Справедливости нет, сопли утри.

К милиции у меня двоякое отношение.

С одной стороны, я вспоминаю, как два милиционера спасли трех девочек из пожара, хотя их там вообще не должно было быть. Их дежурство закончилось за несколько часов до пожара, они шли домой. Их отделение находилось рядом, они прибежали, выломали перегородку между балконами на десятом этаже, нырнули в пламя, накрываясь одеялами, взятыми у соседки, обгорели, но спасли трех чужих дочерей. Укутывая теми же одеялами на обратном пути детей, обгорая заживо на открытом огне.

С другой, я вспоминаю, как два милиционера из того же отделения взяли двух девятиклассниц за распитие спиртных напитков, напугали их, что надо вызывать родителей, а родителей часто дети боятся еще сильнее милиции. Те их еще попугали, а потом склонили к соитию и полюбили. Два жирных мента любили двух маленьких девятиклассниц. Одна из них забеременела. И после, еще сильнее перепугавшись, для надежности переспав с одноклассником, сказала маме, что это аист принес ей от ее друга, хотя друг был вообще ни при чем, просто оказался в не том месте в неудачное время.

Вторая история не придавалась сильной огласке, в отличие от первой, но, по-моему, все про это знают, во всяком случае, все, кто учился в той школе и том классе. Но даже если думать, что это все держится в балансе, то …

Никакого чертова баланса нет!

Все, абсолютно все мои знакомые, которые шли учиться в милицию, шли туда за деньгами. Они уже тогда знали, что будут брать взятки, заниматься рэкетом и крышевать палатки с рынками. Жаль, но никто не идет в милицию ради чести, совести, защиты людей или хотя бы красивой формы. Идущие туда за деньгами, всплывают гораздо быстрее к высоким званиям, всплывают, как и многое всплывает в жизни, а те, кто честны, так и сидят на дне карьерного болота. В итоге, чем выше, тем больше встречается говна и грязи, как собственно, теперь и во всей жизни.

Еще был случай, когда милиционер ночью спас мне жизнь. Отчасти поэтому у меня слегка романтизированное и наивное мнение о стражах порядка. Мне хочется верить, что все хорошо, и это как раз те отважные парни, которые будут спасть и помогать, а не убегать и воровать.

Но будем честными, справедливости нет.

Каждый из нас, если его поставить на теплое место, будет брать взятки. Когда тебе суют деньги за так называемую «помощь», а тебе нужно кормить семью, детей, а зарплата размером с микроба, очень сложно отказаться… особенно, когда кушать хочется. А к полудню всем хочется кушать, время обеда. С другой стороны, аппетиты растут, и хочется кушать все больше.

Вот и у мужчины, с которым имеет дело Маша, большой аппетит. «Мне нужны деньги», – он ей так и говорит, больше его ничего не интересует. Оборотни в погонах – это гораздо большая реальность, чем обычные оборотни, поверьте мне, старому охотнику на вампиров.

 

Маша сидит на твердом стуле и слушает майора, он рассказывает ей, что отпустили Алку, потому что у нее крепкие связи с внешним миром, и ее так просто голыми руками не возьмешь. А отдуваться же за все кому-то надо? Кому-то уж точно надо.

Мент спрашивает прямо, что она может предложить. И смотрит на нее, особо ничего не ожидая. Маша думает, молчит, думает… денег нет, имущества нет, родни особо тоже нет, связей у нее нет. Все, кто мог за нее заступиться – с ними она уже давно перессорилась, да и им она не нужна, собственно, по всей видимости, как и Алке.

Она тянет время.

– Ну, ты что-то придумала? Или пустим тебя в оборот по статье? – он делает паузу, протирая вспотевший лоб рукой, Маша молчит, а он говорит. – У меня и так сегодня плохой день был, а еще ты, и с тобой что-то надо делать.

Она смотрит на свой мобильный телефон, лежащий рядом с рукой майором, и думает: «Что делать?»

Она молчит…

Он поднимает трубку рабочего пожелтевшего стационарного телефона: «Уведите ее».

В кабинет заходит младший и хочет поднять ее, грубо хватая ее под руку.

В последний момент последняя надежда… к ней кидается Маша.

– Постойте! Можно я позвоню, я думаю, мы сможем договориться!

Младший смотрит на командира, тут все в курсе своих и чужих темных дел.

– Оставь нас! – он ждет, пока выйдет младший, и все это время смотрит на ее напуганное милое, такое женственное лицо. – Так что ты придумала?

– Я могу предложить денег.

В глазах майора появился интерес.

– Продолжай…

– У меня есть друг, он может приехать и заплатить, у него есть деньги.

– Хорошо, мне нравится, я согласен, – воодушевленно восклицает и бросает к ней мобильный телефон. – Держи телефон и звони, – Маша встает, думая выйти из кабинета, и позвонить. – Сядь и звони здесь, чтобы я слышал.

Она садится, ищет сохраненный телефон Саши, уже думая, как ему все объяснить, пробегает по списку один, второй, третий раз. «Неужели я тогда не записала его номер, я же спрашивала и записывала его…»

– Ну что там?

– Сейчас, секундочку, найду номер, – Маша листает номера по четвертому кругу, руки вспотели, последний шанс тает: нет номера – здравствуй Сибирь и тюрьма.

Сосредоточена Маша, зажаты ее губы, напряжены глаза. «Вот он!» Трубка у уха, она нашла номер, как же сейчас объяснить Саше, что ей нужна помощь.

– Привет, это Мария, мы с тобой встречались, последний раз несколько месяцев назад.

Чуть сонный Саша напрягается. Сейчас раннее утро, он на автозаправке заправляет девяносто восьмым БМВ, держа в руке пистолет, хлещущий бензином. Он собирается продолжить ехать на деловую встречу, а в данный момент практически спя, думает о другом: «Мария, Мария, Мария… кто же такая эта Мария?» – И великая старость и давность прошлого пары месяцев назад, нет, все это ничего не говорит ему.

– Так, а чуточку подробнее?

– Мы с тобой познакомились в 911.

Тут Саша сразу просыпается, возбуждается и вспоминает ее. Для него просто сошлись звезды. Он давно хотел с ней встретиться, а тут она сама звонит. Пистолет перестает лить бензин.

– Да, да, да, да, да, да, да-а-а… вспомнил!

– Слушай, я тут попала в переделку, и мне нужна твоя помощь, помоги, пожалуйста.

– Конечно, все, что угодно, – говорит Саша, думая, что любой вопрос этой простушки сможет решить, уложившись в пару крупнокалиберных купюр, и садится в машину. Пока он садится, Маша снова тянет, отдаляя неприятный момент.

– Я сейчас в отделении милиции, и за меня, скажем так, надо внести залог. Сможешь сейчас приехать? – она чуть замолкает, и он молчит, начиная соображать, а она, чувствуя, что теряет его, с последней надеждой добавляет. – Пожалуйста.

Оптимизм Саши сильно падает.

– Ну пожалуйста!

Машина медленно едет, он молчит, разум говорит: «НЕТ-Нет-НЕТ! Не делай этого!!!», а тело от возмущения крутит головой, а лицо недовольно хмурится, тело и разум явно против и совсем не настроены на спасение девиц сегодня.

– Ну пожа-а-а-а-луйста…

– Ладно, ладно…. Ладно, хорошо, ты уже договорилась там? – Маша уже счастлива, он не повесил трубку. Появилась реальная надежда, а Саша уже сейчас знает, что поступает неправильно, думая, какого черта он согласился.

– Да, надо просто приехать.

– Хорошо, диктуй адрес.

Маша спрашивает адрес у милиционера, он диктует ей, она сразу за ним, как попугай, его повторяет Саше. И он в пути.

 

Майор поднимает трубку своего внутреннего рабочего телефона: «Уведите ее, когда к ней приедут – отведите его ко мне». Она встает, сжимая в обеих руках телефон, думая: «Как же мне повезло», а майор, будто сажает ее с небес на землю: «А телефончик ты тут пока оставь, там он тебе пока не понадобится».

А Саша едет по третьему кольцу и звонит партнеру, который должен вместе с ним проводить деловые переговоры.

– Я попал в аварию, – смотрит по сторонам на дорогу и со злостью, злясь на самого себя, добавляет. – С женщиной… и теперь не смогу присутствовать на встрече.

– Но я слышу, что ты едешь на машине?

– Это тебе кажется, тут дорога, машины ездят туда сюда, много машин, – смотрит в боковое окно, съезжая с эстакады. «Какую чушь я несу». – Короче, мне пора, прости, но тебе придется одному выкручиваться.

 

А ее снова уводят в КПЗ.

Полчаса проходят быстро, является Саша, его ведет милиционер, и они вместе проходят мимо Маши. Он на нее смотрит: она помятая, грязная, ее платье все в пыли, как и она сама. Вид у нее совсем не презентабельный.

Заходит, закрывает за собой дверь.

– Здравствуйте, – говорит Саша, привыкший себя вести везде одинаково, как на деловых переговорах. Ему это помогает, что тут скажешь, хороший продавец даже менту улыбается и правильно жмет руку. Саша улыбается, натренировано дотягивая улыбку лица так, что появляются морщинки в уголках глаз, верный признак того, что улыбка искренняя. Он протягивает майору руку, тот смотрит на денежно выглядевшего Сашу, который ехал на важные переговоры и нарядился в их честь, встает, протягивает руку в ответ.

Почему бы не пожать руку обеспеченному денежному мешку?

– Присаживайтесь.

– Так что она натворила? – забыв ее имя, сразу на автомате называет ее в третьем лице.

Они говорят так, будто обсуждают мелкий хулиганский поступок обоими ими любимого сорванца.

– Она связалась не с той подружкой и не с той компанией: там наркотики, аферисты. И мы их приняли вместе. Но сами понимаете, раз их приняли вместе, так и делить камеру им и судьбу придется поровну, – мент оглядывает Сашу, удивляясь, какой он еще юный и зеленый, так он считает с высоты своей старой колокольни. – Вы же взрослый уже человек и понимаете, что тех, кого в итоге называют подельниками и соучастниками, это же часто обычные люди, просто попавшие не в то время не в то место.

– А что конкретно она натворили?

Милиционер мечтательно вспоминает, как все было…

– Они ехали с мужчиной в машине и хотели ему сбыть героин, но у них это не получилось, водитель-покупатель подумал, что с товаром что-то не так, и что его хотят кинуть, завязалась потасовка. А тут мы с ребятами подоспели. Спасли мужчину и девиц друг от друга.

Саша как-то недоверчиво на него смотрит, с сомнением, ведь все это звучит не очень правдоподобно по его мнению.

– Понятно. И сколько стоит, все это забыть?

– Даже не знаю, наркотики, и их продажа – это серьезное преступление, за него грозит примерно десять лет за решеткой.

Саша понимает, что его разводят, и что майор просто начинает торговаться. На самом деле, те, кто платят, и те, кто берут деньги, – это одни и те же люди из одной тусовки бизнесменов. Только по разные стороны разного бизнеса, так что коммерсант коммерсанта поймет. А уж тем более поймет, когда начинают торговаться или вешать лапшу на уши. Саша делает непринужденное веселое лицо, как бы пытаясь оправдать хулигана-подростка в беседе двух родителей-взрослых.

– Ну мы же с вами понимаем, что такой ангел не мог этого натворить, зачем ей эта ерунда?

– Да, согласен, но доказательства, акты, бумажки… и с понятыми и всеми, кто был там во время задержания надо будет договариваться, а это тоже не бесплатно мне обойдется.

– Но я думаю, они уж смогут забыть и простить ее.

Майор устает от пустых слов, бьет поверхностью ладони о поверхность стола.

– Хватить юлить, предлагайте сумму.

Человеку закалки майора бесполезно предлагать рубли – они не производят на него никакого впечатления вне зависимости от ноликов и цифр впереди. А вот доллары – другое дело, доллары таких людей впечатляют. И сумма взятки в долларах может оказаться в два, а то и в три раза ниже, чем в рублях. Предлагайте доллары.

– Три тысячи долларов.

– Немного, – качая головой, говорит Майор.

– Пять! Пять тысяч американских долларов.

– Хорошо. Уже лучше… Молодец! Как будете платить?

– С собой у меня нет столько налички, – Саша ждет, когда мент скажет ему ехать снимать деньги.

– Не переживайте, вы можете оплатить по безналу.

Саша улыбается, он привык, что безнал – это перевод с расчетного счета одной компании на расчетный счет другой компании. И в его голове сейчас родилась фантазия. Что милиция – компания, которой взятки уже можно платить официально: квитанциями, переводами. У меня иногда такие же ощущения.

– В смысле мне перевести деньги на счет милиции?

Майор грустно хмурится и смотрит на Сашу, как на дебила.

– Я вам отправлю реквизиты карты моей жены, вы туда сейчас можете перевести деньги со своей карты.

– Хорошо.

Пять минут, и он уже выходит из его кабинета. Саша понимает, что все это – плохая сделка, и столько денег за «ничего» – это глупо, но, возможно, хоть сделка будет приятная.

 

Машу выпускают, и она выходит из клетки, подходит к Саше, и они вместе уходят. Идут молча вдоль отделения и только в машине они произносят первые слова. Мария не спала, просидела целую ночь в обезьяннике за решеткой и вообще сегодня была не самой хорошей девочкой в не самый лучший ее день.

Она устала, хочет спать, она подавлена, до сих пор в ее голове мысли о тюрьме.

– Спасибо, если бы не ты, я бы, наверное, ни за что, просто так села за решетку и сгнила бы там.

Саша спокойно заводит машину и почти не реагирует на ее волнение.

– Ничего, бывает. Всякое бывает. Сейчас-то куда?

– Если ты не против, я бы хотела привести себя в порядок дома.

Ожидать, что она попросится домой, было вполне логично, но в фантазиях Саши все было не так, и он намекает.

– Если хочешь, можно съездить в салон, купить тебе новое платье, покушать, отдохнуть…

– После всего этого я бы хотела хотя бы один день поспать в тишине дома. Если ты не против, – Маша старается быть учтивой. Но Саша ожидал несколько не такого приема после того, как сказочный принц убил дракона. Но и ее понять можно.

– Хорошо, поехали, командуй куда.

Она говорит адрес, и он, не спеша, едет. Думает, какой он был дурак, что приперся сюда, думая, что она бросится ему на шею, а потом вечером у него будет лучшей секс за всю жизнь. Они сидят несколько минут молча.

– Прости, если что-то не так, я не хотела быть для тебя неудобной или обузой. Просто так получилось...

– Ничего, всякое бывает, скоро ты отдохнешь, поспишь, приведешь себя в порядок, и все станет хорошо, – успокаивай, успокаивай себя Саша, не думая об этом, продолжай намекать.

Маша жмется, не знает, как сказать. А потом говорит, как есть.

Вот бы все сразу все говорили, как есть.

– Я тебе что-то должна?

Саша улыбается, все понимая, думая, что бы такое загадочное ответить.

– Нет, все, что ты была мне должна, я уже получил, так что не переживай.

Маша смотрит на Сашу, думая: «О чем это он говорит? О том, что было прошлый раз? Как это все становится неприятно…»

– О чем ты? – она резкая и острая, как бритва, а он мягкий, спокойный и обтекаемый улыбчивый змей.

– У меня есть твой номер телефона – ты же мне звонила. И теперь я знаю, где ты живешь. Ты же сама сейчас сказала зачем-то адрес с номером квартиры.

Маша думает, как это все мило, меняясь в лице. Этот сукин сын все-таки растопил чутка ее сердце.

– Хорошо, я не против завтра встретиться, приеду сегодня, приведу себя в порядок, посплю, отдохну и могу утром к тебе приехать, и решим, что будем делать, – довольная потрепанная красавица вспоминает. – И вышел новый мультик, можно сходить в кино. – Маша уже совсем по-другому смотрит на Сашу и о чем-то думает, не специально прикусывая нижнюю губу, видимо, думает о прекрасном принце, убившем дракона.

Они едут домой к ней, он ее довозит, провожает до двери и уезжает домой. Вечером будет ругаться с партнером.

 

Серость, бетон, одиночество, холод.

Каждый за бетонными стенами панельных спальных районов думает, что ему хуже всех. Каждый там стонет по утрам и не только. Бесят эти стоны, их слышно мне за тонкой стеною, и не дают мне они спать. Стонут родители, дети от собственной жизни, от похмелья, от нехватки дозы и денег. Советую зубы покрепче тут сжать.

За чертой города, совсем рядом, но уже в другой стране, идет реальная война с бронетехникой, за оградой школы идет война, совсем другая, но не менее злая, а рядом с домом в парке, лесопарке, орудует маньяк, убивающий и насилующий, именно в таком порядке: убивающий и насилующий в халате и единственном тапке. А на пороге вашего дома – коллекторы и реальные шансы остаться бездомным, очередная великая депрессия и новый мировой экономический кризис: нет работы, нет денег, есть проценты кредитов, квартплата, чеки из магазинов. А куда еще хуже?

Что, мало людей и семей за чертой социального равенства?

Перечислять беды можно долго, очень долго.

Перспективы тут такие же туманные, как пар над отстойниками и ТЭЦ, дети повторяют жизнь их родителей-неудачников, все возвращаются в круг. И снова друг за другом идут. Дети, юноши, девушки в этом часто и сами не виноваты. Это просто законы каменных джунглей. Рабы рожают рабов.

Дети слишком слабы, и только один или может быть два из ста смогут выйти из круга. Но если они не могут сбежать отсюда и прикованы к своей судьбе будущей цепью, то они могут хотя бы в своих фантазиях стать другими, стать свободными, не злыми, стать теми, кем они не станут никогда, не хватит им силы.

Никогда, повторяй: «Никогда».

Не плачут эти дети, уже и не плачут.

Внутри – собственная никчемность, слабость, поэтому злость. Снаружи – угнетающая реальность, наркотики, убийства, родители, насилие здесь – это Бог. Погрязшие в кредитах, долгах, махнувшие на себя и свою жизнь рукой, никто отсюда не выйдет, стекая в отстой.

Будущее, как пример, ожидающий после школы, сидит на скамейках, пьет пиво, худые наркоманы, озлобленные маргиналы и хорошо, если работает юноша, разбирая в подворотне угнанные машины, а девочка круглые сутки пашет кассиршей в обычном магазине.

Изнасилование школьниц – уже обычное дело, я помню, как такое случалось в школе. Дети пытаются как-то справиться, помочь сами себе, встают на искривленную тупиковую дорожку и обносят квартиры более обеспеченных одноклассников, воруя у них ключи от квартир в школьной раздевалке во время физры. Попадают в колонии, проводя там все свое детство. И уж поверьте, дети предоставленные сами себе не жалеют друг друга, иногда – это звери. Потасовки, издевательства, колющие, режущие увечья. Все как у взрослых.

Я был маленький и видел, как одна девочка из девятого класса пяткой бьет другую девочку, лежащую на асфальте, та ударяется затылком об асфальт, он сразу в крови, и из носа сразу же кровь. А потом та, что сверху, та, которая победительница, заставляет вторую девчонку спустить уже наполовину сползшие штаны и убегать от нее в таком виде вперед.

Тут, если ты не сильный, не сильная или не хитрый, не хитрая, то хорошо, если ты просто живешь со спущенными штанами.

«Боже, что я скажу маме?»

Не в состоянии справиться с жизнью, они убегают. Убегают туда, где нет этого ужаса, а ощущения жизни притупились, и не режет больше она тупым ржавым ножом по шраму больному, живому, жизни кривому ладони излому.

Они прячутся по ночам, вечерам, спасаются в компании друг друга, про друзей говоря «такой же, как я», утешай, утешай ее, подруга. И подбадривая, хлопая соседа по плечу, сидя на лестничной клетке, они слушают музыку, поют песни, любят, пытаются как-то отвлечься от того, что происходит вокруг. Отвлекаясь от сложившейся жизни, ходят в грязные клубы, танцуют, пьют, прыгая под музыку, забывая, где они и кто, и что будет завтра, моя дорогая. Трагичное завтра. Так тоже бывает, каждый это тут знает.

 

И неужели плохо, что дети пытаются от всего этого спрятаться? Уйти в себя, в свой мир, слушать музыку, отвлечься от всего и жить в танце, ночью, в клубе, среди таких же юных, еще живых, любящих, таких же, как они, молодых. Скоро все они станут старше, их накроет могильная плита обреченности, и уже не защитит их детства, проведенная мелом черта. Пусть они хотя бы сейчас, хотя бы не вечно, пусть только месяц холодной зимы, любят друг друга. Нарисована детства черта. Потом уже время не будет. Повторяй: «Никогда».

Но попытка спрятаться слишком далеко от злости реального мира заканчивается так же болезненно.

У несчастных детей начинаются проблемы с экстази, травкой и алкоголем. Или банально, как у Васьки: ему шесть, он нюхает клей на окраине города, встречая так рассвет, прячась за пустынным подземным переходом. Мимо него проехал дорогой черный тонированный джип, в нем увозят Машу в отдел. Его маме девятнадцать, а папа – наркоман, ребенку суждено прожить короткую, так похожую на жизнь, жизнь.

Неужели так плохо, что дети хотят хоть ненадолго полюбить, получить утешение, понимание, поддержку хотя бы от друзей, спрятаться от реальности, которая так рано их настигает? Неужели так плохо, что они хотят спрятаться за эфемерными чувствами от ужаса, происходящего вокруг? Неужели они сразу должны становиться рабами, заложниками своего положения с цепями, просто дожидаясь, когда повзрослеют. И жизнь их накроет могильной плитой и сразу тяжестью завалит на землю их, еще юных, в большую могилу, стоящих живою стеной.

Не знаю, я просто не знаю.

Неужели им нельзя хотя бы недолго, просто чуть-чуть ощутить пусть ненадолго, пусть маленькое жизни счастье, танцуя на дискотеках по ночам, погружаясь в ирреальное счастье.

Убегая от своих же проблем, убегая от бессмысленной жизни, погружаясь все глубже в эксперимент, отдаляясь от реальности жизни.

Засасывает все сильней… и не выбраться им уже из воронки сгорающих дней.

Не знаю, я просто не знаю.

 

Из космоса проникают слова.

Она стоит уже на чужом пороге, а еще утро. Она смущена и взволнована, такого раньше не было. Ей стыдно и неудобно, хочется уйти, но она знает, что ей надо стоять здесь и сейчас, и делать то, что ей хотелось бы отложить на завтра, а потом на послезавтра и так до следующей, через одну, зимы.

Саша открывает дверь, она не заходит, стоит, смотрит на черту на пороге, которую создает нижняя створка коробки двери.

Он смотрит на нее и, как будто шутя над всей ее жизнью, с улыбкой: «Проходи, не стой там, – она переступает очередную черту. – Ты снимай сапоги, раздевайся, я только проснулся, вчера ночью не спалось, а я пойду в ванную, зубы чистить».

Она медленно раздевается, снимает сапоги, она в чужой квартире, слышно душ, она идет все ближе к звуку. Ванная, стоит та же стиральная машинка, напротив нее находится душевая кабина с прозрачным запотевшим стеклом. Запотевшее стекло, за ним – душевая, и перед ней поставлена стиралка, на которую можно, как и прежде, сесть.

Она садится на нее, как и тогда он.

– Ничего, что я зашла?

– Нет, так будет даже интереснее мыться, – он намыливает голову и усердно втирает в нее шампунь от перхоти, это видит она через стекло.

– Мужской, от мужских мыслей?

– Да, именно так, ты помнишь мою шутки, – бодрый веселый голос Саши. Видимо кто-то проснулся в хорошем настроении. А вот у Маши настроение так себе.

– Хотела тебя спросить…

– Спрашивай.

– Зачем ты за мной поехал, ведь это абсурд, тратить деньги, портить свой день ради, как ты говорил, проститутки?

Саша вспомнил их разговор в этой квартире, из которой еще не сбежал, собрав чемодан и бросив его в багажник машины. Еще не сбежал. Все наше прошлое тянется и растягивается, как резинка, которая вот-вот нас догонит и треснет по лицу. Ну что ж, выкручивайся.

– Ты же учительница начальных классов, ходишь в школу, стоишь у доски и возишься с детьми. Как же не спасти такого нужного члена общества?

Мария молчит, видимо, выкрутиться не получилось. «Я ведь совсем не хотел обидеть».

Она сидит перед раздвижными запотевшими стеклами, и стекло полностью отъезжает. И Саша, как бы шутя, с пеной на голове, прикрывая себя рукой, кривляется, как ребенок, которому только что понравилось раннее выступление Элвиса Пресли, которое он находит смешным, думая про себя: «Я тоже смешной!» И он его пародирует, меняя голос, гримасничая, кривляясь, как может. Все ради того, чтобы перебить одну мысль другой и заменить мысли в ее голове. И добавляет в конце для полного апофеоза:

– А может я влюбился? – и захлопывает стеклянную стенку.

Выбивай, выбивай эти мысли.

Маша так мило и тихонько смеется, ее лицо покраснело, и она прикрывает его руками и смеется, как смеялась бы японская девушка над шуткой своего лучшего друга.

– Ха-ха-ха, все с тобой ясно. У меня тоже есть вопрос, если позволишь.

– Конечно.

– А почему в таком приличном доме стиральная машинка все еще стоит посередине ванной, прямо как у меня дома?

– Я все также не люблю носить вещи в химчистку, – и он сразу ее спрашивает, теперь снова его очередь задавать неприятный вопрос. – А как ты во все это влипла?

И тут все понятно, не надо объяснять, кто во что влип и когда. И, влипнув, Маша засмущалась или ей стало снова стыдно? И голос стал таким грустным и чуть серьезным.

– Я, если честно, сама не поняла. Думала, что все будет весело, как обычно, а тут случилось такое, не знаю, что и сказать.

А Саша не теряет уверенности и состояния «жизнь-шутка».

– Но, я думаю, весело и интересно точно было. А что твоя подруга, куда она испарилась?

– Ей помог ее знакомый, а обо мне она даже не подумала и, проходя мимо, улыбаясь, ушла, оставив меня сидеть там. Вот такие они подруги, вот такие дела.

Голый Саша вылезает из ванной, отворачивается Маша лицом к противоположной стене. Смущена. А он доходит до полотенца, висящего рядом с ней, и заматывается в него. А Маша почему-то вспомнила, что сегодня среда, и что их прошлая встреча была также им назначена в среду. Мария продолжает беседу.

– Так чем, чем ты там обычно занимаешься в среду? – думает он: «Точно, прошлый раз была же среда».

– По-моему, мы по средам встречаемся в моем доме, который не мой, в моей квартире, которая не моя, в моей ванной, которая не моя, с моей девушкой, которая также не моя.

– Ну хоть стиральная машинка твоя, – шутит она и сама же смеется.

Он ближе, целует ее, она не ожидала. Она секунду еще сильнее смущалась, а потом принялась его поедать.

Дети бы так и описали этот трогательный момент: «Дяденька с тетенькой едят друг друга».

Он отрывается от нее, она смотрит в его глаза перед собой, в них отражается она. Она облизывает губы, ей двадцать с небольшим, ему на десять больше. И вот чувствуют они, наконец-то, то, что живая, живой.

Он берет ее за руку и уводит на кухню: «Пойдем на кухню?»

Сами понимаете, женщину лучше ни о чем не спрашивать, а сразу это делать. Или уже делать и тогда с поддельным интересом спрашивать. И, уже разбив яйца о край сковородки, он греет хлеб в духовке и спрашивает: «Яичницу будешь»?

Она соглашается, сидит и смотрит на стол, пока он копошится, она погружается в себя. Когда в голове всплывают такие мысли, лучше человека не оставлять ни на секунду самому себе. Покусывая внутреннюю поверхность щеки и бездумно водя по столу чайной ложкой, которая беззащитно на нем лежала, она вспоминает… Ей опять стало неловко, стыдно, неудобно. Ох уж эти перемены настроения женского.

Две широких белых тарелки, Саша выкладывает глазунью, поливает ее кетчупом, достает хлеб и гордо ставит тарелки на стол. И садится за него: «Приятного всем аппетита».

Саша все съел и пытается с ней продолжать говорить, но все опять изменилось, ведь сейчас сама, нехотя, она все в себе изменила, и душевный подъем, и все чувства, как будто волною с берега смыло. Мысли и память лезут на первый план, она увидела привидение прошлой жизни там, в ванной, из нее выходя. «Привидения там!»

И почти молча уже и даже слегка недовольно, возит кусочки яиц, размазывая желтки по белкам. Перед самой же собой она, как и многие, абсолютно безвольна.

– Я бы сначала прогулялась.

 

Они идут молча, Саша подходит к дороге, голосует, ловит такси – это шестерка, в которой возят на рынок картошку. С мужчиной-водилой в кепке аэродром, с таким и на красный проехать возможно. Для него – это подработка в промежутке между доставкой картошки на рынок и счастливой женой с десятком детей. Они садятся, удивлена, в салоне много земли и пахнет землей.

– Слушай, дорогой! Поедем куда?

Они и машина едут, шестерка не то пукает, от того что объелась бензина, не то помирает и охает. Они сидят, провалившись в неправильно мягкий задний диван, утопая в нем пятой точкой. Смотрят в плоские стекла трясущихся задних дверей бедной авто, как бы не заглохло оно посередине дороги.

История России на колесах останавливается почти у стен Кремля, на Красной Площади.

– А почему мы не могли доехать на твоей машине? Я думала, меня вырвет: там воняло бензином и выхлопами, землей и тухлыми овощами, там было хуже, чем если заснуть голову в выхлопную трубу, – возмущается Маша, она не в настроении, мысли, как деревянные колья вбиты в камень рассудка и поливаются водой времени. Камень дает трещину и еще одну трещину. И дело тут совсем не в шестерке ВАЗа. Она просто помнит и вспомнила в не то время, как давала себе обещания, как хотела начать жить заново, как сидела тогда в ванной и помнит деньги, и тот диван, она понимает, что вернулась туда же.

Маша стоит недовольно и смотрит вперед, все сошлось: машина-вонючка, чертовы мысли, все не так, и теперь еще и тошнит.

– Моя сломалась. Не переживай, все хорошо, ты не умерла, и все жидкости остались у тебя внутри.

– Ха-ха, очень смешно, – саркастически передразнивает его Маша, оттряхивая от земли платье.

Хочется заметить, что сейчас самая поздняя осень и, по сути, самое неприятное для многих время. Неделя или две, может и день, или даже месяц, это как повезет, до снега и зимы, черт разберет эту погоду Москвы. Уже холодно, и начинаются заморозки, очень сыро, иногда идут ледяные дожди, абсолютная сырость и угрюмость вокруг. Я бы даже это назвал предсмертными конвульсиями лета, пока его тело окончательно не остыло.

Они идут по аллее Александровского сада, и Маша понимает, что погорячилась, мелкие капли, как иголки, падают на лицо и шею. Они, как стеклянные ледяные пули, падают и стекают по телу, пара минут и тонкое пальто и чулки совсем не греют, а еще сыро, так сыро, все так неприятно и сыро. Тело просится в тепло.

Они еще недолго ходят по парку.

– Прости, я что-то погорячилась с прогулкой, давай пойдем куда-нибудь погреемся.

Они останавливаются, она трясется, он еще держится.

Они идут в кофейню, там тепло, уютно, сухо. После холодного ледяного душа, она сразу трезвеет и приходит в себя, и все плохие мысли ее отпускают.

Им снова нравится общаться, видимо знаки зодиака все-таки как-то совпали.

Они ходят по магазинам, покупают всякую ерунду, меряют шляпы, смеются, хулиганят, бегают друг за другом, в них снова вселились подростки, дети. Или их куклы-вуду попали в руки к маленьким детям.

Так они до вечера перемещаются из одного теплого места в другое тепло.

Ее все равно иногда клинит, и она хочет сбежать: то ей не нравится, как она выглядит, то тошно от самой себя, то снова чувствует себя проституткой, то еще какая-то в голову взбредет белиберда, но выхода нет.

У взрослых выхода нет. Нужно быть здесь.

Они едут домой, он держит ее за талию, ей не по себе. В лифте они целуются, продолжая в коридоре, но она не может сосредоточиться и все время о чем-то думает. «Чертова голова», – все это неправильно, все не так. Скидывают обувь. Он целует ее шею, она говорит: «Сейчас я сбегаю в ванную и сразу вернусь к тебе». В ванной она смотрит на себя в зеркало, расстегнутое платье сползает по ногам вниз и падает на белый кафель. Оно так и продолжает там лежать и останется там. «Кто я? Почему я? Почему здесь?»

Саша включает музыку, она ужасна – является новой модной смесью.

«Я ужасна», – говорит отражению Маша.

Жанры так поплыли, что трудно понять, что есть что? И кто тут есть кто?

Все смешалось: стили, жанры, искусство. Все делают все, смешивая ужасающие коктейли, ужаса коктейли.

«Кто я?» – говорит она с зеркалом.

Да, кто ты? Проститутка, любовница, влюбленная девица?

И кто этот чудесный принц – озабоченный, который хочет просто снять проститутку? Ангел-спаситель? Или просто больной неудачник, который умудрился связаться со шлюхой?

Жанры так поплыли, что дети не могут понять, кто они: мальчики или девочки, нигде нет границ – все они стерлись. Ты даже не узнаешь, когда станешь геем или, скажем, проституткой, думая, что ты еще просто любопытная современная девочка. Границ нет, жанры очень условны, границы все стерты.

Ты смотришь в зеркало, Маша, а кто ты? Не знаешь, не знаешь? Что ты там видишь? И я уже не знаю.

Она выходит из ванной, заходит в комнату, она подходит к окну, рядом с ним курит Саша. Вид из окна другой, но окно как бы по сути все то же, куда ни беги – все будет то же.

Она уже не рычит, как раньше, когда так начиналось веселье.

Все происходит довольно обыденно, и она себя чувствует так неуверенно.

Сверху, снизу, внизу она все делает хорошо, но ей скучно, ее этим не удивить. Сейчас она смотрит на него сверху вниз, а думать не прекратила, и думает: «Как же он прост» и «Кто же Я». Он смотрит на ее грудь, волнами изгибающееся ее тело. И ему уже достаточно…

«Скорей бы все закончилось это».

Она не проститутка, не учительница, не его любовница и не обычная распутная девка с пьяной дискотеки. Так кто же она? Да, проблема идентификации стоит остро - в ней все смешалось. Она продолжает стараться, а в голове у нее играет надоедливая музыка классической скрипки, джазовых ударных и тяжелого электронного баса. Повторяя снова и снова, как жизнь, один и тот же квадрат и мотив.

Она раздвинула ноги, лежит на спине, чувствуя, как он сдавливает ее грудь. Всегда везде одна и та же суть. Она все также не может сосредоточиться на происходящем и отдаться ему. Она смотрит на спинку дивана, ей кажется, что она создана для того, чтобы закинуть на нее ногу. Она закидывает ногу, и у нее такое чувство дежавю…. это оказалось удобно, она не дергается, механически стонет, а в голове все еще мысли, не дающие спокойно… «Когда же он …».

Ее голова лежит на боку, он целует ее шею, а она смотрит в окно с отстраненным видом, она не здесь. Бездумный взгляд широко открытых голубых глаз в окно от пола до потолка. Ее сейчас явно нет на диване, она там, где-то в космосе, или в чужом с мартини стакане, ищет что-то там важное в космосе. А за окном падает дождь, видно центр, высотки, крыши домов.

Механически стонет, а в голове все еще мысли, не дающие спокойно… «Когда же он …».

Не переживай, скоро он кончит.

 

Они лежат вдвоем, он ее обнимает, они вместе смотрят в никуда, на красный закат. Красный закат – завтра станет совсем холодно. И пока город умирает и стонет, она задает старый, уже когда-то звучавший вопрос. Зная, что станет совсем холодно. Как же тут холодно.

«Как это, когда любишь…?» – думала теперь она, смотря на красный закат. Это она нашла где-то там в космосе.

«Как это, когда любишь…?»

Все цвета жизни в одну кашу смешались, и я продолжаю их с водкой мешать.

Я стою на другом конце города, они уже спят, смотрю в никуда, выпуская думы, мои глаза вне фокуса. Сейчас час ночи и я, как молитву, повторяю раз двадцать пять: «Нет больше черного и белого. Есть только серое. Такое серое, как черное, такое серое, как белое… такое серое, как и любой другой цвет. И все остальное такое же серое».

Нет черного и белого. Есть только серое. Такое серое, как черное, такое серое, как белое…

И все остальное такое же серое.