Личное имущество участников Великой войны

 

На фронте каждый боец чувствовал непрочность своей жизни, чувствовал, что жизнь уже не принадлежит ему. Это чувство становилось основой той небрежности, пренебрежения, с которым воины относились к своему имуществу, умещавшемуся в двух карманах гимнастёрки, в тощем вещевом мешочке солдата и в брезентовой полевой сумке командира.

Самые заветные вещи и бойцы, и командиры хранили в карманах гимнастёрки. Здесь, на груди, лежали служившие в те годы предметом культа партийные или комсомольские билеты - красные книжечки. Если боец погибал в бою, и его красная книжечка оказывалась пронзённой пулей или. осколком, такие партийные и комсомольские билеты старательно сохранялись политотделами, как свидетельство геройства их владельцев. Ну, а если владелец комсомольского или - не дай Бог – партийного билета проявлял в чём-то малодушие, его ожидала не всегда справедливая кара. Когда к моему родному городу вплотную подошли немцы, и в учреждениях начали жечь документы, школьница - моя одноклассница сожгла свой комсомольский билет. За это её исключили из комсомола, и долгое время по всякому поводу поминали её малодушие.

Кроме этих красных книжечек в карманах гимнастёрки лежали наиболее дорогие воину вещи: фотографии родных и любимых и последние письма от них и от друзей, которых война разбросала по разным фронтам.

Письма в те годы были драгоценной связью солдата на фронте с тишиной, миром, желанным и теперь недоступным счастьем. Для солдата счастьем оказывалось каждое полученное им письмо; но каждое письмо могло быть последним, заставшим солдата живым.

Как верно и звучно отразил в своих стихах Александр Твардовский чувства и мысли бойца при чтении письма из дому:

Вновь достань листок письма,

Перечти сначала,

Пусть в землянке полутьма,

Ну-ка где она сама

То письмо писала?

При каком на это раз

Примостившись свете?

То ли спали в этот час,

То ль мешали дети,

То ль болела голова

Тяжко, не впервые,

Оттого что, брат, что дрова

Не горят сырые?

Впряжена в тот воз одна,

Разве не устанет?

Да зачем тебе жена

Жаловаться станет?

Жены думают любя,

Что иное слово

Всё ж скорей найдет тебя

На войне живого.

 

Женщины в тылу знали, чувствовали настроение фронтовиков, и, скрывая свои лишения, голод, непосильный труд, писали на фронт письма не только нежные, полные тревоги за своих близких, но и ободряющих, призывающих к победе, вдохновляющих бойцов.

Некоторые женщины видели в переписке с фронтовиками свой патриотический долг. После войны в пригородном поезде я разговорился с соседкой, которая переписывалась в годы войны с десятками бойцов, воевавшими на разных фронтах. Многие обещали ей встречу и любовь, - ни один не приехал. Нельзя было надеяться на встречу девушке поколения, в котором из каждых ста юношей осталось в живых только трое.

Что еще было в карманах одежды фронтовика, в глубоких карманах солдатских штанов? - Махорка, засыпанная в простой или любовно вышитый кисет, газетка, чтобы свернуть «цигарку».

Махорки часто на фронте недоставало, это тяжело ощущалось всеми курильщиками. В таких случаях одну цигарку курили несколько бойцов, передавая её от одного к другому, стараясь делать одинаковые затяжки и докуривали цигарку до последней крошки махорки, когда окурок уже обжигал пальцы, когда его уже нельзя было удержать в руке.

В конце войны на фронт стал поступать крепчайший американский табак, а некурящие девушки - бойцы начали получать шоколад. С этой поры в воинских частях широко распространился обмен между курящими и некурящими табаком и шоколадом. До этого времени предметом обмена были трофейные вещи, чаще всего часы.

На фронте, да и в тылу, во все военные годы не хватало всего житейского: не было карандашей, чтобы писать письма; мыла, чтобы умыться; ниток и иголок, чтобы пришить пуговицу; ложки, чтобы вычерпать из котелка солдатскую «затируху»; спичек, чтобы зажечь сбереженный окурок. Про спички тех лет говорили: «пять минут трения, десять минут вонь, потом огонь. Фронтовые умельцы быстро научились замещать спички самодельными зажигалками, ложки выстругивали из дерева или алюминия сбитых самолетов. Когда после Сталинграда и Курской дуги началось движение наших армий на Запад, фронт стал источником многих заманчивых трофеев: ножички и ремни, портсигары, авторучки. Командиры говорили: зажигалки берите, а барахлом не марайтесь.

Самым желанным трофеем для солдата были часы, которые в нашей армии были большой ценностью, а для немцев необходимостью. Часы снимали с руки убитого немца, ими обменивались на отдыхе в землянке, их продавали, возвращаясь из госпиталя на фронт. Вот и я купил на базарчике за 900 рублей трофейные часы «Favor». Товарищи, увидев их, определили, что они цилиндрические и предсказали их скорую поломку, но они безотказно и точно служили мне 15 лет.

Обмен трофеями на фронте был скорее предлогом для смеха и шуток. Предлагая обмен, говорили: «Махнем!» - и часто добавляли: «Не глядя». В этом «Махнем не глядя», т.е. не зная на что меняешь, отражалась вся философия короткой солдатской жизни, пренебрежение к её материальным соблазнам, не покидающее сознание тревожное ожидание близкого конца. Больше, чем любые трофеи, мог взволновать душу солдата яркий цветок мать-и-мачехи, выросший за ночь на бруствере его окопа.

 

И оружие?..

 

Во всю мою жизнь, сколько я себя помню, государство готовило наш народ к войне; нас уверяли, что война неизбежна; в стране создавался культ Красной Армии; молодёжь усердно изучала разные военные специальности; население упражнялось в способах защиты от газовых атак воображаемого противника.

Всячески готовили народ к войне, а когда война началась, оказалось, что страна не имеет достаточно оружия, чтобы вооружить свой народ.

В Ижевске - столице Удмуртской Советской Социалистической Республики с царских времён существует оружейный завод, обладающий опытными оружейными мастерами.

Когда началась война в Ижевске приступили к формированию своей собственной «фирменно» удмуртской дивизии. Хотя дивизия называлась удмуртской, большинство бойцов в ней были русские, и вот что пишет о своей дивизии один из представителей удмуртов, народный писатель Удмуртии Михаил Андреевич Лямин:

«... у дивизии пока нет материальной части: ни винтовок, ни автоматов, не говоря уже о миномётах и пушках. Зато в каждом полку есть свой духовой оркестр с первоклассными музыкантами. Они с утра до вечера разучивают марши и походные песни. Под их мотивы солдаты делают физзарядку, проводят строевые занятия. И под оркестр выстругивают карабины».

Оружие удмуртская дивизия получила лишь через четыре месяца войны, за 15 вёрст от передовой.

О том, что в первый год войны приходилось обучать бойцов не имея боевого оружия, пользуясь деревянными макетами, рассказывали и командиры других стрелковых дивизий.

С такой же нехваткой оружия столкнулось осенью 1941 года народное ополчение Москвы, «Шагают добровольцы... У бойцов еще нет оружия, но твёрд и ровен шаг, спокойны и решительны лица...», - так напыщенно писал после войны автор одной из брошюр политического издательства, не затрудняя себя вопросом: почему страна, так долго и усердно готовившаяся к войне, не могла вооружить своих добровольцев?

Не только московские ополченцы, но и регулярные части на разных участках фронта в течение длительно времени продолжали испытывать недостаток вооружения.

Генерал-майор П.А.Моргунов, в годы Великой Отечественной Войны возглавлявший береговую оборону города Севастополя, пишет в своей книге «Героический Севастополь», что 11 ноября 1941 года на сухопутном фронте под Севастополем было 2000 бойцов без оружия. 2000 бойцов не имевших оружия, а в это время, когда противник наступал на Севастополь силами 4 стрелковых дивизий при поддержке 13 артиллерийских дивизионов, 150 танков и 300 самолётов.

Трагическим воплем звучит телефонограмма Военного Совета Черноморского флота, посланная наркому ВМФ 8 ноября 1941 г: «Докладываем еще раз и просим как можно скорее оказать помощь Севастополю, хотя бы одну свежую дивизию и дать оружие. Часть людских резервов еще соберём, но нет оружия. Дайте оружие!».

28 ноября 1941 в Севастополь прибыли еще 1000 бойцов, и опять без оружия. В мае 1942 года в одном из полков, оборонявших Севастополь, на 2100 бойцов имелось всего 1000 винтовок.

Нехватка оружия на разных фронтах продолжала ощущаться и на второй год войны. Дважды Герой Советского Союза, прославившийся при защите Сталинграда, генерал-полковник Александр Ильич Родимцев вспоминал: «9-го сентября (1942) пришел приказ Ставки о переброске дивизии под Сталинград: на подступу к этому городу велись особенно ожесточенные бои... было одно обстоятельство, которое в высшей степени смущало нас: у нас еще не хватала винтовок, автоматов, пулемётов, боеприпасов».

Такая же обстановка сложилась на Северном Кавказе. «Получили приказ о тем, что ожидается противник... еще не получили ни винтовок, ни патронов, ни гранат», - писал 12 августа 1942 г.Александр Федорович Таран из-под Пятигорска. Так было до тех пор, пока в 1943 г. героическими усилиями рабочих эвакуированных на Восток заводов, в основном женщин и подростков, неделями не отходивших от станков, не был достигнут невиданный, казавшийся фантастическим, уровень производства вооружения и боеприпасов в нашей стране. Если к 1 мая 1942 г. наша Армия имела 2070 тяжелых и средних танков, то к 1 июля 1943 г. фpoнт располагал уже 6232 танками этих типов. Если в 1942 году фашистской авиации противостояли 3164 боевых самолёта, то в июле 1943 года наша авиация могла поднять в воздух уже 8293 самолёта; к 1 мая 1942 года артиллерия советской Армии имела 43642 орудия и миномёта (не считая реактивных установок «Катюша»), то в 1943 году врага громили уже 98790 орудий и миномётов. Одновременно росла огневая мощь нашего оружия, его подвижность, надёжность, точность.

Достигнутое превосходство в оружии сразу отразилось на моральном состоянии бойцов, вселив в них уверенность в своих силах и в окончательной победе над врагом. «По дороге идут бесконечные колонны танков, самоходок... разве страшно идти на врага в такой массе танков, пушек, солдат? Всё личное отходит в сторону Ты участник в войне, у тебя своё место в этой общей борьбе... Чувство единой семьи, взаимная выручка и сила, которая двигает всех нас к победе, удесятеряют твои силы», - так запись сделал в дневнике один из фронтовиков. Эта запись ярко отражает значение оружия для морального состояния бойцов. Правильно говорили в старину: Не припася снасти, не жди сласти!»  

 

Заземлённые годы

 

Во фронтовом дневнике Софьи Урановой есть такая запись: «родным домом нашим стала земля. Хочется написать это слово с большой буквы - Земля! Она была и нашим домом, и нашей защитой, и нашей матерью. Когда рвались над нами снаряды и бомбы - мы грудью припадали к земле. Когда оборонялись от врага - рыли окопы и траншеи в земле. Когда останавливались на походах - копали в земле блиндажи и землянки. Когда хоронили товарищей - рыли могилы. Мудрый русский народ! Как хорошо он назвал её: мать, сыра земля!»

В эту горсточку скупых слов даровитая художница собрала много наблюдений и размышлений. Я попытаюсь расцветить эти мысли звуками и красками фронтовой действительности. Начну со слов:

«Когда хоронили товарищей - рыли могилы». В моей памяти сразу встаёт рассказ тоже художника Л.Карнаухова, опубликованный в 12 номере журнала «Художник» за 1990 год. «Перед полком, построенным буквой «П» отрыты ямы. Приводят семерых солдат «вернувшихся из окружения со снедью «от добрых немцев»». За измену родине - расстрел. Подходят офицеры и из пистолетов добивают упавших в яме. На душе скверно».

Семеро парней, может быть вчера прибывших из далёких сёл на фронт, отстали от части, заблудились, проголодались, и попавшиеся им навстречу немцы поделились с ними едой, о чём простодушные парни и рассказали Военному Трибуналу, а Трибунал, не долго думая, приговорил всех семерых к расстрелу.

Вот такие случаи бывали на войне, и немало подобных могил было отрыто на всех участках фронта, протянувшегося на тысячи километров.

Теперь другое. Софья Уранова пишет: «Когда останавливались на походах, копали блиндажи и землянки». К этому нужно добавить, что в годы войны в землянках пришлось спасаться от дождей и стужи не только бойцам, но и мирным жителям десятков тысяч разрушенных дотла городов и сёл. Корреспондент английской газеты описывает свои впечатления о местности, которую он посетил в первые месяцы войны: «... все города и деревни были уничтожены, а немногие уцелевшие жители ютились в погребах и землянках... В городе Вязьма из 5500 зданий уцелело лишь несколько десятков небольших домов». Город Воронеж, за время войны дважды подвергшийся военным действиям, был разрушен до основания. Квартирьеры вступивших в город воинских частей не могли найти в нём ни одного сохранившегося здания. Все такие разрушения стали возможны после того, как выступивший в самом начале войны Иосиф Виссарионович Сталин призвал Красную Армию «драться до последней капли крови за наши города и сёла». Призыв «вождя» был услышан и воспринят буквально: Красная Армия начала навязывать противнику кровавые сражения, не как Кутузов на поле Бородина, а «за города и сёла». Такая тактика привела к гибели неисчислимых миллионов мирных жителей: женщин, стариков и детей, к уничтожению сотен городов и тысяч деревень и потере жителями этих населённых пунктов крова, к поселению их в землянки и погреба. Такая тактика привела к разрушению множества памятников истории и культуры, как Успенская церковь в Киеве, простоявшая девять веков и взорванная в 1941 году (кем?) Так мы вели себя на своей земле, подставляя под бомбы и снаряды тех, кого призваны были защитить.

Так было, пока Красная Армия, очистив от врага большую часть Советского Союза, не вышла на просторы европейских государств. Здесь мы вдруг прониклись заботой о чужих городах и чужом населении. Чтобы убедиться в этой благородной заботе, стоит прочитать обращение Военного Совета 3-го Украинского фронта к жителям столицы Австрии, Вены. Но почему же не было такой же заботы на родной земле, о родном населении, о наших матерях и детях, сестрах и братьях? Об этом, хотя и с опозданием, стоит подумать! Мы пели: «Идёт война священная, народная война...» - Нет, та война была народная, но не была священной; она была навязана нам дьявольскими интригами торговцев смертью.

 

Блиндажи и землянки, упомянутые Софьей Урановой, сильно различались на разных участках тысячеверстных фронтов и по своему назначению. Они строились либо сапёрами, либо батальонами аэродромного обслуживания, либо простыми бойцами, проявлявшими обычную для русского человека смекалку.

Характер блиндажей менялся в зависимости от обстоятельств. Например, блиндаж начальника штаба 62 армии, оборонявшей Сталинград, был простой щелью в земле с земляной лавкой по одну сторону щели; с такой же земляной постелью с другой стороны, и земляным столом у изголовья. Щель была прикрыта плетнём и засыпана слоем земли толщиной 30- 40 см. От взрывов земля сыпалась на головы людей и разложенные на столе карты.

В том же Сталинграде командный пункт генерала Александра Ильича Родимцева, удерживавшего полоску волжского берега шириной всего 300 - 500 метров, размещался в просторной водоотводной трубе, по дну которой из города тёк ручей. Над ручьём соорудили из досок настил. Один конец трубы забили камнями и зашили досками; на другом конце навесили двери.

В Заполярье, на полуострове Рыбачьем, где камень был основным доступным материалом, стены блиндажей воздвигались из камня. Деревянными были только крыши, двери, нары и скамейки. Для них служили брёвна, вылавливаемые из залива.

Землянки на фронте - самое свободное явление фронтовой жизни; их устройство не регламентировалось никакими уставами. Лишь условия местности определяли их размеры и используемый подручный материал.

Землянки могли быть такими низкими, что не позволяли бойцам распрямиться, и такими короткими, что спать в них можно было только свернувшись калачом. Глубина могла ограничиваться скальным грунтом, как в Заполярье, либо выступающей из грунта водой.

Заливающей землянки воды бывало так много, что деревянные настилы плавали, как плоты.

Крыши землянок могли быть и добротными, состоя из нескольких накатов брёвен, засыпанных землей, и могла быть просто плащ-палатка, закреплённая над вырытой в земле ямой. Дверью землянки нередко служила плащ-палатка. Отапливалась они, когда были печурки, подручным топливом: дровами, хворостом, а то и огнём осветительной ракеты, с которой удалена гильза.

Мрак из землянок изгонялся светом керосиновых ламп, если таковые оказывались под руками, а если лампы не было - освещались самодельными светильниками, изготовленными из снарядных гильз. Фитилём служила оплётка телефонного кабеля. Света не больше, чем в старину при лучине, но письмо из дому прочитать можно.

Софья Уранова в своём дневнике записала: «Когда над нами рвались снаряды и бомбы, мы грудью припадали к земле». Эти слова не нуждаются в озвучивании, расцвечивании и уточнении. Хочется только дополнить, что при артиллерийском обстреле и бомбёжке бывалые люди старались укрыться в воронке от взрыва снаряда или бомбы, зная, что вероятность попадания второго снаряда или бомбы в воронку ничтожно мала. Когда же лежишь, прильнув грудью к земле, самое неприятное - при каждом взрыве ощущать болезненные судороги земли.

Сам я немного пережил минут, прижимаясь к земле, поэтому мне хочется закончить разговор о ней словами героя Сталинградской битвы, генерала А.И.Родимцева: «Земля еще как-то спасала людей, и казалось, что стоит только оторваться от неё, как твой рывок будет последним в жизни».

 

Солдатский труд

 

Разговор о земле невольно подвёл меня к мыслям о солдатском труде. Чтобы защитить бойца, земля требует от него много труда, и часто - большого труда. Поэтому лопата, может быть, важнейший предмет вооружения бойца времён войны 1941 - 1945 гг.. Малую саперную лопатку видишь у пояса каждого пехотинца на снимках того времени.

В бою, упав на землю, боец спешил набросать этой лопаткой перед собой кучку земли; если позволяла обстановка, рыл себе окоп; а остановившись на долгое время, готовясь к наступлению, покрывал» всю местность густой сетью глубоких траншей. В словаре Даля чужое русскому языку слово «траншея» переводится словом ров, а слово «ров» - в свою очередь объясняется как «вырытая вглубь узкая, долгая полоса». Так вот, таких долгих полос - траншей у Днестра в 1944 г нашими войсками было вырыто 200 км. В них легко можно было заблудиться, и чтобы находить нужную часть, участки траншей были помечены столбиками с условными значками; через траншеи были перекинуты мостки для проезда автомашин и танков. Траншеи были вырыты глубиною в человеческий рост, и трудно себе представить весь объём труда, который потребовался, чтобы вырыть 200 (!) километров этих траншей.

Сроки же выполнения работ на фронте всегда предельно ограничивались приказами командования. Так, в мае 1944 силами одной армии было за 10 суток отрыто 17 км траншей, 3 км ходов сообщений и около 4000 окопов различного назначения. Для того, чтобы справиться с такими объёмами работ, солдатам приходилось трудиться и день, и ночь, по трое суток не смыкая глаз.

Не только зарываясь в землю, но и на земле солдатам приходилось выполнять титаническую работу. Так, за время освобождения Украины войска 4-ой Гвардейской армии восстановили и построили 2800 км постоянных и 1700 км шестовых телеграфных и телефонных линий.

Такие же, требовавшие чрезвычайно больших затрат человеческого труда работы проводились в разное время на всех участках фронта.

В сентябре 1941 г., когда возникла угроза Севастополю - стоянке Черноморского флота, на подступах к нему было создано 302 артиллерийских и пулемётных огневых точек, 9 командных пунктов, вырыты почти четыре сотни окопов, поставлено 56 км проволочных заграждений и отрыто 33 км противотанковых рвов. Конечно, вся эта многообразная работа не могла быть выполнена в короткие сроки силами одних только войск, но особенностью Великой войны стало широкое использование в помощь Армии мирного населения, особенно женщин и школьников. Наиболее впечатляющие размеры эта помощь достигла в месяцы обороны Москвы. 3 декабря 1941 года Московский Совет сообщал секретарю Московского Городского Комитета ВКП(б) Александру Сергеевичу Щербакову, что в строительстве оборонительных сооружений вокруг Москвы участвовало более 100 тыс. человек, и ими отрыто 172 км противотанковых рвов, построено 538 долговременных и земляных огневых точек и установлено 124 км заграждений из колючей проволоки; в городе создано 33 км надолбов и баррикад.

Хотя помощь населения была необходима, в Армии основным источником солдатского труда продолжали оставаться сапёры, хотя требования к их труду выросли несопоставимо в сравнении с прежними войнами. Если в царской русской армии в I мировую войну труд сапёра можно было рассчитывать по шуточной формуле: один сапёр, один топор, один пень, один день, то в нашей армии во II мировую войну от одного сапёра, вооруженного одним топором, стали бы требовать удалить за один день двадцать пней. Возникли и новые формы труда сапёров: когда не было понтонов, им приказывали на своих собственных плечах держать мост, пока по нему переправляются на другой берег бойцы. И служили сапёры живыми сваями. Да, так бывало! Характерной чертой войны было, что с каждым её днём во фронтовых частях появлялось всё большее число бойцов, возвратившихся из госпиталей, имевших ранения, неспособных к такому же труду, что и здоровый боец. Война не замечала этого, и боец, уже побывавший в госпитале, мог отдохнуть только в могиле, навсегда сомкнув свои очи.

 

Война, вода и пища.

 

В древней Элладе философ Фалес из Милета учил: «Всё из воды». Наверно потому, что «всё из воды» для каждого человека чувство жажды мучительно и невыносимо.

В годы Великой Отечественной войны жажду суждено было познать миллионам. Один из лучших художников советского времени Юрий Петрович Кугач подметил и ярко запечатлел эту особенность военных лет в картине «Летом 1941 года». На полотне группа усталых, запылённых бойцов окружила старушку с ведром; один из них прямо из ведра пьёт воду, а другие ждут очереди, чтобы утолить свою жажду.

События лета 1941 года свели меня с Ю.П.Кугачем на берегу Днепра, где наш Серпуховской отряд комсомольцев копал противотанковый ров. Участок нашего отряда соприкасался с участком, на котором работал отряд студентов Московского Художественного Института имени В.И.Сурикова. Вот тогда-то я и оказался соседом Ю.П.Кугача, хотя, конечно, не знал и не подозревал, что рядом со мной работает лопатой художник, которому суждено обогатить русскую живопись рядом прекрасных полотен. Потом мы вместе бежали ночью по просёлочным дорогам Смоленщины, чтобы выйти из вражеского окружения.

На новом рубеже мы и оказались свидетелями одинаковых картин мучительной жажды солдат.

В селе, где мы теперь трудились, все колодцы были вычерпаны до дна войсками, спешившими к близкому фронту. Так было на тысячах километров гигантского фронта в жаркие и сухие месяцы лета 1941 года, так было летом во все последующие годы войны.

Воспоминания многих фронтовиков пестрят памятью о тягостной и мучительной нужде в глотке воды. «Остапенко раздобыл у миномётчиков воду, принёс её в каске и каждому отливал», -вспоминает один; «воды осталось на донышке фляги», - вторит другой.

Московский художник Виталий Тимофеевич Давыдов вспоминает лето 1944 года на Украине: «... незабываемые обстоятельства безводия в этих степях. Бывало так, что на большое село или целую округу существовал единственный колодец; армия вычерпывала его без остатка, перебалтывала воду с глиной; вокруг колодца также была непролазная грязь; но пить было нужно и людям, и лошадям, надо было заливать воду в радиаторы автомашин. Люди мучались, вычерпывала жидкую грязь, часами отстаивали её, а чаще всего, не дождавшись, пили».

Особенно страдали от безводия жители осаждённых городов Одессы, Ленинграда, Севастополя. В Одессе водонапорная башня была захвачена неприятелем, и воду, - вспоминает Леонид Владимирович Сойфертис, - стали выдавать по карточкам, по два литра на человека. У бочек, развозивших воду, выстраивались очереди с кувшинами и чайниками и другой посудой.

Ленинградцы, теперь петербуржцы, живущие буквально на воде, и представить себе не могли безводия, но в первые же месяцы блокады городской водопровод вышел из строя, вода перестала поступать в дома, и обессилевшим от голода горожанам пришлось доставать воду из Невы и многочисленных городских речек и каналов и везти сосуды с водой на санках. То же самое было в Москве, хотя она и не пережила настоящей осады. В зиму 1941 - 1942 г сильные морозы вывели из строя участки московского водопровода, и на улицах появлялись люди, везшие воду к себе домой на детских санках, а возле сохранившихся водоразборных колонок выстраивались длинные очереди. Конечно, о настоящем «безводии» в этих обоих случаях говорить не приходится. Настоящее безводие и настоящую мучительную жажду пережили жители, бойцы сухопутных частей и моряки, оборонявшие осаждённый Севастополь.

В июле 1942 года в Севастополе водопроводные станции были отрезаны от города; воду доставляли вёдрами из колодцев и раздавали населению «мизерными порциями». В книге «250 дней в огне» вице-адмирал Н.М.Кулаков писал: «С наступлением жарких дней возникли <трудности> и в снабжении водой. Пришлось изыскивать различные местные источники воды. В городе раскопали тогда и использовали колодцы периода Севастопольской обороны 1854-1855 гг..». В городе начались пожары, для тушения которых нужна была вода - воды не было, и число пожаров росло. П.А.Моргунов, прослеживая день за днём оборону Севастополя весной и летом 1942 года, вынужден был постоянно отмечать: «С водой было очень плохо» (2 июня 1942)... «Плохо было с водой... добывать воду жителям приходилось самим» (28 июня 1942). Четвёртого июля Севастополь был сдан.

Громкие картины героической обороны Севастополя заслонили трагедию Аджимушкайских каменоломен. Когда происходили бои за город Керч, сотни жителей Керчи, женщин с детьми, спрятались в обширных пещерах, оставшихся от древних выработок известняка. При отступлении наших войск из Крыма в этих каменоломнях попряталось и много бойцов и командиров отступавших частей, среди них оказался какой-то фанатик комиссар. Этот комиссар запретил военнослужащим и женщинам с детьми покидать пещеры и сдаваться в плен немцам. Если этот приказ имеет какие-то основания в отношении бойцов Красной Армии, то в отношении женщин и детей он поражает своей жестокостью и безрассудством, так как женщины и дети не могли быть использованы немцами в военных целях. Через несколько дней у спрятавшихся в пещере иссякли продукты, а главное -кончилась вода. Пытались добыть воду, высасывая её из влажного камня. Как и следовало ожидать, попытка эта успеха не имела. Люди стали умирать мучительною смертью от жажды. Нет ничего страшнее убогого рассудка, направляемого бессердечием.

История Аджимушкайских каменоломен - страшный пример дикого фанатизма, пример военного преступления, оставшегося безнаказанным и даже не осужденным.

Моё соприкосновение с жаждой произошло летом 1943 года, когда рота нашего Военного Авиационного Училища Связи должна была совершить многокилометровый марш-бросок.

Мы бежим. Вокруг нас - безлюдные пески вдоль реки Сыр-Дарья; тянутся безмолвные песчаные барханы, поросшие осокой и безлистными кустарниками. Сквозь дрожащее марево раскалённого воздуха видна зеленая полоска оазисов и плывущая над ними цепь снежных вершин величественного Алая.

Мы бежим за нашим командиром, капитаном Сахаровым. Высокий, сухощавый, стройный он бежит впереди легко и ровно, чуть покачиваясь из стороны в сторону, и незаметно в нём никакой усталости. Хорошо ротному бежать налегке, когда у него лишь легкая командирская сумка болтается на боку! А нам каково? Одетые в плотные гимнастёрки и штаны; обутые в английские тяжелые башмаки с негнущимися подошвами; с ногами, туго перетянутыми ненавистными обмотками; с тяжелым противогазом на боку и еще тяжелейшим бельгийским карабином за спиной - мы уже выбились из сил. Пот ручьями струится по лицам, оставляя за собой грязные следы; гимнастёрка на спине стала мокрой, будто брошена в корыто с водой.

Наконец раздаётся долгожданная команда «Стой!» Услышав команду, мы валимся с ног там же, где команда застала нас, и доползаем до арыка, текущего рядом с дорогой, и жадно пьём мутную, желтоватую воду. Мимо моего лица погруженного в арык проплывает комок навоза, но мне не до него; мне лишь охладить разгоряченную голову, только разбавить водой накопившуюся в ногах усталость, только избавиться от томительного чувства жажды.

Да, велика потребность в воде всего живущего на земле, но с особенной силой преследует жажда бойцов на войне, когда утомили его дальние переходы, или когда раненый лежит на поле боя, и ослабевшие его губы шепчут последнее слово: «Пить!»

Свою великую поэму о русском человеке «Василий Тёркин» Александр Трифонович Твардовский начинает стихами о воде:

На войне в пыли походной,

В летний зной и в холода,

Лучше нет простой природной –

Из колодца, из пруда,

Из трубы водопроводной,

Из копытного следа,

Из реки какой угодно,

Из ручья, из-подо льда –

Лучше нет воды холодной,

Лишь вода была б - вода.

Голод мучил бойцов не так сильно, как жажда, но приходил чаще жажды. Не будет ошибкой сказать, что в войну бойцы были голодны всё время и забывали о голоде лишь в короткие минуты сна. Да в горячке боя. Но что говорить о войсках! - вся страна голодала. На общем фоне голодного существования всего населения страны трагически выделяются картины голода в осаждённых городах: Ленинграде и Севастополе.

О голоде в Ленинграде, уложившем в гигантскую братскую могилу на Пискарёвском кладбище миллион жителей города и несчетное число беженцев, оказавшихся без продовольственных карточек: и обреченных на верную смерть, известно всему миру.

В конце ноября 1941 г продовольственная норма, выдававшаяся по карточкам, стала иметь лишь психологическое значение, не защищая от голода, потому что не мог защитить от голодной смерти кусок хлеба в 250 граммов, который получали рабочие, и еще меньший кусочек в 125 грамм, получаемый детьми и неработающими стариками. Эта голодная норма выдавалась к тому же нерегулярно, и за ней людям приходилось стоять в очередях по 6 часов в короткие зимние дни.

Люди пытались подкрепить себя, поедая столярный клей, различные минеральные масла и даже богатую перегноем землю с ленинградских окраин.

Тяготы голода усиливались еще страшными холодами и отсутствием электрического света в квартирах. Началась массовая гибель жителей и наполнявших Ленинград беженцев. Лестницы домов, тротуары и проезжие части улиц были усеяны тысячами замерзших трупов, и только страшные морозы, превращавшие трупы умерших в куски льда, предохраняли их от гниения и смрада.

Прошло два года с окончания войны. В июле 1947 года я с зоологом едучи в Лапландию, навестили зоолога Семёнова-Тяншанского, жившего в Ленинграде на Васильевском острове. Мы шли по пустынному и молчаливому проспекту, и страшное впечатление оставляла зеленая травка, обильно проросшая между брусчаткой, которой был вымощен этот строгий, по линеечке <вытянутый> проспект. Жизнь медленно и неохотно возвращалась в вымерший город.

О голоде в Севастополе написано немного. П.А.Моргунов в книге «Героический Севастополь» на нескольких страницах отмечает трудности снабжения Севастополя. Он пишет: «Снабжение Севастополя с каждым днём усложнялось. Авиация, катера всех видов и малые итальянские подводные лодки противника непрерывно, днём и ночью блокировали Севастополь с моря и воздуха. Даже нашим подводным лодкам стало трудно прорываться в Севастополь. Так 20 июня была потоплена наша подводная лодка Щ-214 при переходе из Севастополя в Новороссийск, а 26 июня подводная лодка С-34, шедшая в Севастополь с грузом боезапаса и продовольствия.

П.А.Моргунов не уточняет, к чему вела усиливающаяся блокада города, в частности - каких размеров достигал недостаток продовольствия. Однако, в книге есть место, восполняющее скупость сообщаемых им сведений. Он пишет: «Положение гарнизона осложнялось отсутствием питьевой воды и продовольствия. Последнее с большим трудом доставали по ночам с затопленного еще 10 июня теплохода «Абхазия». Хорошие пловцы ныряли и добывали продукты из трюмов». - Велика была нужда в продуктах, если приходилось добывать их из-под воды.

Но вернёмся к питанию в армейских частях. Люди приходили в армейские части уже голодными и сразу их сажали на строгие армейские нормы питания. Одна из самых высоких, то есть из самых обильных норм была установлена для курсантов военных училищ.

И вот что получалось в жизни. Ирина Левченко описывая в книге «В годы войны» танковое училище, замечает: «Курсанты - совершенно особая категория людей: они необычайно выносливы, могут заниматься по 16 часов в сутки и всегда хотят есть».

Почти в то же самое время, что и Ирина Левченко, летом 1942 года, стал курсантом Военного авиационного Училища Связи и я. Всё, что Ирина Левченко написала о курсантах танкового училища, могу написать и я о своих товарищах курсантах Военного авиационного Училища Связи: и мы были выносливы, и мы могли заниматься по 16 часов в сутки, и мы всегда хотели есть. Нам не хватало бачка супа и тазика каши на семерых и ещё по стакану сладкого чая или даже компота каждому, причём компот всякий раз был жирным, покрытым слоем толстых гусениц плодожорок. И всё равно, не успевали мы выйти из училищной столовой, как уже снова отели есть. Когда нас посылали на склады зерна, мы запасались зерном, а на полевых учениях торопились заполнить желудки свежим, не всегда зрелым урюком.

На занятиях по тактике, во время перекура, мы залезали на росшие рядом деревья тутовника и лакомились сочными и сладкими ягодами. Всех этих возможностей, особенно в первые два года войны, в печальные месяцы отступления части нашей армии были лишены. Иногда они могли срубить кочан капусты на попавшемся в пути огороде; иногда в солдатский котёл попадал поросёнок, в спешке оставленный сбежавшей хозяйкой; иногда солдаты получали под расписку барана из колхозного стада, отгоняемого в тыл.

В Заполярье изголодавшихся бойцов иногда выручали одни грибы.

Когда после Сталинграда и Курской дуги началось наше наступление, основным источником дополнительного питания стали трофейные продукты. Тогда впервые многие наши бойцы узнали вкус шоколада и запах рома. Среди трофеев были и ящики с шоколадом, и сыры, и колбасы, и другие продукты, знакомые советским людям только по названиям.

В особенное возбуждение приводило бойцов известие, что на захваченной у противника железнодорожной станции стоит цистерна со спиртом. Бегут на станцию, прошивают цистерну очередью из автомата, набирают вытекающую жидкость во фляги и котелки, чтобы потом обмыть победу, порадоваться жизни, помянуть друзей, чья жизнь оборвалась в этом бою.

Трофеи - счастливая случайность, а регулярное питание бойцов зависело от многих, часто неожиданных обстоятельств: от дорог, по которым везли продукты к войскам; от расторопности хозяйственника; порядка доставки питания на передовую и от быстроты, с которой менялась обстановка на фронте. Вообще питание войск, особенно пехотных частей, во все годы войны нарушалось так часто, что воспоминания тех дней пестрят такими унылыми записями:

«Приходится потуже затягивать ремни: на завтрак были только грибы, на обед - суп грибной, на ужин - те же грибы...»

«Дырки в ремнях все использованы, затягиваться туже - некуда... нам постоянно хочется есть... хлеба и соли нет давно».

Во всех этих записях застыла молчаливая покорность судьбе, сознание, что бывает и