О детских вопросах и встрече после прощания

 

Знаю, требую от тебя непомерного, но другого нет. Под любым наркотиком достанет тебя непосильность жизни без смысла. А смысл жизни непостигаем без постижения смысла смерти.

Идешь к людям не чудеса творить, а сопровождать переходы в жизни иные…

Не целитель, а спутник, разделяющий ношу.

Не спасатель, а провожатый.

Человеку мало знания Истины — человеку нужно найти в ней свое место, свой дом и свое участие. Как соединить с Беспредельным ничтожность собственного существования, мрак страданий, неизбежность исчезновения? — Вот о чем будут тебя спрашивать заблудившиеся дети, как ты сейчас спрашиваешь меня.

Ложь убивает, молчание предает. Если не дашь ответа, побегут за наркотиками. Если будешь учить только счастью, научишь самоубийству.

Когда успех возымеешь, особо поберегись — страшнейшее испытание. Навязывать станут рольку замбога и требовать ответов на все вопросы, лжи во спасение… Не поддайся.

Спасает не знание, но простая вера, что ответ есть. Самый трудный язык — обычные события. Голос Истины всегда тих, оглушительный жаргон суеты его забивает. Силы тьмы все делают, чтобы мы умирали слепыми, не узнавая друг друга, но встречи после прощания дают свет…

Пишу в недалекое время, когда догадаешься, что и я был твоим пациентом. (…)

 

Из записей Бориса Калгана

 

…Все эти записи я прочитал потом…

…Я спешил к Бобу, чтобы объявить о своем окончательном решении стать психиатром. Чего со мной ранее никогда не бывало, говорил с ним вслух.

"Все-таки не зря, Боб… Не зря со мной возишься… Я сумею… Я докажу тебе…"

У дверей слышался звук, похожий на храп…

"Странно, Боб… Так рано ты не ложишься…"

Он лежал на том самом месте, где я оставил его в первый раз — на полу возле дивана — рука подмята, голова запрокинута…

Борис Петрович Калган скончался от диабетической комы, не дожив сорока дней до того, как я получил врачебный диплом.

Все книги и барахло вывезли неизвестно откуда набежавшие родственники; мне был отдан маленький серый чемоданчик с наклейкой: "Антону Лялину".

Внутри — несколько зачитанных книг и историй болезни, тетради с записями, ноты, коробочка с орденами и записная книжка с телефонами и адресами.

На внутренней стороне обложки рукой Боба: ты нужен.

 

Мое знание пессимистично, моя вера оптимистична.

Альберт Швейцер [1]

 

 

Приснилось, что я рисую, рисую себя на шуме, на шуме… Провел косую прямую — и вышел в джунгли. На тропку глухую вышел и двигаюсь дальше, дальше, а шум за спиною дышит, и плачет шакал, и кашель пантеры, и смех гиены рисуют меня, пришельца, и шелест змеи…

МГНОВЕННЫЙ ОЗНОБ

На поляне Швейцер. Узнал его сразу, раньше, чем вспомнил, что сплю, а вспомнив, забыл… (Если кто-то нянчит заблудшие души скромных земных докторов, он должен был сон мой прервать на этом.)

Исслелователь и прекрасный интерпретатор творчества Баха. Оба они, и Бах, и Швейцер, каждый по-своему похожи на Бога…

…узнал по внезапной дрожи и разнице с тем портретом, который забыл — а руки такие, по-крестьянски мосластые, ткали звуки, рисующие в пространстве узор тишины…

— Подайте, прошу вас, скальпель…

Все, поздно… Стоять напрасно не стоит, у нас не Альпы швейцарские, здесь опасно, пойдемте.

Вы мне приснились, я ждал, но вы опоздали. (Стемнело.)

Вы изменились, вы тоже кого-то ждали?..

Не надо, не отвечайте, я понял.

Во сне вольготней молчать… (Мы пошли.)

Зачатье мое было в день субботний, когда Господь отдыхает.

Обилие винограда в тот год залило грехами Эльзас мой.

Природа рада и солнцу, и тьме, но люди чудовищ ночных боятся и выгоду ищут в чуде.

А я так любил смеяться сызмальства, что чуть из школы не выгнали, и рубаху порвал и купался голым…

Таким я приснился Баху, он спал в неудобной позе… Пока меня не позвали, я жил, как и вы, в гипнозе, с заклеенными глазами. А здесь зажигаю лампу и вижу — вижу сквозь стены слепые зрачки сомнамбул, забытых детей Вселенной, израненных, друг на друга рычащих, веселых, страшных… Пойдемте, Седьмая фуга излечит от рукопашных… Я равен любому зверю, и знанье мое убого, но, скальпель вонзая, верю, что я заменяю Бога, иначе нельзя, иначе рука задрожит, и дьявол меня мясником назначит, и кровь из аорты — на пол…

Стоп-кадр. Две осы прогрызли две надписи на мольберте:

рисунки|на|шуме|жизни

рисунки|на|шуме|смерти

Швейнер со спасенным ребенком.

А истина — это жало, мы вынуть его не осмелились. Скрывайте, прошу вас, жалость, она порождает ненависть. Безумие смертью лечится, когда сожжена личина… Дитя мое, человечество, неужто неизлечимо!

 

Провинция Гипноз

 

И эта глава, почти вся — повествование от лица психотерапевта Антона Лялина: подробные воспоминания о некоторых эпизодах его жизни, о детстве и о работе, выдержки из переписки…

Стволовая линия: история отношений с еще одним персонажем — можно сказать, антигероем, тоже гипнотизером, и очень сильным.

Появляется и Калган, мельком, но значимо…

 

Тхника быстрого счастья

 

— Простите, можно? — запоздало постучал, ввалившись в кабинет и увидев, что мой друг не один.

— Да-да, вы назначены!..

С поспешной зверской гримасой Лар указал мне на стул в углу:

— Мы скоро закончим, а вы бай-бай, поспите. Приспуститесь чуть ниже… Мышцы расслабьте… Голову к спинке стула. Запрокиньте немного, вот так… Внимание. Я вас гипно… Закрыть глаза. Спать-спать-спа-ааать… Вам тепло-оо, вам хорошо-о-ооо… Засыпаете глубже… все глууубже…

"Ага, — подумал я с грустным злорадством, принимая игру, - вот и до тебя добрались, коллега.

Вздремнем, пожалуй. Стул у тебя, однако ж, не по назначенью скрипуч…"

Ларион Павлов, Ларик.

Занимаемся мы, как и прежде, одним и тем же, но в разных точках и по несовпадающему расписанию. После приемов и сеансов приходится еще посидеть час-полтора, чтобы записать чепуху на медкарточках. Делать это при пациенте психотерапевту нельзя. На рабочем столе может быть что угодно: кукла, чайник, жираф, но никаких документов. А лучше и без стола.

Ларик немножко медведь, крупен не ростом, но статью; не догадаться, что под этой неброской уютной мягкостью сидит силища. Хорошо шел по вольной борьбе, еще новичком тушировал чемпиона Москвы. Однокурсник, но институт кончил на год позже: вдруг заболел, пришлось взять академотпуск. Нелады были с кровью нешуточные, и Лар, как признался потом, уже разработал во всех деталях сценарий самоотправки в отпуск иной, но там, куда собирался, распорядились иначе…

Я прозябал ординатором самого буйного отделения самой мрачной из городских психолечебниц, Лар распределился туда же. Старались дежурить вместе. В промежутках между приемами, обходами и психофилософскими диспутами устраивали всплески детства: боролись, боксировали, гоняли спущенный мяч в здоровенной луже позади морга, вели бесконечные шахматные сражения, поочередно бросали курить, вместе доламывали Лариков автомобиль, старенькую «Победу», гастролировали с лекциями-сеансами, гипнотизировали, был грех, опупелую публику каких-то дворцов культуры…

В периоды личных драм усиленно веселились; отсыпались на охоте, выжимали из себя дребедень для научных симпозиумов.

А потом как-то одновременно опомнились.

Хотел Ларушка прожить незаметно, да вот, поди, угораздило за один сеанс вылечить от импотенции аппаратчика, тот привел еще одного, тот упросил за дочку, дочка за мужа, муж за приятеля…

Ну, отдувайся. Запрокинув голову, как было указано, сквозь приспущенные ресницы разглядел гостя. Журналист, опытный репортер. Сидит в кресле все глубже. Заинтересованный взгляд в мою сторону:

— Это фаза каталепсизма?

— М-м… Уже глубже. Все глубже.

— Великолепно храпит. Трудный, видимо, пациент? И не проснется, хоть из пушки стреляй, пока вы не дадите команду?

— Ни в коем случае.

— Честно?.. Я видел таких у Оргаева, он их пачками превращал в Рафаэлей. По команде открывали глаза, хватали кисточки, рисовали как полоумные, то есть все художники в этом смысле… немножко того, да?.. Как рявкнет — засыпают опять. Взгляд у него, я вам скажу. Психополе кошмарной силы, пот прошибает. А сам как потеет… Я их спрашивал потом по собственной инициативе, ну, вы понимаете, хочется углубиться, мы, журналисты, народ настырный, дотошливый… Почему, одного спрашиваю, вы, уважаемый Рафаэль, не написали Мадонну? А зачем, говорит. Я, говорит, сантехник.

— Сообразительный Рафаэль.

— Вы страшно устаете, доктор, тратите столько энергии. Средний гипнотизер, мне сообщили, вынужден спать по двенадцать часов в сутки, питаться каждые пять минут. Оргаев все время что-то жует. А вы?

— Аппетит отсутствует. Страдаю бессонницей. (Будет врать-то. Блины мои кто уписывал? Кто дрыхнет как сурок на всех семинарах?)

— Я вас понимаю, доктор. Скажите, в чем главная трудность поддержания психополя?

— В поддержании разговора.

— По…нимаю… Понимаю. У нас тоже вот, например, в редакцию зайдет какой-нибудь, извините, чайник. "Почему не ответили на мое письмо?" Профессия нервная, я вас понимаю. Ваш известный коллега Антон Лялин писал, что гипнотизерам свойственна повышенная самоутверждаемость, вы согласны?

— Всяк судит по себе.

Я не удержался и ерзнул. Дискредитирует, как заправский конкурентишка, вошел в роль.

— Если не секрет, в чем секрет гипноза?

— В отсутствии секрета.

— Замечательный парадокс, но потребуется комментарий. Психоэнергетические воздействия… (Щелчок, остановился магнитофон.) Извините… Порядок, пишем. Кстати сказать, упомянутый коллега считает, что психополе при темных глазах…

Я еще ерзнул. Шевельнул пальцем. Лар понял знак:

— Простите… Пациент входит в фазу активного катастрофального сомнамбулизма… с непрогнозируемой спонтанностью и психомоторной диссоциацией…

Ну наконец. Непрогнозируемая спонтанность открыла глаза и вытаращила. Психомоторная диссоциация задрожала стеклянной дрожью, взревела и медленно, вместе со стулом, поехала на журналиста…

Мелькнули пятки…

— Магнитофон! Забыли магнитофон!..

Некий ох, звук падения… Неясное бормотание. Троекратное "извините"…

Лар возвращается, отирая пот.

— Черт бы тебя не взял! С твоими корреспондентами, книжками и вообще!..

— Ты что, старина, я-то при чем? Я же тебя и выручил, гипнозавр!..

— А если бы он тебя узнал? Жареный матерьяльчик? Перестарались. Шоковая реакция.

— Чем вывел?

— Обещанием встречи с коллегой Лялиным.

После разрядочного боя вспомнили, что пора возместить утраченные калории и продолжить выяснение шахматных отношений. Гипнозавр разучился проигрывать, давит психополем на е-два…

…Запираем кабинет. Пешком, не сговариваясь, топаем ко мне. Дорогой молчим. Это вот и соединяет — эта возможность молчать вдвоем, свободно молчать, — из этого и рождается телепатия…

Ощутил за порогом, что забежал к Лару не просто так, а по зову.

За теменем его колыхнулось сизоватое облачко…

В следующую секунду я думал о том, удастся ли сотворить яичницу и хватит ли кофе.

Ужин готов. Лар молчит, косится на шахматы отодвигающе. Я молча перевожу: есть сообщение.

Я. — Ну, давай, что ли. Ешь, что задумано.

Он. — Понимаешь. Такие дела. М-м-м…

Приморщивается: значит, серьезно.

Обычное начало: минут пять морщится и мычит, пока я не выйду из себя.

— Говори сразу. Сева самоубился?

(Наш общий пациент, алкоголик и депрессивник, талантливый переводчик. Было уже две попытки.)

— Что ты, господь с тобой. Сева сухой, работает. Все в порядке. Ерунда, м-м-м… Понимаешь, дела какие. Оргаев перешел границу.

— Давно перешел.

— Я не о том. Мы ведь тоже с тобой в какой-то степени шарлатаны, и в большой степени. От нас требуют чудотворства, ведь так, не меньше? А мы соглашаемся, принимаем роль. Да, соглашаемся? И чудеса происходят… А если не соглашаемся?..

— Не жуй жвачку, выкладывай. Что там Жорик? Подарил пациента?

— Нет, что ты, зачем. Пациентов никаких не дарил, все нормально. Зарезать пообещал.

—?..

— Вчера. Только пообещал. И позавчера. Только пообещал. А третьего дня…

— Пообещал выполнить обещание?

— Ну, все нормально, ну… Подхожу к диспансеру, а у дверей вот такой громила. "Доктор Ларион Васильевич Павлов?" — "Доктор Ларион Васильевич Павлов". — «Здравствуйте». — «Здравствуйте». — "А у меня есть ножичек". — "Вот хорошо. Перочинный, да?" — "Да. Я вам покажу". — И показывает — из-за пазухи — вот такой тесак. И стоит. А зрачки расширенные, неподвижные. Психотик — первая мысль, но что-то не то, механичность какая-то.

"Ножичек-то, — говорю, — маловат у вас. Заходите, познакомимся". — А у него вдруг гримаса — я потом доосознал, чья: эхо-рефлекс, оргаевская гримаса. Глубокий транс. Развернулся — и шагом марш, деревянно. Внушение выполнено. А я на работу. Потом два звоночка. "Доктор Павлов, это опять я. Я вам скоро еще раз ножичек покажу".

— Стиль знакомый.

— Понимаешь, я сделал глупость. Поторопился и, кажется, все испортил. Пришли двое молоденьких — я коротенько, ладно?.. Иногородние. Жених и невеста. Редкость теперь такая стадия, архаизм, или как правильнее — анахронизм?.. Помолвка у них была. Она музыкальное училище заканчивала по классу скрипки. Не шло вибрато. В консерваторию очень хотелось. И вот увидала в кино эти самые Жориковы… Как их, забыл… Ну, рывки. Рывки?..

— "Шесть прыжков в беспредельность"?

— Вот-вот. Только, по-моему, пять. Или семь, не помню… Все эти чудеса… И приехала.

— Техника быстрого счастья?..

— О подробностях не допытывался. "Вам необходимо, прежде всего, сексуальное раскрепощение, только это даст вам возможность раскрыть ваше громадное музыкальное дарование". Вот эти его слова вспомнила. И какие-то манипуляции, понимаешь ли, какой-то особый массаж. Раза два выходила из транса и обнаруживала себя и доктора в странной позиции. Свои недоумения высказала жениху. Жених, сам понимаешь, вибрато. "Этот человек обладает большим влиянием, страшной властью…" Не решался даже фамилию Жоркину произнести…

— А ты?

— Я?.. Сказал, больше для него, что она молодец, контроль удержать сумела. Что никакой у него страшной власти… Что наверняка ничего такого он ей не сумел сделать, скотина, что он удостоверенный импотент… Что мы им сами займемся, что я лично… Уговорил поехать домой, забыть как можно быстрее. Влезать в процесс, давать показания — измарались бы, изломались, совсем зеленые оба…

— Дальше.

— Вот, дальше… Дальше я думал… Вспомнил еще нескольких, от него насилу уползших… Никиту своего вспомнил. Напоказ теплой компании Жорка его заставлял раз восемь рассказывать, как знаменитый секс-дрессировщик Мишка-казак… методом погружения… Мелькнула и такая мыслишка, что девочка эта может снова у него оказаться и отыграть назад, внушаема очень… И не придумал ничего лучше, как вломить, ну, ты знаешь мою дипломатию…

(Лар, волнуясь, всегда забавно нахохливается и нодтаращивает глаза.)

…Конец рабочего дня, народу у него как всегда. Повезло: из двери навстречу мне собственной персоной Георгий Георгиевич в обнимочку с этой парой. Все трое сразу меня узнали.

Она — не видя в упор, жених — с выражением червяка, только что перееханного катком, а Жорка с улыбочкой уже лепит без передыху, запудривает: "Хе-хе-хо, чудесно, чудесно, что вы нас навестили, коллега, гора с горой сходится, мы как раз собирались дружески навестить вас. Нинулечка хотела вам кое-что объяснить, хе-хе-хо, маленькое недоразумение, вам понятно, перенос либидо и немножко фантазии на почве некоторого инфантилизма, это бывает, да, молодой человек, бывает и гораздо смешнее, наш уважаемый авторитетный коллега вам подтвердит, хе-хе-хо, мы не допускаем никакого вмешательства в сферу интима, Нинулечка, подтвердите". - Помните овечек и гипнозавра? Овечки те самые…

"Да, все чудесно, чудесно… Я пошла к доктору Павлову в неясном сознании… Я чудесно себя чувствую, я хочу продолжать наши сеансы…"

Слов у меня не было. Плюнул целенаправленно Жорке в физиономию. Повернулся, пошел… Все.

— А дальше ножичек?

— Ну, ерунда. (Лар начинает жевать.)

— Ерунда, ага. Ешь. На той неделе Жорик выступает в ДК «Молодость», знаешь?

— Что-нибудь свеженькое? (Лар жует с ускорением.)

— Сеанс гипносчастья по полной программе. Схожу, что ли, пожалуй… Как думаешь, Лар, сходить?

— Я с тобой. (Лар останавливается на полужёве.)

— А вот тебе не надо туда. Я тебя знаю: на сцену вылезешь и начнешь плеваться.

— Не буду больше.