Лариса облегченно вздохнула, позвала Валерия, и скоро они ехали по маршруту от райисполкома в город.

Станислав что-то активно говорил, назвал всех стоящих в очереди тунеядцами, бездельниками, самодовольными нуворишами, которые радуются неведомо отколь взявшемуся успеху, хотя успех этот — лишь с их точки зрения (здесь он вспомнил про логику). Потом высказался об отсутствии культуры в очереди, о злобности и перечислил все имеющиеся людские пороки.

Когда же Лариса возразила, заметив, что уж злобности-то она в очереди видит меньше всего, а доброжелательства больше, чем можно было ожидать, Станислав только рассмеялся и привел свой обычный аргумент:

— Так-то так, но только затронь их карман или вообще что-нибудь личное…

— Почему же надо бояться личного? На личном, пожалуй, и строится все общее. Хорошее личное — условие хорошего общего. Ты, Стас, удивляешь меня.

— Ты хорошо училась, и ты хорошо подкована. Со студенческих лет, стало быть, помнишь, что Маркс писал.

— При чем тут это?

— А при том, что он сказал: свободное развитие каждого как условие свободного развития всех.

— И правильно сказал, хоть я и не помню. Это ж ты был отличником и персональным стипендиатом. Видишь, я тоже своим умом дошла.

— Своим! Человек никогда ничего не забывает, ему иногда лишь кажется, что он забыл.

А потом Стас заснул, и неизвестно, вспомнит ли он завтра этот разговор и не опровергнет ли собственный постулат о тотальной памяти.

— Хорош у меня защитник, собеседник и сюзерен.

— С кем не бывает, Лариса Борисовна.

— Все зависит от периодичности.

Лариса сидела и переваривала сказанное Стасом, совершенно не вникая в смысл его слов. Когда пьяный человек говорит, его иногда слушают, но почти никогда не слышат. В голове у нее звучала его бубнящая, скандирующая речь. Лариса накачивалась сначала злобностью, потом гневом, затем презрением, пока все это не перешло в безразличие.

Так бывало уже не раз, но потом все равно получалось, что чем больше она его ругала, тем больше чувствовала свою какую-то неизъяснимую вину. Чем больше в подобных ситуациях приходилось за ним ухаживать, чем больше она тратила на него сил, тем становился он ей дороже. Наверное, жалко было затраченных трудов. Вот хирург, хирург, а и ей не вырваться из мутной бабьей доли. Сейчас она находилась в самой первой стадии этого круга.

Так всегда было. У нее так было. Так думала она раньше… и сейчас.

Так было.

Сейчас в мозгу разыгрывалось раздражение, в мыслях рождались самые гневные слова, которые она только могла придумать, но пока, возможно, в силу ситуации они не вылетали наружу. Стас спал, выстрелы были бы холостыми, да и ей неудобно было при чужом человеке. Валера же от сочувствия к Станиславу перешел к насмешкам над ним, что, пожалуй, не было «комильфо»…

Стаса она довезла, выгрузила, запихнула в лифт, нажала кнопку, двери автоматически закрылись, дождалась остановки лифта наверху, вызвала его обратно вниз. И, не обнаружив в нем своего повелителя, вернулась в машину.

— Ты где живешь?

— Дай я поведу.

— Садись.

Валерий вылез, обошел машину спереди; Лариса переместилась на правое сиденье, привалилась к дверце плечом, и они поехали.

Молчали. Каждый думал о своем. А может, об одном и том же. Лариса, во всяком случае, думала о Станиславе. Вот только несколько часов назад, когда пришел сменить ее, он был близкий, ласковый, заботливый, остроумный. Свой. И вот она увидела его сейчас — мрачное, мизантропическое, странно-подвижное чудовище; слова пустые, мыслей нет, душевная, духовная химера, составленная, как сфинкс, из частей разных миров: мысли яркие, четкие, точные, верные, правильные у него в голове перемешаны, как у гиены полосы на теле, с банальностями, очевидностями, пошлостью, злобностью, недоброжелательством, неоправданной суровостью. И все больше из ее души, головы и сердца улетучивалось утреннее отношение к Стасу и повышался градус раздражения и неприятия.

«Почему я должна столь безропотно тащить до смерти на себе этот крест, — думала она, — с пьянством, с нелепыми радостями, развлечениями, саунами и пустой болтовней? А если и впрямь, как говорит Колька, — развод и дети об пол? Не до шуток. Чего-то надо придумать встречь этому. Сидит дома — отрешенный, одинокий, злой. Но, может, уже лежит, спит. Проснется и решит, что я ему сорвала всю работу. Тоже мне: „Я люблю ездить на машине“. А потом — я ему работу сорвала. Впрочем, он мне этого пока не говорил, но еще скажет. Сегодня, правда, он не увидит меня».