Из фильма «Два друга, модель и подруга» (1927)

 

– Но мы все-таки должны что-то предпринять! – горячилась Валя. – Митю Абрикосова арестовали, Беляева арестовали… Пусть нам хотя бы разъяснят, в чем их обвиняют! Мы столько работали вместе, что имеем право знать…

– Вы, Валя, – сказал оператор, качая головой, – настоящая активистка.

– Абрикосов потерял «наган», который использовался на съемках, – сказал Володя Голлербах. – А Беляева задержали, потому что его подозревают в том, что это он организовал нападение.

Валя вытаращила глаза.

– Ну знаете ли! По-моему… по-моему, Парамонову просто позарез нужно назначить кого-нибудь виновным. Вот он и старается!

– Должен сказать, – вмешался парикмахер Фрезе, – что мне этот молодчик всегда казался подозрительным.

– Ха! – припечатала его костюмерша. – Да вам собственная тень покажется подозрительной… Как же – такая черная и все время молчит!

Киношники расхохотались.

Было жарко, было скучно, и все были рады, что им представилось хоть такое развлечение.

– Нет, Валечка, я нахожу, что Евграф Филиппович может быть и прав, – задумчиво уронил Пирожков, и все тотчас обратились в слух. – Вы сами подумайте: что нам известно о Беляеве? Приехал в Ялту недавно…

– Он уже год работает на кинофабрике!

– Прекрасно, но все равно – мы его знаем хуже, чем нам хотелось бы. Он когда-нибудь говорил с вами о своих родителях, о том, где он жил раньше? Ну вот и я о том же. Загадочная, весьма загадочная личность! Просто он хороший фотограф, и мы раньше не задавали себе вопросов, но сейчас, когда произошло убийство…

– Три убийства, – поправил въедливый Володя.

– Тем более. Думаю, у угрозыска были основания, чтобы им заняться. В конце концов, если он невиновен, что с ним случится? Ну отпустят его, вот и все…

Валя встрепенулась.

– Ваня! Ваня, постойте! Вы уже слышали? Сергея арестовали…

Она выбежала на улицу и вцепилась в Опалина, который проходил мимо «Розы ветров».

Из глубины кафе члены съемочной группы смотрели, как Валя бурно жестикулирует и сыпет словами.

– Черт возьми! А я думал, ей нравится совсем другой, – хмыкнул Нольде, косясь на Володю.

– Некоторые барышни только кажутся черствыми и толстокожими, а на самом деле они жить не могут без угнетенных и обиженных, – поучительно заметил Пирожков.

Валя вместе с Опалиным вошла в кафе и двинулась к столику, за которым сидели киношники.

– Вы представляете? Сергея арестовали за то, что он фотограф… и о каком-то бандите известно, что он тоже фотограф! Но ведь это же глупо!

– О, он уже просто Сергей, – шепнул Нольде гримеру.

– Тогда у меня есть для вас еще несколько кандидатов в бандиты! – продолжала Валя в запальчивости. – Вот, например, Фома Лукич… Занимается фотографией на досуге, не отрицаете, занимается! Про Эдмунда Адамовича и говорить нечего – он начинал как фотограф…

– Протестую! – подал голос Володя, блестя светлыми глазами. – Почему меня тоже не зачислили в бандиты? Представьте, я очень люблю делать снимки…

– Ах да, снимки! – оживился Пирожков. – Знаете, что больше всего озадачило агентов угрозыска во время обыска?

– Мы уже все знаем! – задорно прокричала костюмерша. – У Пети Светлякова нашли порнографические фотографии, а у Усольцева – злые шаржи на всех членов группы. Петя теперь ходит с гордым видом, и на него все смотрят с уважением, а Леонид Сергеевич имел неприятное объяснение с бабой-ягой. Помяните мое слово, она его съест!

– Баба-яга – это Татьяна Андреевна? – спросил Опалин.

– Как вы догадались? – с иронией осведомился Фрезе.

– А вам не кажется, – заговорил Иван, тщательно подбирая слова, – что… что из сочувствия к ее горю можно быть хоть немножко поделикатнее?

– А какое у нее горе? – мнимо или искренне удивилась Валя. – Что она жена режиссера и поэтому лезет во все, что ее не касается? Или вы про Марусю? Так свое горе мадам использует по полной для того, чтобы сесть другим на шею. Ей все всегда должны, потому что у нее больной ребенок. Я иногда думаю, что если бы Маруся была здорова, мамаша бы сломала ей ногу, чтобы ей все сочувствовали.

– Валя, – сказал Голлербах после паузы, – вы неправы.

– Ну разумеется, неправа! Я злая и бессердечная, а Винтерша – самоотверженная мать, которой можно только сочувствовать. А если вы не захотите ей сочувствовать, она всегда найдет способ превратить вашу жизнь в ад.

– По-моему, мы и так живем в аду, – задумчиво уронил Володя. – Эти бесконечные съемки, переделки сценария, убийство… – Он поднялся с места. – Схожу-ка я на почту, позвоню в Москву… Скажите, любезный, сколько с меня? – обратился он к официанту.

Вскоре после него ушел и Опалин, который собирался навестить Селиванова в санатории. Денег на дорогу у него не было, и он добрался до места назначения пешком.

 

Вася вместе со своим стулом переместился ближе к морю.

Ажурная тень листьев дерева скользила по его лицу.

– Как ты? – спросил Опалин после обычного обмена приветствиями.

– Я? – Больной повел узкими плечами. – Как всегда. Никак. Море странное сегодня.

– Шторм, что ли, идет? – Иван нахмурился.

Лично он не видел в расстилающемся перед ним море ничего особенного.

– Шторм? Нет, на шторм непохоже. – Селиванов вздохнул. – Ну что? Сбежал Беляев?

– Да никуда он не сбежал. Взяли его.

– И?

– Да ничего, – с неудовольствием признался Опалин. – Держится хорошо, все отрицает. Среди вещей его ничего криминального не обнаружено, бумаги вроде в порядке. Одно только против него – алиби у него нет. Он говорит, что дома был, а хозяин указал, что ночью к нему заглянул, а в комнате его не оказалось. Беляев уверяет, что спал и что хозяин его сослепу в темноте не разглядел. Тот ответил, что он даже свет зажег, ан жильца-то и не было. А тот сказал, что хозяин про свет выдумал, чтобы вранье свое оправдать, только ему должно быть стыдно, потому что из-за него он за решеткой теперь находится.

– Круг его знакомств проверили?

– Проверяют. Да он фотограф, всех снимал. Уже некоторые Парамонову звонили и намекали, что он палку перегнул… Это что такое?

Где-то залаяла собака, вскоре к ней присоединились еще несколько, и неожиданно лай перешел в протяжный, вынимающий душу вой.

Опалин не считал себя суеверным, но собачий вой всегда производил на него тяжелое впечатление, и от юноши не укрылось, что Селиванов тоже поморщился.

– В детском санатории по соседству несколько собак, – сказал больной, – их держат для игр… Может быть, это они, а может, и нет. Ты слышишь?

– У меня от этого проклятого звука мурашки по коже, – буркнул Иван, ежась.

– Да я не про собак. Ты что, не слышишь, как гудит море? У него звук изменился.

Опалину сделалось не по себе. Он где-то читал или слышал, что умирающие подвержены различным галлюцинациям. А Стабровский ведь обещал ему, чуть ли не клялся, что Вася проживет еще год, если не больше.

Лжец, никчемный лжец, как и все, кто…

– Что-то назревает, – сказал больной. – Почему ты так смотришь на меня?

– Хочешь, я провожу тебя в дом? – вырвалось у Опалина.

«Если ему станет плохо… если он упадет… успею ли я позвать на помощь? В санатории все было бы намного проще…»

– Здесь гораздо лучше, – заметил Селиванов. – Не беспокойся обо мне, беспокойся лучше о себе.

– Извини, но я буду беспокоиться о тех, о ком считаю нужным, – сердито ответил Иван.

– И причинять добро силой, – заметил больной со смешком. – Ах, Ваня, как это на тебя похоже. Я ведь уже говорил тебе, что навязанное добро всегда воспринимается как зло. Вот и теперь ты думаешь меня осчастливить, запихав в этот никчемный бывший дворец какого-то никчемного бывшего князя… или еще кого-то бывшего. Знаешь, как наш комбриг его прозвал? Мавзолей. По-моему, очень остроумно… Ваня, ну уж комбрига ты не мог не заметить, он тут один такой.

– Я понял, о ком ты говоришь, – пробормотал Опалин.

Он был рад, что Селиванов неправильно истолковал выражение его лица.

Иван знал, что ему мало что удается скрыть, и ему уже не раз пеняли, что у него физиономия как открытая книга, а некоторые товарищи и вовсе считали, что по этой причине он не подходит для оперативной работы. Но сейчас его больше всего мучило, что он угодил в ловушку.

Обнаружив у себя в кармане «Алмазную гору», он весь извелся.

Сначала он решил идти к Парамонову и отдать ему находку, но тотчас же вспомнил о пустом спичечном коробке и отказался от этой мысли.

Не имело никакого смысла отдавать баснословную драгоценность тому, кому было жаль для тебя паршивого коробка спичек.

Проворочавшись полночи без сна, Опалин положил себе обязательно рассказать обо всем Селиванову и спросить у него совета. Но Иван, несмотря на молодость, уже знал жизнь и представлял, какое впечатление может произвести тот, кто ни с того ни с сего вытащит из кармана ценность, из-за которой убили трех человек.

Он не так давно работал в МУРе, но успел наслушаться историй о сотрудниках, которые погорали и на меньшем – крали деньги у жертв, присваивали изъятые у грабителей ценности.

Опалин был очень щепетилен и не желал, чтобы на него ложилась даже тень подозрения.

«Что я могу сказать Васе? Что вот, был в гостинице, потом ходил в гараж, а потом вдруг обнаружил в кармане целое состояние? Это же… это же черт знает что. Никто не поверит, что такое возможно. Или нет: Селиванов знает меня, он поверит мне… но не до конца. Начнет сомневаться, а не морочу ли я ему голову. Кто в своем уме станет засовывать такую вещь в карман постороннему человеку? Если уж залезают в карман, то лишь для того, чтобы его облегчить, а не для того, чтобы сделать тебя богаче…»

Губы Опалина сжались, между бровями пролегли морщинки.

«Конечно, есть еще такая вещь, как страх…

Ведь Парамонов пришел в гостиницу, чтобы обыскать вещи киношников. Предположим, что убийца испугался и подложил мне украшение, чтобы избавиться от него. В лифте я был с Ереминым, актрисой с длинными ресницами и помрежем… Но Еремин лыка не вязал. Другое дело – любовник актрисы…»

Он попытался представить себе Васю Харитонова в виде злодея, слоняющегося по потайному ходу – этакого Тундер Тронка в реальной жизни, – и не смог.

Вася был глуп, заносчив и зауряден, как советский гривенник.

«А если Лёка заодно с бандитами…»

Но Опалин тотчас же споткнулся о другое соображение – что ни один бандит не станет дарить своей подружке или сообщнице такое фантастическое украшение. Блатная щедрость – понятие фольклорное и сильно преувеличенное.

«Черт возьми, но ведь как-то эта паршивая гора попала мне в карман, да еще в платке убитой Гриневской… Хорош я буду, если меня с ним арестуют!»

Он окончательно пал духом, сорвал травинку и стал нервно ее покусывать.

– Ты вчера собирался в какой-то гараж, – напомнил Селиванов. – Узнал, что хотел?

– Угу. Я… в общем, я шофера Максимова начал кое в чем подозревать. Стало мне интересно, есть у него алиби или нет. Получается, что есть. Он полночи «Изотту Фраскини» чинил. Ему то один механик помогал, то другой. А под утро он заснул прямо в гараже.

– У нас сегодня баранина на ужин, – сказал Селиванов. – Может, останешься? Я скажу Стабровскому, поставим тебе прибор.

– Баранина? – Иван задумался, борясь с соблазном.

С деньгами у него было туго, несмотря на то, что кое-что прислали коллеги телеграфом и кое-что заставил взять в долг больной.

– Пошли. – Селиванов поднялся. – У нас скучно, хоть расскажешь, как расследование продвигается, – прибавил он, чтобы Иван не считал, что еда достанется ему даром.

– А, ну тогда ладно, – повеселел Опалин.

Когда друзья удалились, поверхность моря покрылась мелкой рябью, словно вода кипела. Гул усилился, словно там, в глубине, что-то исподволь подготавливалось.

Оранжевый закат был похож на апельсиновое варенье и занимал полнеба, когда Опалин наконец засобирался домой.

 

 

Глава 27

ГОРЯЩЕЕ МОРЕ

 

…это был первый удар…

И. Ильф, Е. Петров.

«Двенадцать стульев», глава 39

 

Гроза разбудила Ивана вскоре после того, как он задремал, и он подскочил в постели.

Спросонья ему показалось, что за ним пришли – может быть, бандиты, один из которых подложил ему «Алмазную гору», может быть, агенты угрозыска. Сунув руку под подушку, он нащупал рубчатую рукоятку «браунинга» и ощутил, как вдоль виска катится капля пота.

Трах-тах-тах-тах-тах! – мелко рассыпался гром.

Потом что-то сверкнуло за занавесками, и издали, нарастая, поплыла вторая волна грома. Она словно заполнила все небо над Ялтой, и Опалину на мгновение показалось, что она раздавит стены домика, в котором он находился.

«Это всего лишь гроза, – подумал он с досадой, вытирая пот. – Сентябрь. Виноградный сезон. Я дурак. Дурак… Надо было все рассказать Васе. Да, доктор велел не волновать его, но… я ведь не поэтому промолчал. Эта чертова сверкающая штуковина заворожила меня. Даже не деньги, нет. Я бы никогда…»

Гром снова заворчал, но уже сдержанно, тише, тише, и вот – плеск дождя умолк.

Маятник: тук-тук. Где-то за стеной сосед Лукомской всхрапнул и, очевидно, перевернулся на другой бок, потому что пружины кровати запели на разные голоса.

– Мяяя…

Пиль сидел в углу, и Опалин видел, как сверкают во тьме загадочные кошачьи глаза.

Из-за ширмы послышался сконфуженный шепот Варвары Дмитриевны:

– Ваня… Вы не спите?

– Проснулся из-за грозы, – выдохнул он с неудовольствием.

– А я так и не уснула. – Старая дама вздохнула. – Что-то мне как-то нехорошо, голубчик…

Опалин рывком сел на постели.

– Может быть, врача?

– Нет, нет, Ванечка, не надо. Это, знаете, пустяки… возраст. Плохо я стала переносить такие вот капризы погоды… Гроза уже кончилась?

Иван поднялся с постели и, отвернув занавеску, выглянул в окно.

Из-за туч выплыла почти полная, только чуть скошенная с одного боку луна и устроилась в небе, как часовой на посту.

– Кончилась, да, – ответил Опалин на вопрос Варвары Дмитриевны. – Может быть, вам принести воды?

– Если вас не затруднит, голубчик…

Он сходил на общую кухню, налил из чайника остывшей воды и, бесшумно ступая, вернулся обратно.

Варвара Дмитриевна занимала одну из трех комнат на втором этаже домика, построенного в начале века. Он не мог похвастаться внешней красотой или дивными видами из окон, но был удобно расположен и, кроме того, исправно снабжался электрической энергией.

В свете ночника лицо старой дамы казалось усталым и каким-то потерянным. Углы губ оттянулись книзу, седые волосы выглядывали из-под старомодного чепца.

– Теперь мне лучше, – объявила Варвара Дмитриевна, отпив несколько глотков. – Ох уж эта гроза… Пиль! Иди сюда, негодник…

– Мяяя! – хрипло ответил Пиль и никуда не пошел.

Он держался в углу возле двери, сверкая глазами на людей.

Опалин вернулся к себе за ширму и лег в постель.

На мгновение ему показалось, что мимо окна пролетела какая-то крупная пестрая птица, но она скрылась в ночи, и он тотчас же забыл о ней и закрыл глаза.

 

Птицей, о которой идет речь, был попугай Матвея Семеновича.

Накануне днем питомец Кауфмана непостижимым образом выбрался из клетки, а затем упорхнул из номера.

Вернувшись к себе с очередной пачкой срочных телеграмм, на которые надо было немедленно дать ответ, уполномоченный сразу же заметил, что птицы нет на месте, и заметался. Он заходил к соседям, опрашивал постояльцев, устроил разнос администратору, но все было тщетно. Попугай, которого он обожал, исчез.

Все смешалось в голове бедного Матвея Семеновича.

Он забыл о телеграммах, забыл о делах кинофабрики, забыл обо всем на свете. Схватив кулек с лакомствами, которые он заготовил для своего питомца, Матвей Семенович поспешил наружу. Он обошел набережную и прилегающие улицы, не забывая спрашивать прохожих, видели ли они пестрого попугая.

Но они видели кого угодно, включая зеленых чертей, только не того, кто был нужен Кауфману.

Сбив ноги и запыхавшись, он сообразил, что попугай мог удрать в Никитский ботанический сад, и воспрянул духом.

Сторговавшись с извозчиком, Матвей Семенович полетел к саду.

Как известно всем на свете (а кому неизвестно, пусть тот пеняет на себя), расположенный недалеко от Ялты Никитский сад огромен, великолепен и на диво разнообразен в том, что касается растений.

Однако ни гигантская вавилонская ива, ни магнолии, ни многочисленные пальмы, ни земляничные деревья, ни ливанские кедры не радовали сердце уполномоченного.

Он бегал по дорожкам, громко взывая: «Моя прелесть! Прелесть моя, где же ты?», и решительно все встречные гражданки, барышни и даже особы весьма преклонных лет почему-то оборачивались на него, даже если совсем не подходили под понятие прелести.

– Извините, я ищу моего попугая… Прелесть! Прелесть, отзовись!

Пять раз ему грозили вызовом милиционера, три – обещали пожаловаться мужу и раз двадцать сообщали, что он пристает к честным женщинам.

Наконец Матвей Семенович сдался.

Он и сам теперь не понимал, почему ему взбрело в голову искать попугая именно в Никитском саду.

С таким же успехом тот мог улететь, допустим, в Гурзуф, или на Ай-Петри, или попасться какому-нибудь мерзкому мальчишке из числа тех, которые забавы ради убивают птиц из рогатки.

При одной мысли об этом Матвей Семенович ощутил стеснение в груди.

Он вернулся в гостиницу, чувствуя себя старым, несчастным и никому не нужным. Он нежно любил своего попугая, в сущности, это было единственное существо, с которым он мог позволить себе роскошь поговорить по душам.

Вечером Кауфман пошел в ресторан, съел еду, не чувствуя вкуса, и механически запил вином. Знакомые дамы подходили к столику и пытались разговорить уполномоченного; он отвечал невпопад и явно тяготился их обществом.

Затем явился Федя Лавочкин и, сияя, как фальшивая монета, сообщил, что они всей компанией – с Леонидом Усольцевым, Макаром Косым и его супругой – едут в Ласточкино гнездо, чтобы хорошенько там кутнуть.

– Не до кутежей мне, – мрачно ответил Матвей Семенович, водя пальцем по скатерти. – У меня… у меня попугай пропал.

– Ну пропал, так купи нового, – беспечно ответил Федя, надевая шляпу. – Так ты не едешь? Ну и зря. В Ласточкином гнезде отличный ресторан… а какой оттуда вид!

Он удалился, довольный собой, а Кауфман расплатился и поднялся к себе в номер. В постели он долго крепился, но потом его прорвало, и он залился слезами.

Он едва обратил внимание на разразившуюся грозу, но в полночь его разбудил какой-то шум.

– Дуррак! – протрещал над самым его ухом знакомый голос, и вслед за этим Матвей Семенович услышал хлопанье крыльев.

– Прелесть! – спросонья закричал он, после чего свалился с кровати и проснулся окончательно.

Сидя на полу, он дрожащими руками нащупал выключатель ночника.

Попугай, его лучший, его единственный друг сидел на столе и косил на него круглым глазом.

– Дуррак! – сердито прокричал попугай и вылетел в окно.

– Подожди! – закричал Матвей Семенович. – Не надо! Подожди!

Он кое-как надел очки, влез в штаны и, как был, всклокоченный, нелепый, в пижамной куртке и войлочных тапочках, ринулся к выходу.

– Подожди! Не улетай!

Снаружи Кауфмана встретила нежная, теплая, лунная ночь. Он вертел головой, высматривая попугая, но тот куда-то делся.

Однако теперь, когда Матвей Семенович точно знал, что его любимец находится где-то рядом, уполномоченный ощутил прилив оптимизма.

Отчасти он даже немного раскаялся в том, что днем бегал по Никитскому саду, смущая приезжих нэпманш, и громко звал свою прелесть.

«И с чего я решил, что ему вообще понравится на свободе? – скептически размышлял Кауфман, пробираясь к набережной. – Свобода! Как будто неизвестно, что это за слово. Благонамеренная вывеска, под которой тебе всегда норовят всучить какую-нибудь дрянь. И вообще, когда при тебе начинают слишком часто говорить о свободе, о равенстве, о братстве, значит, точно попытаются облапошить. Да! Мой попугай не дурак, он сразу же понял, что ничего хорошего его на свободе не ждет…»

Он поглядел на море, на лунную дорожку, которая дробилась на водной глади; впрочем, последнее слово тут вряд ли будет уместно, потому что вода словно кипела.

«Какая странная зыбь», – успел подумать Матвей Семенович, и в то же самое мгновение в ближайших улицах завыла собака, за ней еще одна, и еще, и еще…

Затем лунная дорожка взорвалась, и земля заплясала под ногами у Кауфмана.

«Я сплю», – механически подумал он; но увидел собственные ноги в тапочках, увидел, как ходят ходуном стволы пальм, и растерялся.

«Нет, тут что-то не то… Должно быть, мне подсунули за ужином дрянное вино, а я был расстроен и не обратил внимания…»

Он повернулся лицом к городу и увидел, как трясутся дома, как на склонах окружающих Ялту гор вздымаются фонтаны пыли: это один за другим начали сползать оползни.

Ноги не держали Матвея Семеновича, он упал на четвереньки – и услышал страшный, низкочастотный гул, который словно доносился из самой земли.

– Дурак! – кричал попугай, летая вокруг него. – Дурак, дурак! Беррегись!

Огромное здание гостиницы «Россия», из которого Матвей Семенович только что вышел, сотрясалось; падали трубы, куски крыши, на глазах уполномоченного отломился и рухнул грудой на улицу кусок угла…

Нестройные крики, женские, мужские, детский плач, завывания собак, грохот ломающихся стен, гул, доносящийся из-под земли, – все слилось в какую-то чудовищную симфонию.

Первый удар землетрясения накрыл Ялту в ноль часов пятнадцать минут в ночь с 11 на 12 сентября, и почти сразу же последовал второй.

 

…В знаменитом Ласточкином гнезде ресторан закрывался ровно в полночь, но Леонид Усольцев выпил больше, чем следовало, и крепко заснул, уронив голову на руки. Его здесь уже знали и такому обороту событий ничуть не удивились.

– Пусть проспится, – махнул рукой администратор, для которого Леонид много раз набрасывал портреты знакомых дам, да такие, что смотрелись лучше любой фотографии. – Вы что, товарищ Лавочкин? – спросил он у Феди, который слонялся по залу, то и дело нагибаясь.

– Я запонку потерял, – мрачно ответил Федя.

Это был подарок мамы, которым он очень дорожил.

Вечер в компании супругов Косых и Леонида вышел на славу, но утерянная запонка сыграла роль ложечки дегтя, и комик дулся.

– Федя! – заревел Косой от порога. – Таксо ждет!

– Я сейчас! – отозвался актер. – Понимаешь, запонка…

Макар Косой, он же Фрэнк Гризли, он же автор повести о подвигах гыпыу и прочих столь же выдающихся произведений русской литературы, принял посильное участие в поисках, но ничего не нашел.

Остальные посетители уже разошлись, и только администратор держался у дверей с ключами, ожидая, когда Феде и его спутникам наконец надоест маяться дурью и они уберутся восвояси.

Леонид за столом тихо похрапывал, видя цветные сны.

– Макарушка, таксо! – тревожно пропищала Александра Косая, показавшись на пороге. – Нам еще до гостиницы добираться… Идем! Поздно уже…

– Извини, старик, – добродушно сказал Косой и сделал шаг к дверям.

Тут-то все и началось. Мебель заплясала какой-то адский танец, электричество погасло, и чудовищной силы удар сотряс все здание сверху донизу.

– А-а-а-а-а-а! – заверещала Александра. – Макарушка!

– Скорее, скорее, бежим! – закричал Косой, бросился к ней, схватил ее маленькую фигурку в охапку и бросился прочь.

Однако первым успел удрать дородный администратор, который развил такую скорость, что, пожалуй, мог бы обогнать прыткого лженищего, который не так давно доставил агентам угрозыска несколько неприятных минут.

– Подождите меня! – закричал Федя, разом забыв о запонке и вообще обо всем на свете. – Подо…

Столы и стулья, выставленные на наружные террасы, кувыркались и летели вниз, в воду. Часть скалы, на которой был выстроен знаменитый замок, обрушилась с грохотом и плеском.

Поглядев вверх, Федя закоченел от ужаса.

Башня шаталась, из нее сыпались камни. Опомнившись, с отчаянным воплем комик ринулся прочь, и последнее, что он успел заметить, было обрушение свода прямо в зал – туда, где, на горе себе, заснул художник фильма.

Но Федя не думал об Усольцеве.

Им владел животный страх, все прыгало и плясало под ногами; он мчался так, словно убегал от смерти, и, пожалуй, именно так и обстояло дело. Он упал, ободрал руку, поднялся, снова побежал, не чувствуя боли.

Последняя машина, увозившая Косых, уже разворачивалась на дороге.

– Постойте! – кричал Федя. – Макар! А как же я?

Ему показалось, что из машины ответили энергичным ругательством.

Такси набрало скорость и по ходившей ходуном дороге уехало в Ялту.

– А как же я… – пробормотал актер, не веря, что его, любимца публики, бросили тут на произвол судьбы, забыли, как ненужную вещь.

Но инстинкт самосохранения твердил ему, что еще рано расслабляться, что не время предаваться отчаянию и вообще следует позаботиться о себе самому. И он бросился прочь – подальше от замка, от осыпающейся скалы, от всего, что могло упасть ему на голову, покалечить, навредить.

Лавочкин скользил, спотыкался и снова поднимался, земля гудела и дрожала, и когда, отойдя на приличное расстояние, он решил перевести дух и оглянулся на Ласточкино гнездо, то не узнал его.

Главная башня рухнула, в стенах зияли пустоты, и все строение сотрясалось, потому что толчки не прекращались…

 

– Ваня! Ваня! Проснитесь!

Опалин вскочил, не веря, что его хозяйка может кричать таким ужасным голосом, и тут словно чья-то всевластная рука наполовину сдернула крышу с дома, так что Иван увидел высоко-высоко в небе холодную желтую луну.

– Мяяяя! – заверещал Пиль, вздыбив шерсть.

Сверху сыпались куски камня, теса, летела какая-то труха.

Не раздумывая, Опалин схватил штаны, кошелек в кармане, – что еще? – ах да, не забыть самое главное…

Пиль завывал от ужаса, но Опалин распахнул дверь, выпуская кота, и тот помчался прочь из дома – в ночь, где земля вставала дыбом, где сыпались стены, рвались провода, как нитки, и кое-где уже начались пожары.

– Варвара Дмитриевна! Варвара Дмитриевна… все рушится! Надо уходить!

– Голубчик, нет! Я не могу ступить и шагу… Оставьте меня! Спасайтесь!

Он поглядел на ее искаженное ужасом лицо, понял, что на нервной почве у нее отнялись ноги и, не раздумывая ни секунды, подхватил ее на руки.

– Ваня! Ваня, осторожно…

Он еле успел увернуться от гигантского куска стены, который пытался обрушиться на него, и побежал к лестнице. Ступени прыгали у него под ногами – здесь, на втором этаже, колебания ощущались еще сильнее, чем на первом.

– Ванечка, – плакала Варвара Дмитриевна, – голубчик, что ж это творится? Никогда, никогда еще не было такого…

Опалин выскочил на улицу, поискал взглядом кота.

Уличные фонари погасли – землетрясение оборвало линии электропередачи.

– Мя! – хрипло позвал Пиль из темноты, и Иван пошел на голос.

Вокруг метались люди, одетые во что попало, женщины в ночных рубашках, мужчины в одних подштанниках; а земля все никак не желала успокаиваться, она колебалась, и дрожала, и уходила из-под ног.

– Ваня… Вам неудобно… Опустите меня, я пойду…

– Но вы же…

– Нет, мне лучше… Смотрите, вот Пиль!

Варвара Дмитриевна сделала несколько неуверенных шагов, споткнулась и упала, но продолжала цепко держать коробку с рукоделием – единственное, что она захватила с собой, когда покидала дом.

Опалин поднял старую даму на ноги и отряхнул ее одежду.

С грохотом обрушилась стена здания, стоящего в нескольких десятках метров от наших героев.

Варвара Дмитриевна вскрикнула.

– Следите за Пилем, он чует, где безопаснее, – сказал Опалин, подводя Лукомскую к каменной скамье, возле которой бродил кот. – А, черт… – Он только сейчас заметил, что не успел как следует застегнуть штаны, и, отвернувшись от Варвары Дмитриевны, привел себя в порядок.

Старая дама с присущей ей тактичностью сделала вид, что ничего не заметила.

– Я вернусь в дом, – продолжал Опалин, хмурясь, – надо забрать кое-какие вещи.

– Ваня, не надо…

– Ну ваши деньги хотя бы. Вы же забрали только рукоделье…

– Там деньги и есть, – ответила Варвара Дмитриевна шепотом, прижимая к себе коробку. – Я… понимаете, вчера несколько книг ни с того ни с сего выпали из шкафа… как было при прошлом землетрясении… и лампочка стала дребезжать… как тогда… Я испугалась. Ну и… решила заранее приготовиться…

– Вы молодец, – без всяких околичностей объявил Иван. – Сидите здесь. Я сейчас вернусь.

На ближайшей церкви ударили в набат.

По улице проехал пожарный расчет с молодцеватыми пожарными в блестящих касках, лестницами и скрученными брандспойтами. Лошади хрипели и упирались, и человеку, который правил ими, стоило огромного труда удержать их. Мускулы на его руках напряглись и стали как канаты.

Через несколько минут в набат ударили на других церквях.

Иногда все звонари, не сговариваясь, звонили в унисон, и оттого впечатление выходило особенно поразительное.

Земля гудела, колокола звенели, собаки не прекращали выть и лаять, истошно рыдали дети, дико кричали обезумевшие женщины. Толчки не прекращались; от повторных ударов рушились балконы, фасады самых прочных зданий покрывались трещинами, целые стены выламывались из кладки и падали грудой камней.

Люди прыгали из окон вторых и третьих этажей, потому что двери заклинило и иным путем выбраться наружу было невозможно.

«Селиванов… чахоточные больные… а рядом детский санаторий… там множество калек… И землетрясение! Но что мне делать с Варварой? Хотя… раз она сообразила заранее собрать вещи, она точно не пропадет…»

Скользя, падая, поднимаясь и чувствуя, как от непрерывно движущейся под ногами земли тошнота подступает к горлу, Опалин вернулся в дом – и в комнате Варвары Дмитриевны застал гражданку Крутикову, сдобную жену соседа, которая деловито шарила по ящикам стола.

Опалин нехорошо оскалился и поднял с пола увесистый кусок камня.

– Положь на место, – скучно сказал он, – не то я тебе мозги вышибу и скажу, что так и было… Давай выкладывай, что ты там в карманы понапихала…

С ненавистью поглядев на паршивого сопляка, который помешал ее планам, соседка принялась бросать все на стол. Она охала, когда дом сотрясался особенно сильно, а затем попыталась проскочить мимо страшного Опалина к двери, но он поймал ее за руку и вытащил у нее из кармана последнее, что она рассчитывала захватить с собой – пустой флакончик от французских духов.

– Ах, ты!..

Вырвав руку и обругав Ивана на прощание непечатными словами, воровка исчезла, а он наскоро накинул рубашку, забрал «браунинг», покидал на скатерть все более-менее ценные вещи, которые попадались ему на глаза, и завязал ткань в узел.

Всюду на полу лежали куски камня и штукатурки, крыши не было, и только звезды и луна холодно взирали сверху на то, что творилось в эти мгновения в Ялте.

Чувствуя, что пол под ним пошел трещинами, Опалин бросился к двери и кубарем скатился по лестнице, после чего она сложилась с сухим треском и завалилась набок.

«Скорее отсюда! Пока тут все не обрушилось мне на голову…»

Весь в пыли, в грязи, он подошел к Варваре Дмитриевне и опустил узел с вещами возле ее ног.

– Вот… Там ваша соседка пыталась поживиться… Ну я ее шуганул.

Старая дама подала ему платок, и он вытер лицо.

– Какое ужасное стихийное бедствие… – пробормотал Опалин, озираясь.

– Вся моя жизнь – стихийное бедствие, – строго и печально промолвила Варвара Дмитриевна. – Вы хотите уйти?

Иван растерялся и забормотал, что у него друг в санатории…

– Идите, – прервала собеседница его неловкие объяснения. – Но обязательно возвращайтесь живым.

Эти слова отчего-то окрылили его больше, чем пригоршня казенных фраз о долге, героизме и мужестве, и он побежал искать Кешу, у которого была машина.

Приходилось выбирать самые широкие улицы, чтобы не попасть под падающие обломки зданий. А земля меж тем не желала успокаиваться, и повторные толчки следовали один за другим.

Навстречу Опалину выбежала обезумевшая лошадь, и он едва успел отскочить в сторону. Из соседнего дома спешно выносили кое-как застегнутые чемоданы и грузили их в машину.

– Вот тебе и отдохнули! – кричал какой-то полуодетый толстяк озлобленно, обращаясь неизвестно к кому. – Поели, называется, винограду!

На набережной Опалин увидел Кешу, который ехал в машине, и бросился к нему.

Шофер тотчас затормозил.

– Ваня! Ты цел? Садись!

Опалин стал путано объяснять, что у него друг в санатории за городом, и там рядом другой санаторий, детский, с сотнями пациентов, и ему надо туда попасть, потому что врачам и медсестрам наверняка нужна помощь, не в одном месте, так в другом…

Но тут от груды чемоданов, наваленной в нескольких десятках метров от входа в гостиницу, отделилась женская фигурка в линялом платьице и подбежала к «Изотте Фраскини».

– Кеша! Кеша! Слава богу! Сейчас приведут Борю, я забираю Марусю – и едем! Куда угодно, хоть на Севастополь, хоть на Симферополь…

– Послушайте, – начал Кеша, явно испытывая неловкость, – я…

– Никаких возражений! – оборвала его Тася. – Делайте, что вам говорят… Сейчас Миша принесет вещи! Вы, что вы все время путаетесь под ногами? – напустилась она на Опалина. – Тоже хотите бежать? Для вас места нет!

Кеша поглядел на ее лицо, на Опалина и открыл дверцу.

– Ваня, садись… Едем в твой санаторий.

– Что? – пронзительно закричала Тася и вслед за этим обрушила на шофера град ругательств. – Не смей! Не смей! Это моя машина! Я уезжаю, не он! У тебя нет права! Не смей! Нет! Нет! Нет!

Она вцепилась в дверцу машины одной рукой, а другой стала неловко бить Опалина, который хотел сесть в машину, и пыталась ногтями заехать ему в лицо.

– Это моя машина! – выла Тася. – Моя! Здесь все мое! Неееееет! Не дам! Не дам! Сдохните все! Не дам!

Видя, что она невменяема и что разговаривать с ней бесполезно, Опалин с силой оттолкнул ее, чем только раззадорил Тасю.

Жена режиссера прыгнула на него, как кошка, пытаясь вцепиться ему в горло. Видя, что дело плохо, он ударил ее по-настоящему, кулаком в лицо, так, что она упала.

– А-а-а-а-а-а! – отчаянно завыла она, корчась на дороге. – А-а-а-а-а!

– Бросай эту бесноватую, садись, едем! – крикнул Кеша.

Опалин запрыгнул в машину, и они помчались сквозь ночь, чувствуя, как шоссе сотрясается от толчков. Несколько раз Кеша вилял, уворачиваясь от падающих телеграфных столбов.

Неожиданно Иван распрямился.

– Море горит!

Над водой полыхали огненные столбы, уходя вдаль.

Это было страшное, величественное и ни на что не похожее зрелище.

Кеша бросил на него быстрый взгляд и вывернул руль, огибая обрушившийся на дорогу оползень.

– Вот теперь я видел все, – только и сказал он.

Они благополучно добрались до места назначения и, посовещавшись с доктором Стабровским, стали помогать выносить из детского санатория больных, которые не могли передвигаться самостоятельно.

 

 

Глава 28

ГЕНУЭЗСКАЯ КРЕПОСТЬ

 

Зови на фокстрот, а там…