XXI. Опора беспомощных, сила слабых

 

Я бегло ознакомился с индуизмом и другими религиями мира, но понимал, что этого недостаточно, чтобы быть спасенным во время испытаний, уготованных нам жизнью. Человек до определенного момента не подозревает и не знает, что будет поддерживать его в предстоящих испытаниях. Если он неверующий, то припишет свою безопасность случаю. Если верующий, то скажет, что бог спас его. И он сделает вывод, что благодаря изучению религии или духовной дисциплине он достиг благодати. Но в час избавления он не знает, что спасает его: духовная ли дисциплина или что-то другое. Разве людям, так гордившимся силой своего духа, не приходилось видеть, как эта сила превращается в прах? Знания в области религии в отличие от опыта кажутся пустяком в моменты испытаний.

Именно в Англии я впервые осознал бесполезность одних лишь религиозных знаний. Не могу понять, каким образом совсем еще юным спасался я от разных бед. Теперь мне уже было двадцать лет, а за плечами имелся некоторый опыт мужа и отца.

В последний год моего пребывания в Англии, помнится, это был 1890 год, в Портсмуте состоялась конференция вегетарианцев, на которую были приглашены один из моих друзей индийцев и я. Портсмут – морской порт, и жизнь его населения так или иначе связана с жизнью порта. Там много домов. где живут женщины, пользующиеся дурной репутацией. Их нельзя назвать проститутками, хотя они не очень щепетильны в вопросах морали. Нас поместили в один из таких домов. Нечего и говорить, что подготовительный комитет этого не знал. В таком большом городе, как Портсмут, трудно определить, какие квартиры хорошие, а какие плохие для таких случайных путешественников, как мы.

С заседания конференции мы возвратились вечером и, поужинав, сели играть в бридж. К нам присоединилась хозяйка, что в Англии принято даже в самых респектабельных домах.

Обычно во время игры игроки обмениваются невинными шутками, но мой приятель и хозяйка стали отпускать шутки неприличные. Я не знал, что мой приятель был знатоком в подобных делах. Меня это увлекло, и я присоединился к ним. Но в тот момент, когда я был готов переступить границы приличия и бросить игру в карты, бог устами моего доброго друга сделал мне предостережение: «Что за дьявол вселился в тебя, мой мальчик! Скорее уходи отсюда!»

Мне стало стыдно. Я внял предостережению и мысленно поблагодарил друга. Помня об обете, данном матери, я удалился. Тяжело дыша, дрожащий, с бьющимся сердцем, подобно загнанному зверю, вошел я в свою комнату.

Вспоминаю об этом, как о первом в жизни случае, когда чужая женщина, не моя жена, возбудила во мне желание. Ночью я не мог заснуть, меня осаждали всевозможные мысли. Должен ли я покинуть этот дом? Должен ли я вообще уехать отсюда? Куда я попал? Что было бы со мной, если бы я потерял рассудок? Я решил действовать осторожно: не просто покинуть дом, а под каким-нибудь предлогом уехать из Портсмута. Конференция должна была продолжаться еще два дня, но я выехал из Портсмута вечером следующего дня, а мой приятель остался там еще на некоторое время.

В то время я не понимал сущности религии и бога и того, что он нас направляет. Я смутно понимал, что меня спас бог. Во всех испытаниях он спасал меня. Знаю, что выражение «бог спас меня» сейчас для меня имеет более глубокий смысл, и все же я чувствую, что еще не постиг всего смысла, заключенного в нем. Только более богатый опыт может помочь мне полнее понять его. Но во всех испытаниях, через которые я прошел, – в духовной жизни, в бытность мою юристом, в период своей деятельности в качестве руководителя различных организаций, в сфере политики, – я могу сказать, что бог спас меня. Когда всякая надежда утрачена, «когда никто не поможет и не утешит», я обнаруживал, что откуда-то появляется помощь. Мольба, богослужение, молитва – не религиозные предрассудки. Это действия, более реальные, чем еда, питье, сидение или ходьба. Без преувеличения можно сказать, что только они реальны, а все остальное нереально.

Богослужение или молитва – это не плод красноречия или пустые слова. Они идут от самого сердца. Поэтому если душе удастся достичь такой чистоты, когда она «преисполнена одной лишь любви», если все струны настроить на один, настоящий лад, они «задрожат и незримо растворятся в музыке». Молитва не нуждается в словах. Она сама по себе не зависит от усилий, каких бы то ни было чувств. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что молитва – верное средство очищения сердца от страстей. Но она должна сочетаться с полнейшим смирением.

 

 

XXII. Нараян Хемчандра

 

В это время в Англию приехал Нараян Хемчандра. Я уже слышал о нем как о писателе. Мы встретились у мисс Маннинг, состоявшей членом Национальной индийской ассоциации. Мисс Маннинг знала, что я необщителен. Когда я приходил к ней, то обычно сидел молча и почти не разговаривал, отвечая только на вопросы. Она представила меня Нараяну Хемчандре. Нараян не знал английского языка. Одет он был странно: плохо сшитые брюки и мятый грязный коричневый пиджак такого покроя, как носят парсы, без воротничка и галстука, шерстяная шапочка с кисточкой. Длинная борода.

Он был невысок, худощав; круглое лицо изрыто оспой, нос не острый, но и не тупой. Бороду он все время теребил рукой.

Этот странный на вид и причудливо одетый человек резко выделялся среди изысканного общества.

– Я много слышал о вас, – сказал я ему, – и читал некоторые ваши вещи. Был бы очень рад, если бы вы зашли ко мне.

Голос у Нараяна Хемчандры был довольно хриплый. Улыбаясь, он спросил:

– Где вы живете?

– На Сторстрит.

– Значит, мы соседи. Мне хочется научиться английскому языку. Не возьметесь ли вы за мое обучение?

– С удовольствием. Рад научить вас всему, что знаю сам, и приложу к этому все свои силы. Если хотите, я буду ходить к вам.

– О нет, я буду сам ходить к вам и принесу с собой учебники.

Итак, мы договорились и вскоре стали большими друзьями.

Нараян Хемчандра был совершеннейший невежда в грамматике. «Лошадь» была у него глаголом, а «бегать» – именем существительным. Можно было бы привести немало таких забавных примеров. Но невежество ничуть его не смущало. Мои скромные познания в грамматике не произвели на него никакого впечатления. Он, разумеется, никогда не считал незнание грамматики постыдным.

С величественным спокойствием он заявил мне:

– В отличие от вас я никогда не ходил в школу и никогда не ощущал нужды в грамматике; чтобы выразить свои мысли.

– Вы знаете бенгали? Нет, – а я знаю. Я путешествовал по Бегалии. Ведь это я дал возможность людям, говорящим на гужарати, читать произведения махараджи Дебендранатха Тагора. И я хочу перевести на гуджарати литературные сокровища многих других народов. Вы знаете, что мои переводы не дословны. Я довольствуюсь тем, что передаю дух подлинника. Впоследствии другие, более знающие, сделают больше меня. Я же вполне доволен тем, чего достиг без знания грамматики. Я владею маратхи, хинди, бенгали, а теперь начал учиться английскому. Я стремлюсь приобрести больший запас слов. Думаете, я удовлетворюсь этим? Не бойтесь. Я хочу поехать во Францию и изучить французский язык. Говорят, что на этом языке имеется богатая литература. Я поеду и в Германию, если будет возможность, и изучу там немецкий язык.

На эту тему он мог говорить без конца. У него было ненасытное желание путешествовать и изучать языки.

– Значит, вы поедете и в Америку?

– Конечно. Как же я вернусь в Индию, не повидав Новый Свет?

– Но где вы возьмете денег?

– А на что мне деньги? Ведь я не такой франт, как вы. Мне нужно минимальное количество пищи и кое-какая одежда, и поэтому вполне достаточно того немногого, что дают мне мои книги и друзья. Путешествую я всегда третьим классом. И в Америку тоже поеду на палубе.

Нараян Хемчандра был сама простота, а его откровенность – под стать этой простоте. У него не было и следа гордыни, за исключением разве его чрезвычайного самомнения о своих литературных способностях.

Мы виделись ежедневно. В наших мыслях и поступках было много общего. Оба мы были вегетарианцами и часто завтракали вместе. Это был период, когда я жил на 17 шиллингов в неделю и сам готовил себе еду. Иногда я приходил к нему, иногда – он ко мне. Я готовил блюда английской кухни, ему нравилась только индийская кухня. Он не мог жить без дала.

Я обычно готовил морковный суп или что-нибудь в этом роде, а его удручал мой вкус. Однажды он раздобыл где-то мунг, сварил и принес мне. Я съел его с восторгом. Это послужило началом регулярного обмена. Я приносил свои лакомства ему, а он свои мне.

В то время на устах у каждого было имя кардинала Маннинга. Лишь благодаря усилиям кардинала Маннинга и Джона Бернса забастовка докеров так быстро закончилась. Я рассказал Нараяну Хемчандре о том, как Дизраэли восхищается простотой кардинала.

– Тогда я должен повидать этого мудреца, – сказал он.

– Но он важная особа. Каким образом вы думаете увидеться с ним?

– Я знаю как. Попрошу вас написать ему от моего имени. Напишите, что я писатель и лично хочу поздравить его с успешной деятельностью на благо человечества, а также скажите, что я возьму вас с собой в качестве переводчика, так как не владею английским языком.

Я написал письмо. Через два – три дня пришел ответ от Маннинга с приглашением посетить его в определенный день. Мы оба отправились к кардиналу. Я надел визитку, а Нараян Хемчандра остался в своем обычном костюме – все в том же пиджаке и тех же брюках. Я пытался поднять его на смех, но в ответ он только засмеялся и сказал:

– Вы, цивилизованная молодежь, трусы. Великие люди никогда не обращают внимания на внешний вид человека. Они думают о его сердце.

Мы вошли во дворец кардинала. Едва мы сели, как в дверях появился высокий худой старик и пожал нам руки. Нараян Хемчандра приветствовал его следующим образом:

– Я не собираюсь отнимать у вас время. Я много слышал о вас и почувствовал, что должен прийти и поблагодарить вас за все хорошее, что вы сделали для бастующих. У меня есть обычай посещать мудрецов всего мира. Вот почему я и причинил вам беспокойство.

Разумеется, это был мой перевод сказанного им на гуджарати.

– Рад, что вы пришли. Надеюсь, ваше пребывание в Лондоне пойдет вам на пользу, и вы ближе узнаете наш народ. Да благословит вас господь!

С этими словами кардинал встал и распрощался с нами. Однажды Нараян Хемчандра пришел ко мне в рубашке и дхоти. Моя добрая хозяйка открыла дверь и в ужасе прибежала ко мне. Это была новая хозяйка, которая не знала Нараяна Хемчандру.

– Какой-то сумасшедший хочет вас видеть, – сказала она. Я вышел из комнаты и к своему удивлению обнаружил Нараяна Хемчандру. Я был поражен. Но на его лице не отразилось ничего, кроме обычной улыбки.

– А не дразнили вас ребятишки на улице?

– Да, они бежали за мной, но я не обращал на них никакого внимания, и они не шумели.

Пробыв несколько месяцев в Лондоне, Нараян Хемчандра отправился в Париж. Там он принялся за изучение французского языка и стал переводить французские книги, К тому времени я уже довольно прилично знал французский, и он дал мне просмотреть свою работу. Это был не перевод, а краткий пересказ.

В конце концов, он осуществил и свое намерение побывать в Америке. С большим трудом он получил билет для проезда на палубе. В Соединенных Штатах его привлекли к суду за «неприличную одежду», когда он однажды появился на улице, облаченный в рубашку и дхота. Помнится, он был оправдан.

 

 

XXIII. Всемирная выставка

 

В 1890 году в Париже открылась всемирная выставка. Я читал о большой подготовительной работе к ней, а также всегда горел желанием увидеть Париж. Я подумал, что было бы хорошо осуществить оба желания – повидать Париж и выставку одновременно. Особое место на выставке занимала Эйфелева башня высотой около тысячи футов, полностью сооруженная из металла. Конечно, на выставке было много и других любопытных вещей, но Эйфелева башня была главной достопримечательностью, так как до этого считалось, что сооружение такой высоты не может быть прочным.

Я знал, что в Париже есть вегетарианский ресторан, снял комнату по соседству с ним и прожил в городе семь дней. Расходы на поездки и на осмотр достопримечательностей я производил очень экономно. Я осматривал Париж в основном пешком, пользуясь картой города, а также картой выставки и путеводителем. Этого было достаточно, чтобы познакомиться с главными улицами и наиболее интересными местами.

О выставке у меня осталось воспоминание, как о чем-то огромном и многообразном. Я прекрасно помню Эйфелеву башню, так как дважды или трижды поднимался на нее. На вершине башни был устроен ресторан, и я позавтракал там, выбросив семь шиллингов лишь для того, чтобы иметь право сказать, что я ел на такой большой высоте.

До сих пор в моей памяти сохранились старинные церкви Парижа. Грандиозность и царящее в них спокойствие незабываемы. Удивительную архитектуру собора Парижской богоматери, превосходно отделанного и внутри, с изумительными скульптурами, забыть невозможно. Я ощутил тогда, что сердца людей, потративших миллионы на строительство подобных храмов, были преисполнены любви к богу.

Я много читал о парижских модах и о легкомыслии парижан. Подтверждения этому можно было видеть на каждом шагу, но церкви занимали особое место. Каждый, входя в церковь, тотчас забывал о шуме и суете снаружи. Менялись манеры человека, он исполнялся достоинства и благоговения, проходя мимо коленопреклоненного верующего у статуи пресвятой девы. С тех пор во мне все более укреплялось чувство, что коленопреклонение и молитвы – не предрассудки: набожные души, преклоняющие колени перед святой девой, не могут поклоняться простому мрамору. В них горит подлинная любовь, и они поклоняются не камню, а божеству, символом которого является камень. Я почувствовал тогда, что такое поклонение не умаляет, а увеличивает славу господа.

Должен сказать еще несколько слов об Эйфелевой башне. Не знаю, каким целям она служит сегодня, но в то время одни говорили о ней с пренебрежением, другие – с восторгом. Помню, что Толстой больше других ругал ее. Он сказал, что Эйфелева башня – памятник человеческой глупости, а не мудрости. Табак, говорил он, худший из всех наркотиков. С тех пор как человек пристрастился к нему, он стал совершать преступления, на которые пьяница никогда не решится: алкоголь делает человека бешеным, а табак затемняет ум, и он начинает строить воздушные замки. Эйфелева башня и есть одно из сооружений человека, находящегося в таком состоянии. Искусство не имеет никакого отношения к Эйфелевой башне. О ней никак нельзя было сказать, что она украшала выставку. Она привлекала новизной и уникальными размерами, и толпы людей устремлялись к ней. Она была игрушкой. А поскольку все мы – дети, игрушки привлекают нас. Башня еще раз доказала это. Этим целям, вероятно, Эйфелева башня и призвана была служить.