закон. Лаевский слаб, как все люди, преступающие закон, но значит ли это, что люди маленькие, слабые, отягощающие землю, подлежат физическому уничтожению, как это в запальчивости предлагает  социал-дарвинист?

 

***

 

 

Если в других произведениях конца 80 – начала 90-х годов Чехов говорил об отдельных разновидностях «ложных представлений», о характерных случаях иллюзий, ошибок, необоснованных претензий на обладание истиной, то на этот раз писатель суммировал, подвел итоги.

 

 

«Дуэль» предстает как своеобразная гносеологическая энциклопедия, прежде всего свод самых разнообразных видов незнания «настоящей правды» и причин, которые делают необычайно трудным ее обретение.

 

 

Могут ли быть окончательными и справедливыми оценки, выносимые людям людьми? В

«Дуэли» не только фон Корен и Лаевский оценивают друг друга. Все персонажи первого и даже второго рядов являются носителями каких-то мнений и убеждений, всеми ими выносятся какие-то оценки. Такие оценки рассматриваются в повести и по существу, и со стороны их происхождения, и в сопоставлении их друг с другом и с действительностью.

 

 

Так, исследователями отмечено присутствие в повести множества точек зрения на одного и того же человека2. Как и на главного героя пьесы «Иванов», Чехов дает взглянуть на Лаевского глазами различных людей. Оценки, выносимые добряком Самойленко («он такой же

 

127

 

человек, как и все. Конечно, не без слабостей, но …»), фон Кореном («Я считаю Лаевского мерзавцем …»), Надеждой Федоровной («честный, идейный, но однообразный, грызущий ногти и наскучающий своими капризами»), Марьей Константиновной («прекрасный молодой человек»), дьяконом («шалый, распущенный, странный, но ведь он не украдет, не плюнет громко на пол, не попрекнет жену – неужели этого недостаточно, чтобы относиться к нему снисходительно?»), самим Лаевским («Я пустой, ничтожный, падший человек! Голубчик мой, если бы ты знал, как страстно, с какою тоской я жажду своего обновления»), оказываются различными, порой противоположными. Приоткрывая кое-что в Лаевском, каждая из этих оценок характеризует в первую очередь ее носителя. Обусловленная личностью оценивающего, всякая такая оценка выглядит относительной. И противоположный этому случай, когда персонаж высказывает одну и ту же точку зрения на самых разных людей (например, Марья Константиновна или Самойленко), также указывает на относительность, обусловленность оценок личностью их носителя. Ни в том ни в другом случае

«настоящей правды» о человеке никто из оценивающих не знает.

 

 

Также бесконечно разноречивы и условны оценки, выносимые в одно и то же время одним и тем же явлениям разными людьми. Зелеными лучами на восходе солнца фон Корен любуется, а Лаевскому они кажутся «лишними, ненужными»; туалеты Надежды Федоровны кажутся ей самой «миленькими», а Марье Константиновне – «ужасными»;

 

 

для Самойленко «великолепнее Кавказа края нет», а Лаевский Кавказ бранит, так же совершенно по-разному они представляют себе, что такое семейное счастье, и т. д. и т.п.

 

 

У каждого – своя «идея», «убеждение», то есть стереотип, по которому его носитель судит о самых разных жизненных явлениях; эти «убеждения»  складываются

 

128

 

каждое в силу своей логики, точнее – нелогичности: Самойленко «редко видел немцев и не прочел ни одной немецкой книги, но, по его мнению, все зло в политике и науке происходило от немцев»; Кирилин: «Я порядочный человек...»; Марья Константиновна:

«Всегда виноваты женщины»; Надежда Федоровна: «Я не понимаю, как это можно серьезно заниматься букашками и козявками, когда страдает народ». Стереотипы Лаевского – это те литературные персонажи, с которыми он себя постоянно сравнивает:

«лишние люди», Гамлет и даже Анна Каренина. Стереотип фон Корена – его убеждение, что «точные знания», «логика фактов», «наши знания и очевидность» служат критериями для безошибочной оценки людей и явлений. Если относительный, небезусловный характер одних из этих стереотипов Чехов подробно доказывает, то в других случаях для этого достаточно просто рядоположення этих разноголосых

«правд».

 

 

И даже в одно и то же каждый верует «по-своему». Фон Корен говорит дьякону об

«учении Христа»: «Посмотрите, как даже оно различно понимается!» – и тут же, как бы подтверждая это, отвечает ему: «Нет, верую. Но только, конечно, по-своему, а не

по-вашему».

 

 

В конце повести автор заставляет бывших противников пожать друг другу руки и сказать: «никто не знает настоящей правды». Но принцип индивидуализации – отсутствие общих решений – не нарушен: для каждого из них одни и те же слова значат разное.

 

 

В устах Лаевского это значит, что даже о себе самом человек не может судить окончательно (раньше он считал, что дорога к новой жизни для него навсегда завалена

«горою лжи»).

 

 

В устах фон Корена эта фраза не просто признание: «чужая душа потемки». Признав свою ошибку относительно Лаевского, он признался в том, что ему неизвестно, по какому признаку надо судить людей (раньше

 

129

 

он говорил: «людей судят по их делам»). Хотя он остался при своем убеждении, что общественно вредные личности должны быть изолированы от человечества, теперь, наверное, он не скоро найдет человека, к которому со спокойной совестью применит этот принцип.

 

 

Еще один частный случай незнания настоящей правды – незнание всей правды, обладание лишь частью правды. Фон Корен дает оценку Лаевскому, с которой тот не может не согласиться сам, но оценка дополняется отношением других, дальнейшей судьбой Лаевского. Дьякон поправляет и дополняет фон Корена, тот дополняет и поправляет дьякона. Дуэлянтам недоступна точка зрения, с которой дьякон оценивает их поединок («не лучше ли им спуститься пониже и направить ненависть и гнев туда, где стоном гудят целые улицы …»); но еще более широкой оказывается точка зрения Кербалая («всяких людей много, а бог один. Только богатый разбирает, какой бог твой, какой мой, а для бедного все равно»). При таком соотношении частичных «правд» героев ни один из них не может восприниматься как обладатель истины в последней инстанции, иначе таковым пришлось бы признать Кербалая.

 

 

(Иногда конечный вывод «Дуэли» подменяется другим: «никто не знает всей правды» 3. Но это именно частный случай. «Никто не знает настоящей правды» не сводится к вопросу об абсолютной и относительной истине. «Настоящая правда» противостоит ненастоящим «правдам», которых в «Дуэли» такое множество, не только по признаку полноты; она должна отвечать также критериям всеобщности, справедливости.

 

 

«Настоящей» можно будет признать ту правду, которая объединяла бы людей, в отличие от ненастоящих «правд», которые людей разъединяют.)

 

130

 

В повести уделяется особое внимание тем особенностям человеческого мышления, психологии, памяти, которые участвуют в формировании убеждений, оценок, решений. Так, субъективная обусловленность и неокончательность оценок определяется и тем, что оценки, их логика, диктующие их чувства могут значительно измениться с ходом времени. Ситуация «казалось» – «оказалось» характеризует отношение Лаевского к бегству с Надеждой Федоровной из Петербурга, их отношение к Кавказу, отношение Надежды Федоровны к Кирилину, а фон Корена – к  Лаевскому.

 

 

Наиболее относительны именно отрицательные оценки, так как, показывает Чехов, все плохое о себе человек, как правило, знает сам. Лаевский не раз на протяжении повести занимается самобичеванием и «с отвращением читает жизнь свою». Обвинения фон Корена, таким образом, в значительной степени лишаются смысла, потому что не говорят Лаевскому о нем самом ничего нового, а опять-таки характеризуют самого носителя оценок. Той же цели достигает Чехов постоянным напоминанием о том, как обвиняет себя Надежда Федоровна. Этот прием является авторским указанием на истинную сложность проблемы: обвинять нетрудно, как и несложно знать, что есть ошибка; несравненно труднее найти пути, действительно гарантирующие от ошибок в жизни.

 

 

Перечислять гносеологические наблюдения и этюды, которыми насыщена «Дуэль», можно было бы и дальше, однако и сказанного достаточно, чтобы видеть, какой всеохватывающий характер имеют они в повести. Конечные слова о том, что «ни