В биографии писала: «Мои первые воспоминания — царскосельские : зеленое, сырое великолепие парков, вы-

Ахматова

Всего прочнее на земле — печаль,
И долговечней — царственное слово...
.                                     А. Ахматова

 

В 1962 году Анна Андреевна Ахматова напишет:

         Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был…

Современники, зная, как тяжело сложилась ее чело­ веческая судьба, все же рискнули назвать жизнь Ахма­ товой счастливой. Выросшая из «серебряного века» рус­ской поэзии, она сама стала целой эпохой — но молчали­вой, вечно вслушивающейся в события и души; это было в ее характере — слушать. И не ее вина, что советская эпоха трещала, как трещотка...

Она не любила слово «поэтесса», по сути всегда была Поэтом — именно поэтов так любила Россия, что в этой любви безжалостно калечила их судьбы.

Она слышала звуки из глубины — от самой основы, из-под корней. Вокруг было много шума — когда-то акме­изм, потом лефовцы, рапповцы; когда время слов кончи­лось, пришел шелест чекистских бумаг, перемежающий­ся с выстрелами и страхом; после войны — шум-травля из самых высоких инстанций; наконец, она застала шум капели — в хрущевской оттепели...

Вокруг нее было много людей — но чувство одиноче­ ства никогда ее не оставляло; бесприютность ходила за ней по пятам; и — ни одной жалобы на жизнь; она была горда и царственна — а царям не пристало плакаться в жилетку; не случайно же в одном из первых стихо­ творений пообещала своему царскосельскому двойнику- статуе — «Я тоже мраморною стану...»

Стала и... не стала...

Город муз

Как-то, во время войны, когда Ахматова находилась в Ташкенте, один старый узбек, носивший ей молоко, при виде ее молитвенно складывал руки, а однажды взял со стола зеркало, приблизил его к лицу Анны Андреевны, а потом поцеловал.

— Он, очевидно, предполагал, что я принадлежу к потомкам хана Ахмата, последнего хана Большой Орды... /1,597/

Впрочем, она никого и не разуверяла — Ахмат так Ахмат. Нашла даже в подтверждение страницы Карамзи­ на, где рассказывалось, как этого самого Ахмата ночью зарезал в шатре подкупленный русский убийца,..

Это была линия матери — Инны Эразмовны. Но свой псевдоним, идущий от бабушки, Анна Андреевна выбра­ ла благодаря отцу, Андрею Антоновичу Горенко, считав-щему недостойным, дворянскому ребенку писать стихи. «Папа, узнав о моих стихах, сказал: «Не срами моего име­ ни».— «И не надо мне твоего имени»,— сказала я...»

Так и стала — Ахматовой.

Семейная хроники ее скупа и немногословна, как и ее единственная автобиография «Коротко о себе», напи­санная в 1965 году.

«Я родилась 11 июня 1889 года под Одессой. Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалым ребенком я была перевезена на север — в Цар­ское Село. Там я и прожила до шестнадцати лет».

«Отечество нам — Царское Село»,— писал любимый ею Пушкин, которого она зйала наизусть; не случайно же гордилась двумя вещами: тем, что ей удалось застать «краешек того столетия, где был Пушкин», и тем, что она жила там, где жил Пушкин. Много позднее Ахматову назовут и «царскосельской музой» и, в шутку, «поэтом царскосельского значения».

Теперь, к началу 1930-х годов, судьба распорядилась назвать его «третьим мужем» Анны Ахматовой.

Современники вспоминали, что в это время «они про­ изводили впечатление очень нежной влюбленной пары, почти как молодожены. Ахматова даже казалась более влюбленной, чем Пунин». Встретившая их как-то в Лет­нем саду Е. Гальперина рассказывала: «К нам приближа­лась женщина* улыбка которой, сияние глаз были полны радостью бытия. «Да, я счастлива,— читалось на ее лице,— счастлива вполне». Пунин был тоже в прекрас­ном настроении, но в его повадке сквозило самодоволь­ство. Весь его вид, казалось, говорил: «Это я сумел сде­лать ее счастливой» /1, 237—238/.

Он прозвал ее Акумой — нечистой силой — и это про­ звище так и закрепилось среди домашних. Вот домашние Лунина и напоминали ей о «ложности» ее положения. Вместе с «молодыми» в Фонтанном доме жили бывшая жена Лунина Анна Евгеньевна и его дочь Ирина. Когда

t

по вечерам приходили гости, все пили чай, обе Анны си­ дели за столом вместе — «со стороны казалось, что они дружны между собой»...

Теперь Ахматова стала «пуганой» —так Надежда Мандельштам называла тех, кого коснулась рука НКВД.

У нее были основания так делить людей — ее муж и «наш лучший поэт» Осип Мандельштам был арестован и погиб в лагерях.

В пустоте — не писалось.

Иногда Ахматова бывала в Старках, что недалеко от Коломны, на даче у Шервинских; Старками помечены многие фотографии Ахматовой, сделанные Л. Горнун-гом — то за столом на улице среди зелени, то на траве, то на лавочке возле дощатого забора. ••

С. Шервинский запомнил много мелочей быта — хотя не такие уж и мелочи. «Ахматова никогда не гово- _f рила о своем помещении. Вообще она была неприхотли­ва — сказалась многолетняя привычка гнездиться на слу­чайных ветках... Она была чрезвычайно скромна, ничего не требовала и умела вливаться в быт».

Ахматова

Всего прочнее на земле — печаль,
И долговечней — царственное слово...
.                                     А. Ахматова

 

В 1962 году Анна Андреевна Ахматова напишет:

         Я была тогда с моим народом,

Там, где мой народ, к несчастью, был…

Современники, зная, как тяжело сложилась ее чело­ веческая судьба, все же рискнули назвать жизнь Ахма­ товой счастливой. Выросшая из «серебряного века» рус­ской поэзии, она сама стала целой эпохой — но молчали­вой, вечно вслушивающейся в события и души; это было в ее характере — слушать. И не ее вина, что советская эпоха трещала, как трещотка...

Она не любила слово «поэтесса», по сути всегда была Поэтом — именно поэтов так любила Россия, что в этой любви безжалостно калечила их судьбы.

Она слышала звуки из глубины — от самой основы, из-под корней. Вокруг было много шума — когда-то акме­изм, потом лефовцы, рапповцы; когда время слов кончи­лось, пришел шелест чекистских бумаг, перемежающий­ся с выстрелами и страхом; после войны — шум-травля из самых высоких инстанций; наконец, она застала шум капели — в хрущевской оттепели...

Вокруг нее было много людей — но чувство одиноче­ ства никогда ее не оставляло; бесприютность ходила за ней по пятам; и — ни одной жалобы на жизнь; она была горда и царственна — а царям не пристало плакаться в жилетку; не случайно же в одном из первых стихо­ творений пообещала своему царскосельскому двойнику- статуе — «Я тоже мраморною стану...»

Стала и... не стала...

Город муз

Как-то, во время войны, когда Ахматова находилась в Ташкенте, один старый узбек, носивший ей молоко, при виде ее молитвенно складывал руки, а однажды взял со стола зеркало, приблизил его к лицу Анны Андреевны, а потом поцеловал.

— Он, очевидно, предполагал, что я принадлежу к потомкам хана Ахмата, последнего хана Большой Орды... /1,597/

Впрочем, она никого и не разуверяла — Ахмат так Ахмат. Нашла даже в подтверждение страницы Карамзи­ на, где рассказывалось, как этого самого Ахмата ночью зарезал в шатре подкупленный русский убийца,..

Это была линия матери — Инны Эразмовны. Но свой псевдоним, идущий от бабушки, Анна Андреевна выбра­ ла благодаря отцу, Андрею Антоновичу Горенко, считав-щему недостойным, дворянскому ребенку писать стихи. «Папа, узнав о моих стихах, сказал: «Не срами моего име­ ни».— «И не надо мне твоего имени»,— сказала я...»

Так и стала — Ахматовой.

Семейная хроники ее скупа и немногословна, как и ее единственная автобиография «Коротко о себе», напи­санная в 1965 году.

«Я родилась 11 июня 1889 года под Одессой. Мой отец был в то время отставной инженер-механик флота. Годовалым ребенком я была перевезена на север — в Цар­ское Село. Там я и прожила до шестнадцати лет».

«Отечество нам — Царское Село»,— писал любимый ею Пушкин, которого она зйала наизусть; не случайно же гордилась двумя вещами: тем, что ей удалось застать «краешек того столетия, где был Пушкин», и тем, что она жила там, где жил Пушкин. Много позднее Ахматову назовут и «царскосельской музой» и, в шутку, «поэтом царскосельского значения».

В биографии писала: «Мои первые воспоминания — царскосельские: зеленое, сырое великолепие парков, вы-

S

||

гон, куда меня водила няня, ипподром, где скакали ма­ ленькие пестрые лошадки, старый вокзал...»

Рассказывала, что читать выучилась по «Азбуке» Л. Толстого, лет в пять стала говорить по-французски — слушала, как учительница занималась со старшими деть­ ми; мама читала ей наизусть Некрасова и Державина. Дет­ ство как детство — обычное для дворянских детей рубежа веков. Да и сама Аня, как вспоминает о ней ее лучшая подруга Валерия Срезневская, была ничем не примеча­тельной, худенькой, стриженой девочкой, «довольно тихе­нькой и замкнутой». Впрочем, безобидной ее тоже не на­зовешь. Уже с детства была непокорной и свободолюби­вой; родители считали, что она может наделать много хлопот. Так и было: то уйдет из дома надолго, никому ничего не сказав, то вскарабкается на крышу, чтобы «по­говорить с луной», то уплывет далеко в море.

С морем она тоже подружилась с детства, и оно ста­ ло ее стихией. «Она была неутомимой наядой в воде и плавала как рыба» /1, 5—12/. Семья каждое лето уезжа­ла в Крым, и, к ужасу родителей, Аня стала южной ди­ каркой. Кстати, сама рассказывала потом: «Вы и пред­ ставить себе не можете, каким чудовищем я была в те годы. Вы знаете, в каком виде барышни ездили в то вре­ мя на пляж? Корсет, сверху лиф, две юбки, одна из них крахмальная, и шелковое платье. Разоблачится в купаль­не, наденет такой же нелепый и плотный купальный кос­ тюм, резиновые туфельки, особую шапочку, войдет в воду, плеснет на себя — и назад. И тут появлялось чудовище — я, в платье на голом теле, босая. Я прыгала в море и уплы­ вала часа на два. Возвращаясь, надевала платье и, кудла­ тая, мокрая, бежала домой» /1, 56/. Бывало, уплывет на лодке с мальчишками далеко от берега, поссорится — и за борт; они даже не глядят в ее сторону — обычное дело: выплывет...

В Царском Селе спокойнее; да и образ жизни, как пишет Срезневская, был замкнутым. «Все интересы от­цов были связаны с Петербургом, матери — многодетные, обремененные хлопотами о детях и хозяйстве. Дворян­ского приволья уже не было нигде и в помине. Жизнь до­рогая. Отсюда не всегда ровная атмосфера в доме; не все­гда и ровные отношения между членами семьи» /1, 6/.

Ни Срезневская, ни сама Ахматова ничего не говорят о семейной драме Горенко, разыгравшейся в 1905 году,— Андрей Антонович стал почти открыто жить с другой жен­щиной, а затем ушел из семьи. Ахматова ограничится в биографии: «Мои родители расстались».

Ничего не говорила об этой истории по другой при­чине — ее личная жизнь пойдет по этому сценарию: от нее уходили, она уходила...

Вместе с глухой семейной драмой она увозила тогда, в 1905 году, из Царского Села в Евпаторию уже свой царско­сельский характер. «Порою, особенно в гостях, среди чу­жих, она держала себя с нарочитою чопорностью, как свет­ская дама высокого тона, и тогда в ней чувствовался тот изысканный лоск, по которому царскоселы узнавались сра­зу. У нее была повышенная восприимчивость к музыке, живописи и поэзии, тонкий вкус, безупречная правильность тщательно отшлифованной речи, чрезмерная учтивость в обращении с посторонними людьми, полное отсутствие за­пальчивых, резких, необузданных жестов» /1, 55/. О жес­тах, кстати, говорят почти все современники на протяже­нии ее долгой жизни — ничего лишнего, никакой развязно­сти, все строго; поэтому с первого взгляда Ахматова казалась высокомерной и чинной, царственной, одним словом...

Гимназическая эпоха шла своим чередом, не слиш­ком-то выделяясь на общем фоне. «Училась я в Царско­сельской женской гимназии. Сначала плохо, потом гораз­до лучше, но всегда неохотно». Начала писать стихи с одиннадцати лет, многие потом сожгла.

Из гимназических встреч одна станет роковой — в 1903 году ее познакомили с неказистым тогда юношей, не слишком красивым, но писавшим стихи,— Николаем Гумилевым. Он даже специально близко сошелся с Анд­реем Горенко, ее братом, чтобы быть ближе к Ане (под­робно об отношениях Гумилева с Ахматовой смотрите в главе «Гумилев»).

Были и происшествия — еще в гимназии у Ахмато­вой открылся дар прорицательницы. Позднее она часто рассказывала одну историю: как-то ее пожилые родствен­ницы принялись судачить о ее молодой и удачливой со­седке — «какая та блестящая, сколько поклонников, кра­савица». И вдруг, сама не понимая как, Ахматова слу-

чайно бросила: «Если она не умрет шестнадцати лет от чахотки в Ницце...» Так и случилось... /1, 499/

Царскосельская гимназия сменилась Киевской — и здесь уже отличие Ахматовой от подруг становилось зна­чительным. Во всем: в манере речи и чтении стихов, в цвете одежды, даже в том, что безобразная форменная шляпка-пирожок сидела на ней иначе, чем на других. Одна из ее одноклассниц приводит такой случай. На урок рукоделия нужно было принести ткань для рубашки; все принесли дешевенький коленкор, Аня Горенко — почти прозрачный, бледно-розовый батист. Учительница с ужа­сом посмотрела на материал и сказала, что такую рубаш­ку носить неприлично. «Вам — может быть, а мне ни­сколько»,— отвечает ученица в своей «легко-презритель­ной» манере. Классной даме пришлось тогда приложить много дипломатии, чтобы уладить дело /1, 30/.

Гимназия, которую Ахматова окончила в 1907 году, сменилась юридическим факультетом Высших женских курсов в Киеве. Сменилась не слишком удачно — «пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была довольна; но когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела».

Меж тем ухаживания Николая Гумилева станови­лись все настойчивее; он уже неоднократно делал ей пред­ложения — Ахматова же уходила от ответа. Наконец, в 1909 году, она дала ему свое согласие, и Гумилев, окры­ленный, уехал в африканское путешествие.

25 апреля Г910 года в Николаевской церкви села Никольская Слободка они обвенчались.

А уже первое их совместное путешествие за границу завершилось разъездом — Анна Андреевна странствова­ла по Италии одна, Из итальянских впечатлений остался рисунок — ее портрет, нарисованный Модильяни; Ахма­това всю жизнь хранила его, и все, кто бывал у нее дома, нсегда упоминали о нем. Другие рисунки этого художни­ка, привезенные Ахматовой, пропали — говорила, что в тяжелые дни их искрутили на самокрутки солдаты...

В октябре 1912 года родился сын Лев...

Какой была Ахматова в 1910-е годы, в самый рас­цвет «серебряного века»? Уже тогда сложился ее знаме­нитый царственный профиль; не зря же К. Чуковский,

знавший почти всех писателей XX века, определил глав­нейшую черту ее личности — величавость; она проявля­лась во всем: в походке, в жестах, причем «она нисколько не заботилась об этом, это выходило у нее само собой; за полвека, что мы были знакомы, я не помню у нее на лице ни одной просительной «заискивающей» мелкой и жал­кой улыбки» /1, 48/.

Ахматова была красива. Рассказывают, что даже на улицах мужчины, заглядываясь на нее, выражали свое восхищение, а женщины с завистью обмеривали ее глаза­ми. «Она была высокая, стройная и гибкая, могла, пере­гнувшись назад, коснуться головой своих ног»; запомни­ли и ее знаменитую шляпу — с большим страусовым пе­ром, что привез ей Гумилев из Абиссинии.

Она любила бывать в «Бродячей собаке», да и кто из художников «серебряного века» не любил «те сборища ночные»! Всегда окружена людьми, так часто признавав­шимися ей в любви. Среди них вдруг оказался и Маяков­ский, который однажды, «держа ее тонкую и худую руку в своей огромной лапище, с насмешливым восхищением во всеуслышанье приговаривал: «Пальчики-то, пальчи­ки-то, Боже ты мой!»

«Ахматова, застенчивая и элегантно небрежная, со своей незавитой челкой, прикрывавшей лоб, читала, по­чти напевая, свои стихи,— вспоминал художник Юрий Анненков, сделавший с нее несколько знаменитых наброс­ков.— Грусть была наиболее характерным выражением лица Ахматовой. Даже — когда она улыбалась. И эта ча­рующая грусть делала ее лицо особенно красивым. Вся­кий раз, когда я видел ее, слушал ее чтение или разгова­ривал с нею, я не мог оторваться от ее лица: глаза, губы, вся стройность были символами поэзии» /1, 78/.

Именно поэзия станет одной из причин ее размолв­ки с Гумилевым.

Ахматова поначалу скрывала от мужа, что пишет стихи, пока редактор «Аполлона» С. Маковский не угово­рил ее напечатать подборку. Так что приехавшему из Африки Гумилеву пришлось принять как данность, что его жена — поэт. Но чтобы как-то утешить свое самолю­бие, называл ее «своей ученицей», ввел в «Цех поэтов», сделал акмеисткой, но вскоре понял, что в учительстве она не нуждалась. Возникло не только противостояние

характеров («тайное единоборство», как пишет Срезнев­ская), но и творчества.

Так, летом, когда все Гумилевы перебирались в свое родовое имение Слепнево* как только привозили почту, проскальзывали в разговоре интересные ноты: мать Гу­милева, Анна Ивановна, спрашивала по поводу коррес­понденции: «Ну, Коля, что пишут?» Николай торжеству­юще отвечал: «Бранят».— «А ты, Аня?» Опустив глаза и как-то смущенно отвечала: «Хвалят...» /1, 46/

Анна Андреевна сама позднее признается, что так говорила привыкшему быть первым мужу: «А мои стихи все равно лучше твоих!»

Тогда, в начале десятых годов, один за другим вышли два сборника любовной лирики Ахматовой: «Вечер» (1912) и «Четки» (1914). К ее удивлению, книги заметили — кри­тики были вполне благосклонны. Но из всех рецензий она всегда вспоминала статью Н. В. Недоброво, где был дан пер­вый глубокий разбор ее книг. Впоследствии она говорила А. Найману: «А он, может быть, и сделал Ахматову...»

«Женщина — слабый пол... Чушь какая! Женщина почти всегда сильнее мужчины»,— писала Срезневская об Ахматовой. Влюбчивость, мальчишество Гумилева и не­зависимость Ахматовой решили их брак — не в сторону счастья. Современники запомнили, что она была как бы чужой в семье Гумилева, всегда держалась особняком, не пристраиваясь ни к распорядку дня, ни к семейному бюд­жету — она уже тогда много печаталась, выступала, а по­тому имела собственные деньги. На некоторое время ма­ленький Лева связал ее и заставил прочно обосноваться в Царском. Но и он большей частью оказывался на руках бабушки Гумилевой (позднее Анна Андреевна в одном из стихотворений назовет себя «плохой матерью»).

С началом первой мировой войны Николай Степано­вич ушел на фронт, писал своей «Аничке» подробные письма в Слейнево — «в это неживописное место, с распа­ханными полями и осушенными болотами». Она же пи* сала стихи, которые войдут в 1917 году в «Белую стаю».

«Белая стая» появилась в тревожные времена — шла революция, замирал транспорт, Россия раскалывалась на две части, надвигались разруха и голод. Отношение Ахматовой к революции, естественно, не было политиче-

ским: она не ходила на митинги, не бегала на баррикады» как сумасшедшая, не слонялась по ночным улицам, как Андрей Белый, но в стихах оговорилась:

Я вижу все. Я все запоминаю.» Еще в 1915 году она написала «Молитву»:

...Чтобы туча над темной Россией Стала облаком в славе лучей...

Не станет,,.

В 1918 году вернулся Гумилев — уже на руины сво­его брака.

Срезневская рассказывала: «Сидели у меня в неболь* шой темно-красной комнате. Аня сказала Гумилеву, что хочет навеки расстаться с ним. Коля страшно побледнел, помолчал и сказал: «Я всегда говорил, что ты совершенно свободна делать все, что ты захочешь». Встал и ушел. Много ему стоило промолвить это... ему, властно желав­шему распоряжаться женщиной...» /1, 16/

Уже ближе к своей смерти Ахматова будет часто говорить именно о Гумилеве.

«Я была тогда с моим народом...»

В своих поздних «Северных элегиях» Ахматова на­пишет:

Меня, как реку,

Суровая эпоха повернули*

Мне подменили жизнь. В другое русло

Мимо другого потекла она,

И я своих не знаю берегов...

Послереволюционный Петроград был мрачен — ни­щета, обесцененные деньги, голод, продовольственные карточки, закрытые газеты и журналы. Ахматовой уда­лось пристроиться библиотекарем в Агрономический ин­ститут (где же еще работать поэту!) — да и то ее хотели уволить за сокращением штата.

Многие тогда сокрушенно говорили: вот, большевики...

Думали об отъезде. Ахматова вспоминала, что ни­куда не собирался Александр Блок — «Что я там буду де-

i

лать?» Когда он прочитал ее стихотворение «Мне голос был. Он звал утешно...»— сказал К. Чуковскому: «Ахма­това права. Это недостойная речь. Убежать от русской ре­волюции— позор»/3, 68/.

Революция, меж тем, готовила Ахматовой 1921 год. Осенью ее навестил М. Зенкевич, бывший соратник по «Цеху поэтов». Уже умер Блок, был расстрелян Гумилев.

— Последние месяцы я жила посреди смертей,— го­
ворила Ахматова.— Погиб Коля, умер мой брат (Андрей)
и наконец Блок! Не знаю, как я смогла все это пережить!

— Говорят, вы хотите ехать за границу?

— Зачем? Они там все сошли с ума и ничего не хо­
тят понимать... /1, 92/

Понимать: «там» —это не Россия. Блок понимал.

Кстати, одно время ходили слухи, что у Ахматовой с Блоком роман. Она сама не раз рассказывала о том несо­стоявшемся объяснении. «Мы выступали вместе на благо­творительном концерте в пользу нуждающихся студен­тов. После концерта какой-то студент пошел нас провожа­ть, усадил в пролетку и сам уселся на откидную скамей­ку. Блок стал его уговаривать: «Не тревожьтесь, молодой человек, мы сами доедем». Студент однако не отступился, и так мы и доехали... Отвяжись он, и — кто знает, как бы все обернулось. Видно, не судьба!»

«Небесный роман» не воплотился — и ей и ему судь­ба готовила совершенно иную участь...

Скажем лишь одно: с августом 1921 года из жизни Ахматовой ушла целая эпоха.

На прошлом я черный поставила крест...

В те годы Анна Андреевна жила у известного асси­риолога В. К. Шилейко — он был тем человеком, к кото­рому Ахматова ушла от Гумилева. В 1925 году признава­лась биографу П. Н. Лукницкому: «К нему я сама пошла-чувствовала себя такой черной, думала, очищение бу­дет...» Пошла — как идут в монастырь, зная, что потеря­ет свою свободу, волю, что будет очень тяжело» /1, 143/.

Внезапного счастья, чуда не ждала...

Как-то зашел Чуковский: «Она и Шилейко в одной большой комнате,— за ширмами кровать. В комнате сыро-нато, холодно, книги на полу. У Ахматовой крикливый,

резкий голос, как будто она говорит со мной по телефону. Глаза иногда кажутся слепыми* К Шилейке ласкова — иногда подходит и ото лба отметает волосы» /1, 57/.

Шилейко переводил клинописи, причем так свобод­но, словно всю жизнь говорил на древних языках. Она записывала, иногда по шесть часов подряд (при ее нелюб­ви к писанию). В редакции «Всемирной литературы», воз­главляемой Горьким, сохранилось большое количество переводов ассирийского эпоса, переписанных ее рукой.

Работали оба по ночам — часов до четырех; перед работой — долгая прогулка по Петрограду, городу, став­шему героем многих стихотворений Ахматовой.

Как она работала?

Одна старуха, у которой как-то квартировала Ахма­това, уже в тридцатых годах рассказывала соседкам: «Анна Андреевна жужжала раньше, а теперь не жужжит. Распустит волосы и ходит, как олень... И первоученые от нее уходят такие печальные, такие печальные — как я им пальто подаю». Первоучеными бабка называла начинаю­щих поэтов, а «жужжать» означало сочинять стихи. В са­мом деле, Ахматова записывала стихи уже до известной степени сложившиеся, а до этого она ходила по комнате и бормотала (жужжала) /1, 137/.

Записывала тоже особо — карандашом; и если ей нужно было что-то исправить, то стирала черновой вари- _? ант резинкой и вписывала новый текст. Объясняла это тем, что ей стало неприятно, когда опубликовали черно­вики Блока и принялись «копошиться в творчестве». Во­обще она не любила оставлять следов после себя: творче­ство — это таинство, так же как и биография, судьба — может быть, поэтому не любила писать писем, не вела дневников, ограничивалась либо телеграммами, кратки­ми звонками, либо памятью.

Память у нее была великолепной.

Так, П. Н. Лукницкий рассказывал, как «экзамено­вал» Ахматову. Выберет из Пушкина какую-нибудь стро­ку, прочитает вслух, а Ахматова должна ответить: из ка­кого стихотворения, какого года. «Она безошибочно на­зывала и то и другие и почти всегда наизусть произносила следующие за этой строчкой стихи». Знала не только сти­хи, но и прозу, и письма /1, 166/.

Пушкин был ее кумиром — и это была самая опас­ная тема, которую при ней можно было затрагивать.

I

У Ахматовой была идея: написать книгу «Гибель Пушки­на»; вообще, ее вклад в пушкинистику был значителен — и если не обширными исследованиями и статьями, то мыслями, идеями — не случайно она была знакома почти со всеми крупными пушкинистами XX века: Цявловски-ми, Томашевским, Тыняновым и др.

Лишь в одном была предвзятость — женщины Пуш­кина: от ревности к Наталье Николаевне Гончаровой до ненависти за то, что женщины погубили поэта...

Она была пристрастна — сама судила, сама милова­ла: как поэтов, так и героев произведений. Впрочем, сто­ит ли упрекать поэтов за предвзятость?

И еще: Ахматова терпеть не могла любой халтуры* В отношении слова вообще считала ее преступной. Как* то П. Е. Щеголев предложил Анне Андреевне собрать и прокомментировать воспоминания современников о Лер­монтове и пообещал ей 400 рублей (для 1928 года сумма неплохая); но работу нужно было сделать в течение не­скольких месяцев. Ахматова, прочитав основные матери­алы и убедившись, что к сроку выполнить работу не смо-жет, отказалась. Могла бы — с определенной долей хал­туры... /1, 176/

Но не только Щеголев, зная о ее положении, пред­лагал ей подобную работу. В биографии она ясно выска­зывалась об этом времени: «С середины двадцатых годов мои новые стихи почти перестали печатать, а старые — перепечатывать». Ее последняя книга перед долгим молчанием (почти двадцать лет) — «Anno Domini MCMXXI» —датирована 1922 годом...

Как-то к ней пришел некий молодой человек, чрез­вычайно самодовольный, говорил что-то о поэзии, кото­рая не является искусством, и предложил наконец Ахма­товой сделаться «пролетарской поэтессой».

Поэтессой, тем паче пролетарской, Ахматова, есте­ственно, стать не могла — не царственное дело: горшки обжигать...

Обычным «советским итогом» становилось молча­ние.

Конец 1920-х годов помечен смертью — медленно умирал от чахотки Шилейко. Дом, где жил, передали в другое ведомство, и теперь его выселяли. Анна Андреев­на собирала Шилейко в Москву. Пыль, тряпки, пустые

папиросные коробки — все это вперемешку с табличками вавилонской клинописи. Старая сломанная мебель — про­ хожие на улицах говорили: «Тоже, имущество!.. Вещи старые, бедные. Куда их везут— продавать, что ли?» /1, 177—178/

Обрывалась еще одна эпоха; снова — семьи не полу­ чилось.

Ахматовой — сорок; не слишком веселый юбилей, С 1926 года у нее новый адрес: Фонтанный дом (садовый флигель старинного шереметевского дворца на Фонтанке в Ленинграде); вместе с домом упомянут в «Поэме без героя» и огромный клен, который рос под окнами. Хозя­ ин «фонтанной квартиры» — Николай Николаевич Пу-нин, сотрудник Эрмитажа.

Это был человек незаурядный, романтик, в душе которого царил поэтический хаос. Бывший ученик Анненского, он внешне был очень похож на молодого Тют­ чева— это пленяло; по характеру оживленный, даже немного чудной и взбалмошный, он представлял полную противоположность «классическому спокойствию» Ахма­ товой. С Анной Андреевной он был знаком давно — с той пышной эпохи «серебряного века», которой посвящена его оставшаяся незаконченной книга «Искусство и Рево­ люция»*