Отвечали сразу несколько человек, перебивая друг друга.

— Если нет записи, почему же вы тут собрались? Об этой записи сообщали в газетах, по радио? Есть объявления официальные?

На этот раз ответил кто-то один:

— Да вы что, товарищ начальник? Об этом не объявляют.

— Тогда зачем здесь преждевременная суета? Опять ответил кто-то один:

— Никакой суеты, все спокойно. Транспорту, движению не мешаем, под окнами школы не шумим… Здесь же пустырь.

От самого начала очереди подошел какой-то невысокий, коренастый мужчина. Ему, наверное, было холодно. Может, болен. Воротник дубленки поднят, уши красивой меховой шапки опущены. Утеплен не по сезону. Он встал за спиной у начальника подвижной милицейской группы, прослушал реплики и сказал:

— Командир, все в порядке. Никаких нарушений. Запись будет. — Сказал, как припечатал. — Нам же не в шашлычных об этом сообщили.

Мужчина произнес это, повернулся и медленно пошел в сторону.

Старший группы помолчал, вытащил сигарету. Кто-то поднес зажигалку.

— Да-а. Сохраняйте порядок, товарищи! И учтите… Что учесть, он не уточнил. Милиционеры вернулись в свою машину, однако не поехали, а заняли позицию у маленького домика на пустыре.

В толпе поднялся общий гомон:

— Не имеют права не разрешать…

— А никто и не запрещает…

— А если мы нарушаем тут порядок!..

— Никто никакой порядок не нарушает. Все тихо. Запись!

— Записи-то еще нет…

— Но она уже намечена государственными организациями.

— Вы точно знаете?

Мужчина с поднятым воротником и опущенными ушами шапки вновь придвинулся к кучке, проник в самый центр гомонящих и веско сказал:

— Точно. Точно знаю. Разрешено. Они уяснили. — И ушел к своей машине. Остальные тоже стали расходиться.

Над очередью стоял ровный гул, какой бывает перед праздничными демонстрациями около учреждений, заводов и институтов, где накапливаются люди перед маршем.

Из одной машины неслась магнитофонная запись, знакомый голос примиряюще пел: «Возьмемся за руки, друзья, возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке…» Там сидело четверо мужчин, в руках у них были стаканы и бутерброды.

К Ларисе подошла молодая женщина:

— Лариса Борисовна, простите меня, пожалуйста, я знаю, вы хирург, я в следующей сотне стою, за вами. У меня в животе появились боли непонятные. Не могли бы вы меня посмотреть?

Они пошли к машине. Лариса разложила сиденье справа, чтоб самой сидеть слева и пальпировать правой рукой.

Женщина была относительно молода и безусловно хороша собой: короткие рыжеватые волосы, серые веселые глаза, вернее, веселыми были морщинки вокруг глаз, красивый, все время чуть приоткрытый рот. Лариса обратила внимание на сапоги этой женщины и подумала, что ей тоже надо заняться поисками сапог. Потом посмотрела на модный лак на ногтях, но без зависти. Как хирург за много лет учебы и работы она совершенно отказалась от украшения своих ногтей.

— Кем вы работаете?

— Парикмахером.

— Ценный кадр.

— Милости прошу. Всегда рада буду.

— Ладно. Это потом. А как вас зовут?

— Нина.

— Когда заболело?

— Часа три уже.

— И что, сейчас хуже?

— Нет. Не хуже. Противно.

— А где болит?

— Сейчас где-то в середине, а раньше выше было.

— Расстегните кофточку и чуть приспустите юбку. Лариса пощупала живот. Если б они были в больнице, то сделала бы анализы, подержали Нину часок в приемном отделении, понаблюдали, потом приняли решение. Аппендицит исключить нельзя.

— Хорошо бы, Нина, в больницу… анализы сделать… понаблюдать…

— А вы что думаете?

— Может, и аппендицит. Особой срочности нет, не пожар, но все же.

— Аппендицит? А что-нибудь принять можно?

— Опасно. Давайте я вас свезу в больницу…

— Что вы?! Меня до вечера никто не сменит. У нас же совсем нет машины. Вы, в конце концов, и на этой еще можете поездить…

— В конце концов-то можно и без машины, если здоровье…

— Обойдется. Ладно. Посмотрим, Лариса Борисовна. Обождем. Вы же здесь, если что.

— А откуда вы меня знаете?

— Слышала разговоры.

Лариса обрадовалась, но Нина стоит в очереди позади нее, иначе она не могла бы с чистой совестью предложить ей поехать в больницу. Мало чего та подумает…

Они вышли из машины и услышали уже другую магнитофонную запись, другой голос, совсем не умиротворяющий, а с приблатненной хрипотцой.

На месте Ларисы в очереди стояли и разговаривали Валерий, какая-то незнакомая женщина, Тамара и еще один юноша из их сотни, выделенный помощником «сотенного», «подъесаул», скажем. Разговаривали активно, жестикулировали в основном трое — незнакомая женщина, Валерий и Тамара. «Подъесаул» молча переводил глаза с одного на другого. Женщина оказалась учительницей, она до вечера подменяла мужа; юноша — шофером-таксистом.

Бурная беседа была посвящена литературе. Лариса поняла, что юноше жалко было тратить много времени в школе на литературу. В жизни знание Пушкина, по его разумению, не помогает. Валера смеялся и, вторя юнцу, предположил, что Америка, например, прекрасно обходится и без Пушкина.

Все ж какое-то веселье. Время катилось. Беседа катилась. Слово «Пушкин» перекатывалось из одних уст в другие. Говорили о языке, о «жестоком веке» и «пробуждении добрых чувств», про человеческие чувства, про обычную любовь, про «Жди меня», про «Пять страниц». Завершилось это бурное собеседование о поэзии категорическим заявлением юноши:

— Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей.