Я поселяюсь в самой настоящей реальности

 

Вскоре я обнаружила, что люблю Маму саму по себе, а не только из-за своего желания иметь ее в качестве собственности. В моей любви интегрировалось все больше и больше социальных граней ее личности. Так, теперь я прекрасно узнавала ее и тогда, когда мы находились на прогулке, и в трамвае, и даже в кино. Раньше, в таких случаях, я считала ее «замаскированной» — она становилась неузнаваемой, как только проявляла при мне хоть малейшее социальное поведение, даже если при этом оставалась ко мне очень нежной. Если она не использовала мой язык, то наш контакт прерывался.

Моя реальность постепенно выстраивалась, и с каждым днем я становилась все более миролюбивой, более свободной. Особенно счастливой я чувствовала себя на природе — в лесу, на берегу озера, вдалеке от человеческих глаз. Потом меня стали радовать и городские удовольствия — красивые магазины, чайные салоны, суета.

Мне пришлось преодолевать себя в отношении к Маминым пациентам. Пока Мама не поддерживала меня и не создавала для меня «золотых шаров»[6], я ужасно страдала от ревности. Если Мама задерживала пациента чуть больше чем на час, я переполнялась ревностью, враждебностью и страхом, несмотря на то, что была уверена в Маминой любви ко мне. В такие моменты какая-то буря одолевала меня, и я переставала что-либо понимать. Я продолжала окаменело сидеть на теплой батарее, глядя в окно, и предметы становились ирреальными, галлюцинаторными, измененными — такими, как раньше. Когда же в конце концов Маме удалось, как я это назвала, вскрыть гнойник моей ревности к другим ее пациентам, тут же прекрасная и живая реальность вернулась ко мне и я вновь почувствовала контакт с Мамой. С того момента, как я вылечилась от болезни, связанной с пациентами, реальность укрепилась, стала тверже. Глубокий и длительный контакт связал меня с Мамой.

Однако мне предстояло преодолеть еще одну, последнюю сложность — не терять связь с реальностью, когда Мама заболевала. Вначале я полагала, что она делала это нарочно, для того, чтобы таким образом наказать меня. Позже, каждый раз, когда Мама заболевала, меня постигала лишь сильная тревога и ощущение ирреальности, и я ее не узнавала. В конце концов, благодаря тому, что Мама продемонстрировала мне, что я обладаю силой, чтобы, например, вернуть ей голос (когда она заболела ларингитом)[7], у меня больше не было ощущения беспомощности, я вдруг стала властной над болезнью! Тогда это сильно воодушевило меня на поиск любых возможных средств, чтобы вернуть Маме пропавший голос. Вскоре я обнаружила, что реальность является богатым источником средств для лечения больных: компрессы, полоскания, таблетки. Это открытие привело к тому, что я начала еще больше любить и ценить реальность, стала еще более «взрослой» и более независимой от Мамы.

Я могу сказать, что, начиная с этой победы, процесс моего овладения прекрасной реальностью пошел вперед гигантскими шагами.

В то же время, как это ни странно, в любой момент я могла потерять реальность, если бы Мама вдруг рассердилась или огорчила меня, что, правда, случалось редко. Однако таких мелких неприятностей все же было достаточно, чтобы я уверилась в том, что прочность реальности полностью зависит от моего контакта с Мамой. Она была источником, первопричиной моего нормального восприятия реальности. Достаточно было, чтобы ее отношение ко мне ухудшилось, чтобы живая реальность превратилась в пустынную, ирреальную декорацию. И точно так же, как только она целовала меня в знак примирения и вновь демонстрировала мне свою любовь, как, словно по мановению волшебной палочки, реальность становилась живой, теплой и прекрасной.

Страдания, причиненные мне другими людьми, вовсе не вызывали феномена ирреальности. Если же Мама хоть немного сердилась на меня, я теряла ощущение реальности, и никто на свете не мог мне его вернуть. Только Мама была в силах сделать это. Именно поэтому я всегда старалась сохранять с ней контакт, ставя ее в известность обо всем, что угрожало разорвать его. И все же мне удалось стабилизироваться настолько, что по истечении двух лет я смогла противостоять Маме, и даже — немыслимое дело — защищаться, когда она выказывала свое недовольство мной, и при этом не терять контакт с реальностью. Я стала независимой в восприятии реальности.

Мне оставалось научиться правильно очерчивать границы своей личности. Так, раньше, когда мне нужно было заполучить себе какой-то объект, находящийся вдалеке, я делала этому объекту знак рукой и раздражалась от того, что объект не шел ко мне. Обучение было длительным, но в результате я хорошо поняла, что двигаться к объекту нужно мне самой.

То же происходило и с функционированием моего тела. Если я, к примеру, мочилась, а в это время на улице шел проливной дождь, то я не понимала, не моя ли это моча омывает землю, и меня охватывал испуг. Сходная история была и в отношении Мамы. Иногда я не могла понять, кто из нас — она или я — была той, которая нуждалась в той или иной вещи. Так, когда я просила еще одну чашку чая, Мама мне отвечала шутя: «А почему ты просишь еще чая? Не видишь, что я только что допила свою чашку? Чай тебе больше не нужен». Тогда я, путая себя с ней, отвечала: «Ах, да, верно, мне больше не надо». Однако глубоко внутри у меня было желание выпить вторую чашку чая, и я говорила: «Но, мне хочется еще чая», и внезапно, словно в озарении, я понимала, что если Мама напилась чая, это никак не могло удовлетворить мою собственную жажду! И мне становилось стыдно, быть «пойманной» Мамой, когда я видела, как она смеется над моей неловкостью.

Подобного рода путаница возникала очень часто. В такие моменты я не могла понять, о ком идет речь: о Маме или обо мне, обо мне или о Маме. Другая вещь, которая часто происходила со мной, состояла в том, что я отделяла себя от той части тела, которая в этот момент болела. К примеру, если у меня болел зуб, я могла пойти к Маме и сказать: «Мама, у меня тут зуб, который не слушается, скажи ему свое слово». И Мама откликалась: «Зуб, не хочешь ли ты оставить в покое мою маленькую Рене, Мама тебе приказывает это сделать. Ты сейчас примешь лекарство и дашь моей Рене поспать. Ты, понял, зуб». И я вместо зуба отвечала: «Да, Мама». Эта персонификация больных частей моего тела приносила мне только благо, потому что, когда что-то причиняло мне боль, я испытывала отвратительное чувство посягательства или даже нападения на мою личность. Я переживала боль как вторжение, как что-то чужеродное, и в то же время жалела эту больную часть своего тела. Тогда я отделялась от нее и присоединялась к Маме — с одной стороны, чтобы отдалить боль, которая мешала мне спать, с другой стороны, чтобы иметь возможность ухаживать за больной частью тела и сочувствовать ей.

Несмотря на это, мне постепенно удалось понять, что причина боли не лежит в области магии, а что боль — это естественный феномен, относящийся к реальности. И тогда единение моего тела с моей личностью установилось окончательно.

Дольше всего у меня сохранялась привычка говорить: «Боюсь волка» или «Полиция», и от этого было тяжелее всего избавиться. Каждый раз, когда я чего-то боялась или ощущала тревогу, я произносила эти слова. В действительности, когда я говорила: «Боюсь волка» или «Полиция», я не представляла себе ни волка, ни полицию, потому что не боялась ни того, ни другого. Но я вовсе не успокаивалась, когда люди, желая меня утешить, говорили, что нет никакого волка и что они защитят меня от полиции. Эти два выражения были лишь безотчетными образами, которые я использовала для того, чтобы выразить свой страх. «Волк» означало что-то большое, черное, пугающее и издающее звук «У-у-у». Но при этом я не видела и не думала о волке. И опять же только Мама могла понять смутную тревогу, которая пряталась в этих образах, лишенных смысла и символики. Она успокаивала меня, говоря: «Почему же ты боишься? С тобой ничего не может произойти, ведь Мама здесь, она на страже. Может быть, ты подумала о чем-то, что пугает тебя?». Чаще всего она была права: однажды я подумала о том, что Мама может умереть, потом я забыла об этом, но тревога осталась. Мамин вопрос обычно уточнял мысль, которая была источником тревоги, и благодаря этому тревога исчезала.

Однако все эти мелкие явления были такими пустяками в сравнении с тем, что мне до этого пришлось выстрадать. Впрочем, и они исчезли в свое время.

Реальность становилась в моих глазах, если можно так выразиться, все более реальной, более богатой. И я становилась все более независимой. все более социализированной. Сейчас я принимаю всю личность госпожи Сешей целиком. Я люблю ее ради нее самой и бесконечно ей благодарна за то бесценное сокровище, которое она мне даровала в виде Реальности и контакта с Жизнью.

Только те, кто лишались Реальности и на протяжении многих лет жили в бесчеловечном и безжалостном Царстве Света, могут по праву оценить радость жизни и неизмеримую ценность бытия в качестве частицы человечества».

 

 

Часть вторая.

Интерпретация

 

Глава первая.

Этапы дезинтеграции Я

 

Откровенные признания, любезно сделанные для нас Рене, наполненные потрясающим самоанализом ее внутреннего состояния на протяжении болезни, ставят целый ряд проблем, одна важнее другой: проблема начала шизофрении, проблема восприятия реальности у психически больного, проблема соотношения между бредом и галлюцинациями и т. д. Я обращусь лишь к одной проблеме, которая связана со всеми остальными, но которая представляется мне наиболее важной, — это проблема Я.

В противоположность неврозу, шизофрения, похоже, является прежде всего болезнью Я. Конечно, бессознательная жизнь вторгается порой и в поле сознания больного психозом. Но такое вторжение не может произойти, как только лишь при дезинтеграции Я. В своей работе о символической реализации я подчеркнула важность первичных влечений, особенно оральных и агрессивных, в «психологических» истоках психоза. Пока что, постоянно помня о них, я оставляю их в стороне, потому что именно в них Я черпает энергию для выработки бредовых и галлюцинаторных симптомов. Впрочем, если Я Рене до ее болезни сохранилось в определенных своих частях на инфантильной стадии, то это благодаря тому, что оно зафиксировалось на стадии отнятия от материнской груди. Будучи вынужденным отказаться от матери в реальности, Я скомпенсировало это тяжелое жертвоприношение, становясь, если можно так сказать, собственной воображаемой матерью, т. е. уходя в аутизм. Эмоционально не приняв отнятия от груди — модели всех последующих жертвоприношений, Я Рене не удалось достичь уровня жертвенности, необходимого для социальной жизни. Вот почему в возрасте, когда наступает ответственность взрослого человека, оно даст проницаемость, из-за которой начнется психоз. Проблема психологического Я настолько велика и сложна, что я коснусь здесь лишь нескольких определенных аспектов, которые мне удалось изучить и верифицировать в случае с Рене. Речь идет о дезинтеграции Я во время болезни и его реконструкции при помощи метода символической реализации.

 

A) Процесс патологического восприятия реальности

 

Самонаблюдение Рене показывает, что первый субъективный симптом, который стал беспокоить ее, относился только к восприятию реальности. Предметы вдруг становились огромными, вычлененными из общей картины, никак не связанными друг с другом, пространство казалось безграничным, и страх поглощал ее. Этот феномен чуждости, ирреальности вначале был весьма ограниченным. Затем постепенно он распространился на восприятие всех предметов, людей и ее самой. И мы должны констатировать, что это полностью совпадает с обострением болезни, так что Рене сравнивает состояние психоза, в который она погрузилась, с состоянием тотальной ирреальности, по сравнению с частичной, которую она ощущала в начале заболевания. Как можно было бы объяснить этот мучительный для больного феномен, который характеризуется вычленением предметов, впечатлением безмерности и декоративности? Полагаю, что причины этих ощущений отчуждения следует искать непосредственно в самом Я.

Речь идет о нарушении энергетического равновесия в самом Я. Некоторые его части, связанные с определенными объектами, больше не снабжаются либидинальной энергией. В них отсутствует жизнь, тепло. В начале болезни поражаются лишь некоторые части Я. Поэтому ощущение отчуждения появляется у Рене лишь во вполне определенных случаях: в школе, на улице, т. е. в тех местах, которые имеют социальный аспект. И это потому, что первыми составляющими Я, которые испытали регрессию, были именно те, которые находились в непосредственной связи с социумом. Вся энергия, все либидо было обращено на индивидуальное Я, на Эго, при полном опустошении его социальных элементов. Чувство отчуждения, таким образом, может считаться первым знаком дезинтеграции Я: Рене потеряла способность к синтезу и ощущению перспективы. Мы, нормальные, воспринимаем мир вещей в релятивистском плане, в едином, децентрализованном пространстве, в координации различных аспектов.

Каждый предмет воспринимается в соотношении с другими и в соответствующем контексте. Более того, предметам, которые видим, мы приписываем полезную функцию: стул служит для того, чтобы на него можно было сесть. В то время как больной, компоненты Я которого утратили свою энергию, больше не определяет место предметов в зависимости от их межиндивидуальных функций. Промежутки, которые разделяют предметы и определяют их порядок на различных планах, больше не существуют. Вот почему каждый предмет воспринимается как отдельное целое, кажется вычлененным, большим, чем он есть в действительности, и само пространство кажется безграничным, плоским и лишенным каких-либо правил организации и третьего измерения. Это странное восприятие реальности является интеллектуальной формой потери синтеза Я.

Это чувство отчуждения имеет в своей основе аффективную причину, и достоверным симптомом здесь является сопровождающий это чувство страх. Нужно сказать, что впоследствии Рене переживает ощущение ирреальности каждый раз, когда ее контакт с мамой-психоаналитиком прерывается. И мы видим, что главной причиной этого является ее агрессивность по отношению к маме.

Впрочем, потеря реальности происходит из двух источников, тесно связанных между собой. С одной стороны, в состоянии дезинтеграции, в котором находится ее Я, для Рене больше нет стабильной вселенной, отличной от ее внутреннего мира, вселенной, частью которой является мама как личность. Мама — всего лишь продолжение самой пациентки, та, которая удовлетворяет ее потребности. И как только она перестает делать то, что требуется пациентке, последняя перестает ее узнавать. С другой стороны, то, что представляется пациентке как отказ со стороны мамы-аналитика в удовлетворении первостепенных потребностей пациентки, вызывает у той сильную агрессивность, которая в итоге приводит к тому, что эмоциональный контакт немедленно прерывается. Однако при отсутствии смелости спроецировать агрессивность на любимый объект, та возвращается в свою исходную точку: Я предопределяет сильнейшее чувство вины, виновность, присущую аффективной реальности. Вдобавок к агрессивности причиной потери ощущения реальности является неприятие пациенткой мамы как социального и независимого существа. Но что такое «социальная мама», если не сама реальность?

Поскольку Рене не принимает социальную маму, она рвет контакт с реальностью, и определенные части ее Я теряют свою либидинальную энергию, источник жизни. Компоненты Я, оставшиеся здоровыми, переживают чувство ирреальности и борются с ним, так как даже частичная потеря ощущения реальности вызывает глубокое чувство опасности и покинутости, которые сродни кошмару.

 

Б) Защитные механизмы психотического Я

 

По мере того как, благодаря откровениям Рене, мы следим за развитием ее болезни, мы констатируем, что все больше и больше зон ее Я теряют свои разделительные границы с реальностью. Настолько, что Я и не-Я оказываются у Рене полностью спутанными. Это состояние Болдуин называл адуализмом.

Дисбаланс между ассимиляцией собственного Я и аккомодацией к реальности постепенно нарастает — настолько, что Рене больше не может осознавать собственную субъектность. По причине отсутствии осознания своих внутренних впечатлений она проецирует их на внешний мир. Внутренние элементы, такие как страдание, страх, агрессивность постепенно приписываются неживым предметам или физическим движениям, которые, как кажется, имеют какую-то аналогию с внутренними движениями. Внешний мир постепенно трансформируется посредством Я из-за неспособности найти место в сознании для полученных чувственных впечатлений. Но этот переход внутренних элементов во внешний мир происходит также из-за чрезмерности и жестокости пережитых ощущений. Первичные влечения пугают Я, которое не в состоянии больше оказывать им сопротивление. И в этой своей немощи оно использует единственный защитный механизм, имеющийся в его распоряжении — механизм проецирования.

Это «анимистический» период заболевания, напоминающий стадию, через которую проходит инфантильное мышление и которая была так мастерски описана Пиаже.

Внешние картины, которые разворачиваются перед глазами больной, не диссоциируются больше с ее внутренним миром. Я не является больше самостоятельным, независимым субъектом, оно растворяется в вещах.

Именно поэтому в шуме ветра и треске деревьев Рене слышит свои собственные жалобы, свое страдание, свою враждебность: «Ветер, разве не должен он принести весть о несчастье?». И тут же думает, что ветер хочет взорвать землю. Вряд ли мы можем назвать бредом эту деформацию заданных внешних параметров посредством Я. Скорее, мы можем увидеть здесь один из механизмов символического мышления, которое характеризует шизофреническую регрессию и которое сродни мышлению маленького ребенка. И все же это приписывание внутренних элементов силам природы, которые, как будто бы соотносятся с движениями души, составляет ядро дальнейшего бреда.

По мере того как Рене теряет осознание собственной субъектности, она все больше локализует свои чувства в предметах. Границы, которые отделяют внутренний мир мышления от внешнего мира реальности, размываются, затем стираются. Предметы начинают угрожать, мучать, насмехаться и издеваться над ней, потому что наделены всей агрессивностью, которую Рене испытывает против мира. Лишь контакт с психоаналитиком на какое-то время облегчал страдания больной, позволял ей вновь обрести немного реальности. В то же время, поскольку тогда у меня еще не было представления о методе символической реализации, мне не удавалось остановить дезинтеграцию Я.

Вскоре бессознательное вторгается в Я Рене в форме импульсов агрессии и интенсивного желания вернуться к матери, и часть Я, оставшаяся здоровой, изо всех сил старается изгнать бессознательные влечения, которые абсолютно непереносимы: это и есть формирование бреда. Агрессивность и самонаказание проецируются на «Систему» — механизм, который наказывает людей, в том числе и саму Рене. Больная не воспринимает больше свою ментальную активность как внутреннюю и зависящую лишь от ее собственного сознания, а локализует ее предметах. Неприятные мысли ощущаются в виде эхо, повторений и психических галлюцинаций. Также и импульсы членовредительства и саморазрушения приписываются приказам, идущим от «Системы». Поскольку все же определенные части Я — увы, все более и более ограниченные — остаются еще достаточно здоровыми, они становятся на службу инстинкта самосохранения и отказываются подчиняться «приказам» «Системы», которые принимаются психотическим Я. Из этого следует, как заявляет Рене, диссоциация, которая заключается в мучительном ощущении комедийности, фальшивости, и в то же время — полной искренности. Этот дуализм исчезнет лишь тогда, когда Я в своей целостности заменит воображаемый мир подлинной реальностью.

На стадии, до которой регрессировала Рене, она больше не владела субъектным осознанием себя. Вот почему с того времени она больше не считала себя персоной, или личностью, а всего лишь «персонажем», о котором нужно говорить в третьем лице. Это новое восприятие ее самой, к которому она пришла, объясняет, почему она чувствовала такое облегчение, когда я говорила, обращаясь к ней в третьем лице — так, как часто мы обращаемся к маленькому ребенку, которому один-два года. Впрочем, тот же феномен обнаружился и в отношении меня. Рене больше не узнавала меня как индивидуальность. Как она сама об этом говорит, она узнавала меня только в качестве Мамы, «Персонажа» — персонажа Мамы, единственной, которую она хотела знать и любила.

Вскоре границы, которые отделяют Я от Оно, размылись полностью и пациентка с большим трудом удалила из своего сознания беспорядочные прорывы агрессивности. В этот период, рассказывает нам Рене, она начала локализовать с правой стороны от себя, в глубине комнаты, «голоса». И, как очень точно и с потрясающей искренностью свидетельствует Рене, она не слышала ни слов, ни голоса, ни шепота, ни какого-либо иного шума. Несмотря на это у нее обнаруживалось галлюцинаторное поведение, как если бы она была подвержена самым сильным аудитивно-сенсорным галлюцинациям. Как же объясняется этот парадокс? Де Керси, в своей книге «О галлюцинации», рассказывает, что есть больные, которые за внешним галлюцинаторным поведением на самом деле мало чего слышат, если вообще слышат что-либо, и что они лишь интерпретируют собственные мысли. Однако не похоже, что это случай Рене. В тот период у нее не было никаких явлений «эхо» или «повторения мыслей». Она сердилась и отвечала чему-то, с сенсорной точки зрения, несуществующему, что она локализовала всегда в одном и том же месте. Полагаю, что в этом парадоксальном феномене мы можем видеть стадию промежуточной галлюцинации между психической и собственно сенсорной галлюцинацией. Психологически можно интерпретировать этот феномен как прорыв вытесненного, который превышает возможности Я, находящегося в состоянии дезинтеграции. Я опознает в вытесненном неприемлемые элементы и тут же проецирует их во вне. У слишком возбужденного начавшимся психозом Я не было времени проработать эти чувства, облечь бессознательные тенденции в приемлемую символическую вербальную форму, которая могла бы стать тематической, слуховой галлюцинацией со всеми особенностями сенсорной и пространственной локализации. Я действует в срочном порядке: оно выталкивает во вне то, что ужасает его, и негодует по поводу экстериоризированных бессознательных чувств. Практически можно было бы говорить о «бессознательных галлюцинациях». Лишь позже Я сможет вербализовать вытесненное, и тогда Рене начнет слышать голоса по-настоящему, сенсорно. И тогда мы будем иметь дело с истинными слуховыми галлюцинациями.

Как показано в моей работе «Символическая реализация», Рене не могла любить себя из-за того, что мать отказала ей в кормлении грудью, а значит — в любви. И тогда, когда Я не наделяется больше либидинальной энергией, проистекающей из интроекции материнской любви, деструктивные силы спешат захватить его, потому что, как показал Фрейд, влечения всегда сплетены между собой — до такой степени, что когда либидинальные влечения фрустрируются, влечения самосохранения, со своей стороны, теряют свою защитную энергию и оставляют Я на волю влечений саморазрушения. Фрейд видит в этом один из аспектов инстинкта смерти, связанный с первичным мазохизмом.

Именно из-за этого Рене не хотела больше жить и постоянно пыталась навредить себе. Также с какого-то момента ее бред явно приобретает меланхолическую окраску. Что касается непереносимой вины, которая оказывала столь огромное давление на больную, то ее нельзя считать следствием жестокого и карающего сверх-Я.

Хотя неразделимые чувства вины и самонаказания выступают в психосимптоматологии на первый план, они составляют лишь суперструктуру, являются лишь эпифеноменами. Фактически весь конфликт Рене разыгрывался только в оральном плане, следовательно в плане, предшествующем эдипову комплексу, когда формируется сверх-Я. В случае Рене речь идет о первичной вине, которая является дериватом «аффективного реализма» — этого нового и важного аспекта реализма, на который Одье указал в своей замечательной книге «Тревога и магическое мышление»[8]. Выдающийся психоаналитик из Лозанны писал: «Аффективный реализм можно рассматривать как важнейший аспект Жизни ребенка, поскольку он представляет себе, что все его радости и горести определяются внешними причинами и что его счастье или несчастье зависит от вмешательства существ и вещей, которые его окружают» (с. 19)

В своем дологическом мышлении Рене приходит к следующему имплицитному заключению: «Мама меня не кормит — значит, она не желает меня кормить. Из этого следует, что я виновата, так как продолжаю хотеть материнской еды, в которой мне отказано. И то, что я сержусь и обижаюсь на это, делает меня еще более виноватой».

Следуя этой дологической аргументации, Я находит доказательство вины в самом присутствии аутодеструктивных влечений. В конце концов агрессивность, направленная на «злую мать», которая не смеет проявляться «по адресу», автоматически обращается на свой источник — Я и тем самым усиливает влечения к смерти. Больная рассказывает о том, как, когда я отдавала приказы маленькой обезьянке — ее двойнику — держать руки вниз, импульсы самоповреждения у пациентки исчезали. Этот факт демонстрирует нам связи, существующие между деструктивными влечениями и либидо. Через механизм пресимволического, магического участия пациентка проецировала свои влечения на маленькую обезьянку, которая в то же время была самой Рене. Так, если мама-аналитик опускала руки маленькой обезьянки вниз, приказывая ей держать их в таком положении, — для Рене это означало, что мама сопротивляется тому, чтобы она вредила себе, что мама позволяет ей жить. Это доказательство любви, которое демонстрировалось ей магическим образом — единственным, который был доступен больной, являлось для нее настолько мощным нарциссическим экраном, что был способен моментально подавлять влечения к смерти.

Однако следует принять во внимание, что этот экзогенный защитный механизм, связанный с магическим актом и состоящий в том, чтобы опускать обезьянке руки, был всего лишь паллиативом.

 

В) Оральные источники чувства реальности

 

Чтобы вытащить Рене из когтей первичных влечений, необходимо было в первую очередь приняться не за их вторичные эффекты, а за сами причины, которые приводили их в действие. Лишь поняв, что я должна удовлетворить выраженную потребность Рене в материнском кормлении, я смогла освободить ее и от агрессивности, и от саморазрушительных влечений. Поэтому, давая ей в определенные часы по кусочку яблока, которые символически олицетворяли материнскую грудь, я удовлетворяла ее главную, первичную потребность, ту, которая оставалась у нее и во взрослом возрасте и которая удерживала ее Я в состоянии глубокой регрессии. Впервые в жизни почувствовав себя любимой тем единственным способом, который ей подходил, т. е. магическим, Рене пережила прекрасное ощущение реальности, которая одновременно удивила и восхитила ее. Надо сказать, что, как по мановению волшебной палочки, болезненное восприятие реальности уступило место нормальному. Вместо того чтобы видеть людей и предметы вычлененными, огромными, изолированными, без какой-либо связи между ними, она стала воспринимать их в их нормальных размерах и в их межиндивидуальных связях. Она вложила в реальность либидинальную энергию, взятую из материнской любви.

Эта реальность, как она ее описывала, показалась ей «теплой», «живой», т. е. эмоционально наполненной.

В свою очередь, исчезли бред и галлюцинации, а главное, исчезла ужасная тревога, происходившая из беспорядочных появлений в беспомощном Я бессознательных влечений, и тревога эта была замещена благотворным ощущением безопасности и защищенности: «Меня любят».

Так, мы видим, как установление контакта между Рене и мамой-аналитиком, даже только лишь в оральном плане, помогло пациентке вновь обрести чувство реальности. А в самом деле, не является ли мама-кормилица самой первой формой не-Я? И не является ли она тем самым источником и основой всей последующей реальности?

 

Г) Новые травмы и мощная регрессия Я на эмбриональную стадию

 

К несчастью, в то время мой метод был еще далек от того, чтобы быть достаточно систематизированным, и я совершила ошибку, стараясь слишком быстро сделать Рене независимой от мамы-аналитика. Это привело к тому, что контакт между нами был тут же потерян. Более того, Рене была сильно травмирована внезапным уходом ее санитарки, что только усилило ее комплекс покинутости. В конце концов, в какой-то из дней, когда она отказывалась есть, я вместо того чтобы настаивать, как должна была бы это сделать, сказала ей, что она может не есть, раз не голодна. Рене интерпретировала мои слова как некий Мамин приказ, чтобы она перестала есть и, как следствие, перестала жить. Это повлекло за собой приступ яростного возбуждения, в котором все разрушительные силы вновь взяли верх, так как любви мамы-кормилицы, которая могла бы защитить Я от его захвата этими силами, больше не было. Рене, как она сама об этом рассказывает, погрузилась в состояние за пределами какого бы то ни было мышления, какого бы то ни было языка. Фактически регрессия, последовавшая за этим приступом, привела ее на самую примитивную стадию — эмбриональную. Единственным ее желанием было вернуться в мамино тело, и это желание реализовывалось ею попытками самоубийства. Полностью подверженное влечениям к смерти, дезинтегрированное Я не имело ни малейших сил для того, чтобы восстановить ту патологическую структуру, которую само же выработало. Таким образом, бред и галлюцинации, которые вернулись вновь, потеряли всю свою эмоционально-аффективную составляющую, как и всю свою предметность, и редуцировались лишь к некоторым стереотипиям, вербальным персеверациям и автоматизму. Не участвуя больше в структурирующих попытках психотического Я, аффекты вернулись к своему неразвитому состоянию и стали еще более сильными. Именно в этот период, когда все указывало на то, что идет стремительное движение к аффективной деменции, Рене начала, как она сама указывает, говорить «на языке». Но термин «язык» малопригоден, чтобы отразить реальность. Фонемы, которые использовала Рене и которые сводились лишь к нескольким слогам — всегда одним и тем же: «ихтью, раите, оведе, гао» и т. д. — не обладали ни одной из характерных черт, присущих вербальным знакам или даже символам. Для лингвистов знак представляет собой произвольное означающее, связанное социальной конвенцией со своим означаемым. В то время как символ — это означающее, которое обладает схожестью со своим означаемым (например, метафора). Ничего подобного в языке Рене мы не находим. Никакого понятийного или аффективного значения (в смысле символа) с этими фонемами связано не было. Мы не можем отнести их даже к вербальным схемам Пиаже, в которых ребенок использует ономатопею для самых различных вещей, потому что в вербальной схеме существует, какой бы примитивной она ни была, субъективная связь между произнесенной ребенком фонемой и предметом, к которому она обращена. У Рене же не обнаруживается никакой связи между ее фонемами и предметами или действиями. Они являлись самыми примитивными вербальными выражениями, которые происходили непосредственно из бессознательного и имели признаки символов: бессознательность, изменчивость по сравнению с устойчивостью знака и сенсорно-двигательная имитация. Их можно было рассматривать как бессознательные проявления, требования и жалобы маленького ребенка и в то же время как фрагменты материнского голоса, который успокаивает и утешает. Таким образом, мы видим, в какое состояние регрессии было погружено Я пациентки.

 

Глава вторая.

Этапы реконструкции Я

 

Мы только что, шаг за шагом, проанализировали путь, пройденный Я на его пути к психотической дезинтеграции. С психоаналитической точки зрения мы можем сделать вывод о том, что эта непрерывная регрессия увела Я за пределы оральной стадии — к эмбриональной. В феномене дезинтеграции необходимо, в соответствии с теорией Джексона, различать позитивный и негативный аспекты. Достижение терминальной стадии представляет оба эти джексоновских аспекта. С одной стороны, Рене реализовала желание вернуться в свою мать повторяющимися попытками самоубийства (негативный аспект), а с другой стороны, она реализовала это же желание своим уходом в абсолютный аутизм (позитивный аспект).

 

А) Символическая реализация эмбриональной стадии. Точка отсчета реконструкции Я

 

Когда больная была в состоянии регрессии на эмбриональную стадию, я решилась попробовать установить контакт между ней и мамой-аналитиком. В то время, благодаря многочисленным экспериментам, которые я проводила с Рене, я пришла к совершенно определенному выводу: если я хочу, чтобы мой метод работал, я должна принимать в расчет ту стадию регрессии, на которой находится пациентка, и не переходить к следующей до тех пор, пока она сама не проявит к этому желания.

Так, стадия, на которой, как мы уже видели, остановилась Рене, была эмбриональной — это была стадия возврата в мать. Само собой разумеется, что на этом уровне Я как сознательная единица больше не существовала. Путаница между Я и не-Я была полнейшей. Следовательно, я не могла рассчитывать на какое бы то ни было участие самой больной. К тому же в этот период она перестала меня узнавать. Несмотря на это, я активно искала способ для воссоздания между нами связи — связи, которая будучи найденной, могла бы восстановить наш контакт.

Я оттолкнулась от своего нового понимания того, что, чтобы установить контакт между Рене и мамой-аналитиком, необходимо удовлетворить потребности, свойственные той стадии, к которой регрессировала пациентка.

В итоге, поскольку она хотела вернуться в тело мамы, необходимо было перестать сопротивляться этому ее желанию и помочь ей реализовать его. Впрочем, до тех пор я занималась только негативным аспектом ее желания, т. е. фактически санкционировала ее попытки самоубийства тем, что защищала ее всякими ремнями безопасности и покрывала стены матрацами. Теперь мне надо было опереться на позитивный аспект ее потребности, позволяя ей уйти в аутизм настолько, насколько ей этого хотелось. Более того, следовало доказать ей, что я полностью согласна с ее желанием возврата в материнское тело и даже показать, что удовлетворение этой потребности напрямую зависит от меня. Я удовлетворила это, почти физиологическое, желание Рене, символически помещая ее, как она говорила, в «зеленое», в «водоем».

Рене невыносимым образом страдала от болезни почек, и поэтому ей часто приходилось делать уколы морфия. Обычно это делали либо врач, либо медсестра. Когда же это делала я, то не считала это чем-то большим, нежели обычным уходом за больным. Я решила воспользоваться покоем, который наступал вслед за уколом, чтобы удовлетворить желание Рене. В один из дней, когда она испытывала особенно сильные боли и всячески пыталась кусать и бить себя, я сказала: «Мама хочет, чтобы маленькая Рене больше не страдала, Мама хочет, чтобы Рене погрузилась в „водоем“, в мамину „зелень“», — затем я сделала ей укол. В ожидании, пока укол подействует, я задвинула шторы, и комната погрузилась в зеленый полумрак. Я обратилась к Рене: «Видишь, Мама поместила Рене в зелень, Рене может ни о чем не беспокоиться». Легкая улыбка, первая за долгое время, промелькнула на губах маленькой пациентки, которая тихо и спокойно уснула.

В следующий раз, когда Рене вновь страдала от боли и плакала, она произнесла: «Зеленое, зеленое ушло». И опять, используя тот же метод, что и в первый раз, я вновь <