МЕЛАНИ КЛЯЙН К вопросу о психогенезе маниакально-депрессивных состояний.

Опубликовано 19.02.2018

 

Мои более ранние работы содержат отчет о фазе садизма в его зените, через которую дети проходят во время первого годы жизни. В самые первые месяцы жизни ребенка и него имеются садистические импульсы, направленные не только против груди матери, но также против ее тела внутри: вычерпать его, сожрать его содержимое, разрушить его всеми средствами, которые может предоставить садизм. Развитие ребенка управляется механизмами интроекции и проекции. С самого начала Эго интроецирует объекты “хорошие” и “плохие”, для каждых из них прототипом является грудь матери – для хороших объектов, когда ребенок получает ее и для плохих, когда она покидает его. Но именно потому, что ребенок проецирует свою собственную агрессию на эти объекты, он ощущает их “плохими” и не только тогда, когда они фрустрируют его желания: ребенок представляет их как действительно опасные – преследователи, которых он боится, что они сожрут его, вычерпают содержимое его тела, разрежут его на куски, отравят его – короче, осуществят свое разрушение всеми возможными садистическими средствами. Эти образы, которые фантастически нарушают картину реальных объектов, на которой они основаны, устанавливаются не только во внешнем мире, но, посредством процесса инкорпорации, также внутри Эго. Следовательно, совсем маленькие дети проходят через ситуации тревоги (и реагируют на них с механизмами защиты), содержимое которых сравнимо с психозами взрослых.

Один из самых ранних методов защиты против страха преследователей, воспринимаемых как существующих во внешнем мире либо интернализированных, является метод скотомизации, отрицания психической реальности; это может приводить к существенному ограничению механизмов интроекции и проекции, и к отрицанию внешней реальности, и формирует основу самых тяжелых психозов. Очень скоро, также, Эго начинает попытки защититься против интернализированных преследователей посредством процессов изгнания (expulsion) и проекции. В то же время, так как страх интернализированных объектов нисколько не уничтожается с их проекцией, Эго выстраивает против преследователей внутри тела те же силы, какие она применяет против них во внешнем мире. Содержание этих тревог и механизмы защит формируют основу паранойи. В инфантильном страхе волшебников, колдунов, злых зверей и т.д. мы видим нечто от этой психотической тревоги, в частности параноидной тревоги, но здесь она уже подверглась проекции и модификации. Один из моих выводов, более того, заключается в том, что инфантильная психотическая тревога, в особенности параноидная тревога, связана с обсессивными механизмами и модифицируется этими механизмами, которые появляются очень рано.

В этой статье я собираюсь рассмотреть депрессивные состояния в их отношении к паранойе с одной стороны и к мании с другой. Я получила материал, на котором основаны мои выводы, из анализа депрессивных состояний в случаях тяжелых неврозов, пограничных состояний и из анализа пациентов, и взрослых, и детей, которые проявляли смешанные параноидные и депрессивные наклонности.

Я изучала маниакальные состояния в различной степени и форме, включая легкие гипоманиакальные состояния, которые возникают у нормальных людей. Анализ депрессивных и маниакальных черт у нормальных детей и взрослых также оказался очень поучительным.

Согласно Фрейду и Абрахаму, фундаментальным процессом в меланхолии является потеря любимого объекта. Реальная потеря реального объекта, или некоторые сходные ситуации, имеющие такое же значение, приводят к тому, что объект становится инсталлированным в Эго. Вследствие, однако, избытка каннибалистических импульсов в субъекте, эта интроекция терпит неудачу и в результате возникает заболевание.

Итак, почему именно процесс интроекции столь специфичен для меланхолии? Я полагаю, что основное различие между инкорпорацией в паранойе и в меланхолии связано с изменениями в отношении субъекта к объекту, хотя это также вопрос изменения в конституции интроецирующего Эго. Согласно Эдварду Гловеру, Эго, [but loosely] сперва слабо организованное, состоит из значительного числа ядер Эго. С его точки зрения, в первую очередь ядра орального Эго и позже ядра анального Эго преобладают над другими. На этой очень ранней фазе, в которой оральный садизм играет ведущую роль, и которая, на мой взгляд, является основой шизофрении, сила Эго идентифицироваться с его объектами все еще мала, частично из-за того, что она само все еще не скоординировано (un-coordinated) и частично потому, что интроецированные объекты все еще главным образом являются частичными объектами, которые приравниваются к выделениям.

В паранойе характерные защиты направлены главным образом на аннигиляцию “преследователей”, хотя тревоги по поводу Эго занимают главное место в этой картине. Когда Эго станет лучше организованным, интернализированные образы будут сильнее приближаться к реальности и Эго будет полнее идентифицироваться с “хорошими” объектами. Страх преследования, который сперва ощущался по поводу Эго, теперь относится к также и к хорошим объектам, и с этого времени предохранение хорошего объекта рассматривается как синоним выживания Эго.

Рука об руку с этим развитием происходит изменение величайшей важности, а именно, переход от отношения к частичным объектам к отношению с целостным объектом. Посредством этого шага Эго достигает новой позиции, которая составляет основу ситуации, называемой потерей любимого объекта. Пока объект не живет как целый, его потеря не может восприниматься как потеря целого.

С этим изменением в отношении к объекту появляется тревога нового содержания, и происходит изменение в механизме защиты. Развитие либидо также подвергается решающему влиянию. Параноидная тревога, не станут ли объекты, садистически разрушенные, сами источником яда и опасности внутри тела субъекта, заставляет его, несмотря на силу его оральных садистических атак, быть в то же самое время очень недоверчивым к ним, все-таки инкорпорируя их.

Это приводит к ослаблению [weakening? – слабость, склонность] оральных фиксаций. Одна из манифестаций этого может наблюдаться в трудностях, которые очень маленькие дети проявляют в отношении еды, что, я думаю, всегда имеет параноидные корни. Когда ребенок (или взрослый) идентифицируется более полно с хорошим объектом, либидные стремления усиливаются; он развивает жадную любовь и желание поглотить этот объект и механизм интроекции усиливается. Кроме того, он оказывается вынужден постоянно повторять инкорпорацию хорошего объекта, частично из-за страха, что он уничтожил его своим каннибализмом – т.е. повторение этого действия направлено на тестирование реальности его страхов и опровержение их – и частично из-за страха интернализированных преследователей, против которых ему требуется помощь хорошего объекта. На этой стадии Эго более чем когда-либо движимо одновременно любовью и потребностью интроецировать объект.

Другим стимулом для интроекции является фантазия, что любимый объект может быть сохранен в безопасности внутри себя. В этом случае опасности изнутри проецируются на внешний мир.

Если, однако, забота [consideration] об объекте усиливается, и устанавливается лучшее понимание психической реальности, тревога, не будет ли объект разрушен в процессе интроекции его, приводит – как описывал Абрахам – к различным нарушениям в функции интроекции.

Мой опыт свидетельствует, более того, что имеется глубокая тревога, связанная с опасностями, которые ожидают объект внутри Эго. Оно не может быть безопасно сохранено там, так как место внутри ощущается как опасное и ядовитое, в котором любимый объект погибнет. Здесь мы видим одну из ситуаций, которые я описала как являющиеся фундаментальными в “потере любимого объекта”, а именно, ситуации, когда Эго становится полностью идентифицированным с его хорошими, интернализированными объектами, и в то же самое время начинает осознавать свою собственную неспособность защитить и сохранить их против интернализированных, преследующих объектов и Ид. Эта тревога психологически оправданна.

Эго, когда оно становится полностью идентифицированным с объектом, не отказывается от своих более ранних механизмов защиты. Согласно гипотезе Абрахама, аннигиляция и изгнание объекта – процессы, характерные для более раннего анального уровня -инициируют депрессивный механизм. Если это так, это подтверждает мое представление о генетической связи между паранойей и меланхолией. На мой взгляд, параноидный механизм разрушения объектов (либо внутри тела либо во внешнем мире) всеми средствами, которыми оральный, уретральный и анальный садизм может управлять, продолжает, но в меньшей степени и с определенной модификацией оказывать влияние на [to the change] изменение отношения субъекта к его объектам. Как я уже говорила, страх, не будет ли хороший объект изгнан вместе с плохим приводит к обесцениванию механизмов изгнания и проекции. Мы знаем, что на этой стадии Эго больше использует интроекцию хорошего объекта в качестве механизма защиты. Это связано с другим важным механизмом: механизмом совершения репараций объекту. В некоторых моих ранних работах я обсуждала в деталях понятие реставрации (restoration) и показала, что это намного больше, чем просто реактивное образование. Эго чувствует себя принуждаемым (и я могу добавить, принуждаемым его идентификацией с хорошим объектом) совершить реституцию (restitution) за все садистические атаки, которые оно пустило в ход против этого объекта. Когда ярко выраженное различие между хорошим и плохим объектом достигнуто, субъект пытается восстановить первый, совершая хорошее в восстановлении каждой детали его садистических атак. Но Эго все еще не может достаточно быть уверенным в благожелательности этого объекта и в своей собственной способности совершить реституцию. С другой стороны, благодаря его идентификации с хорошим объектом и благодаря другим ментальным успехам, которые это подразумевает, Эго оказывается вынужденным более полно осознать психическую реальность, и это приводит его к болезненному конфликту. Некоторые из его объектов – неопределенное число – являются его преследователями, готовыми поглотить его и причинить ему огромный вред [do violence]. Всевозможными способами они угрожают одновременно Эго и хорошему объекту. Каждый вред, причиненный в фантазии ребенком его родителям (первоначально из ненависти и вторично из самозащиты), каждый акт агрессии [violence], совершенный одним объектом с другим (в особенности деструктивный, садистический коитус родителей, который рассматривается как еще одно последствие его собственных садистических желаний) – все это разыгрывается [played out] одновременно во внешнем мире и, так как Эго постоянно вбирает в себя весь внешний мир, также внутри Эго. Теперь, однако, все эти процессы рассматриваются как постоянный источник опасности одновременно для хороших объектов и для Эго.

Верно, что теперь, когда хорошие и плохие объекты более ясно дифференцированно, ненависть субъекта направлена скорее против последних, тогда как его любовь и его попытки репарации больше сфокусированы на первых; но избыток его садизма и тревоги действует как препятствие этому продвижению в ментальном развитии. Каждый внешний или внутренний стимул (например, каждая реальная фрустрация) чревата крайней опасностью: не только плохим объектам, но также и хорошим угрожает Ид, поскольку каждый приступ ненависти или тревоги может временно уничтожить дифференциацию и таким образом привести к “потере любимого объекта”. И это не только сила неконтролируемой ненависти субъекта, но также его любовь, что угрожает объекту, поскольку в этой фазе его развития любящий объект и поглощающий очень тесно связаны. Маленький ребенок, который верит, когда его мама исчезает, что он съел ее или разрушил ее (либо из любви либо из ненависти), терзается тревогой одновременно за нее и за хорошую мать, которую он поглотил в себя.

Теперь становится ясно, почему, в этой фазе развития, Эго чувствует постоянную угрозу своему обладанию интернализированными хорошими объектами. Оно полно тревоги, не умрут ли эти объекты. И у детей, и у взрослых, страдающих от депрессии, я обнаруживала страх мучительно умирающих или мертвых объектов (особенно родителей) внутри них и идентификацию Эго с объектами в этом состоянии.

С самого начала психического развития существует постоянная корреляция реальных объектов с объектами, инсталлированными внутри Эго. Именно по этой причине тревога, которую я только что описала, проявляет себя в преувеличенной фиксации ребенка на его матери или тем, кто за ним ухаживает. Отсутствие матери возбуждает в ребенке тревогу, не передадут ли его плохим объектам, внешним или интернализированным, либо по причине ее смерти, либо по причине ее превращения в “ плохую ” мать.

Оба случая указывают на то, что он потерял свою любимую мать, и я особо привлекла бы внимание в факту, что этот страх потери “хороших”, интернализированных объектов становится постоянным источником тревоги, что его реальная мать может умереть. С другой стороны, каждое переживание, которое говорит о потере реального любимого объекта, стимулирует страх потери также и интернализированного.

Я уже говорила о том, что мой опыт привел меня в выводу, что потеря любимого объекта имеет место во время той фазы развития, в которой Эго совершает переход от частичного к полному инкорпорированию объекта. Описав сейчас ситуацию Эго в этой фазе, я могу выразиться более точно по этому поводу. Процессы, которые впоследствии обозначаются как “потеря любимого объекта” обусловлены чувством неспособности (failure) у субъекта (во время отнятия от груди и в периоды, которые предшествуют и следуют за ним) сохранить его хороший, интернализированный объект, т.е. самому обладать им. Одна из причин этой неспособности состоит в том, что он не может преодолеть его параноидный страх интернализированных преследователей.

В этой точке мы сталкиваемся с вопросом о важности для всей нашей теории. Мои собственные наблюдения и наблюдения ряда моих коллег в Англии присели нас в выводу, что прямое влияние ранних процессов интроекции и на нормальное, и на патологическое развитие намного более значимое, и в некоторые отношениях иное, чем до сих пор обычно принимается в психоаналитических кругах.

Согласно нашим взглядам, даже самые ранние инкорпорированные объекты формируют основу Супер-Эго и входят в его структуру. Это вопрос далеко не просто теоретический. Когда мы изучаем отношение раннего инфантильного Эго к его интернализированным объектам и к Ид, и приходим к пониманию постепенных изменений, которым подвергаются эти отношения, мы получает более глубокое понимание (insight into) ситуаций специфической тревоги, через которые проходит Эго, и специфических механизмов защиты, которые оно развивает, когда становится более высоко организованным. Гладя с этой точки зрения на наш опыт, мы находим, что мы достигли более полного понимания самых ранних фаз психотического развития, структуры Супер-Эго и генезиса психотических заболеваний, поскольку там, где мы имеем дело с этиологией, кажется существенным принимать во внимание диспозицию либидо не просто как таковую, но также рассматривать ее в связи с самыми ранними отношениями субъекта в его интернализированным и внешним объектам, рассмотрение, которое подразумевает понимание механизмов защиты, развиваемых Эго постепенно при столкновении с различными ситуациями тревоги.

Если мы примет этот взгляд на формирование Супер-Эго, его безжалостная суровость в случае меланхолии станет более понятной. Преследования и требования интернализированных объектов; нападения таких объектов друг на друга (особенно те, которые представлены садистическим коитусом родителей); настоятельная необходимость выполнять очень строгие требования “хороших” объектов и примирять их внутри Эго с исходящей от Ид [resultant] ненависти; постоянная неуверенность в “хорошести” хорошего объекта, которая заставляет его с такой легкостью превращаться в плохой объект – все эти факторы объединяются, чтобы создать в Эго чувство, что оно является жертвой противоречивых и невозможных требований изнутри, состояние, которое ощущается как нечистая совесть. Иначе говоря: самые ранние проявления [utterances] совести ассоциированы с преследованием плохими объектами. Само слово “грызущая совесть” (Gewissenbisse) свидетельствует о безжалостности “преследования” совести и о том факте, что первоначально она воспринимается как пожирающая свою жертву.

Среди различных внутренних требований, которые влияют [go to] на суровость Супер-Эго у меланхолика, я упоминала его настойчивую потребность исполнять самые строгие требования “хороших” объектов. Именно эта часть картины – а именно, только жестокость “хороших”, т.е. любимых внутренних объектов – признавалась до сих пор общим аналитическим мнением, а именно, в безжалостной суровости Супер-Эго у меланхолика. Но, на мой взгляд, только глядя в целом на отношение Эго к его фантастически плохим объектам, равно как и к его хорошим объектам, только глядя на всю картину внутренней ситуации, которую я пыталась описать в этой статье, мы можем понять рабство, в которое попадает Эго, когда подчиняется исключительно жестоким требованиям и указаниям его любимого объекта, который был инсталлирован внутри Эго. Как я уже упоминала раньше, Эго старается держать хорошее отдельно от плохого, реальные отдельно от фантастических объектов. В результате появляется понятие об исключительно плохих и исключительно совершенных объектах, то есть, его любимые объекты являются в различных аспектах [in many ways] исключительно высоко моральными и требовательными. В то же самое время, так как Эго не может действительно держать свои реальные хорошие и плохие объекты отдельно друг от друга в своем уме, часть жестокости плохих объектов и Ид начинает относиться к хорошим объектам и это тогда вновь усиливает суровость их требований. Эти строгие требования служат цели поддержать Эго в его борьбе против его неконтролируемой ненависти и его плохих атакующих объектов, с которыми Эго частично идентифицируется. Чем сильнее тревога потерять любимые объекты, чем сильнее Эго стремится сохранить их, и чем труднее становится задача восстановления, тем строже будут требования, которые ассоциированы с Супер-Эго.

Я пыталась показать, что трудности, которые Эго переживает когда оно переходит к инкорпорации целостного объекта, происходят от его все еще несовершенной способности справиться с управлением, посредством его новых механизмов защиты, со свежим содержанием тревоги, возникающим при этом продвижении в его развитии.

Я осознаю, как трудно провести четкую линию между содержанием тревоги и чувствами параноика и тех, кто депрессивный, так как они очень близко связаны друг с другом. Но они могут быть отделены друг от друга, если в качестве критерия дифференциации рассмотреть, является ли тревога преследования главным образом относящейся к сохранению Эго – и в этом случая она параноидная – или к сохранению хороших интернализированных объектов, с которыми Эго идентифицируется как целое. В последнем случае – который является депрессивным случаем – тревога и чувства страдания имеют намного более сложную природу. Тревога, не будут ли хорошие объекты и с ними Эго разрушены, или тревога, что они находятся в состоянии дезинтеграции, взаимосвязана с постоянными и отчаянными попытками сохранить хорошие объекты, и интернализированные, и внешние.

Мне кажется, что только когда Эго интроецирует объект как целое и устанавливает лучшее отношение к внешнему миру и к реальным людям, тогда оно способно понять бедствие, создаваемое его садизмом и особенно его каннибализмом, и почувствовать страдание от этого. Это страдание относится не только к прошлому, но также и к настоящему, так как на этой ранней стадии развития садизм находится в самом разгаре. Требуется более полная идентификация с любимым объектом и более полное осознание его значения, чтобы Эго стало осознавать состояние дезинтеграции, к которому оно приводило [has reduced] и продолжает приводить свой любимый объект. Эго тогда сталкивается с психическим фактом, что его любимые объекты находятся в состоянии распада (dissolution) – на части [in bits] – и отчаяние, раскаяние, и тревога, происходящие от этого осознания, находятся на дне многочисленных ситуаций тревоги. Перечислю только некоторые из них: существует тревога о том, как собрать эти куски вместе правильным образом и в правильное время; как выбрать правильные части и отделаться от плохих частей; как оживить объект, когда он собран вместе; и существует тревога о том, что выполнению этой задачи могут помешать плохие объекты и своя собственная ненависть, и т.д.

Ситуации тревоги этого типа, как я обнаружила, находятся в основе не только депрессии, но также всех задержек [inhibitions] в работе. Попытки сохранить любимый объект, восстановить и возродить его [repair and restore], попытки, которые в состоянии депрессии связаны с разочарованием, так как Эго сомневается в своей способности достичь этого восстановления, являются определяющими факторами во всех сублимациях и во всем развитии Эго. В этой связи я сейчас напомню о специфическом значении для сублимации частей, к которым был редуцирован любимый объект, и усилия собрать их вместе. Это “совершенный” объект, который в частях; поэтому попытка отменить (undo) состояние дезинтеграции, к которому он был редуцирован, предполагает необходимость сделать его прекрасным и “совершенным”. Мысль о совершенстве, более того, столь притягательна потому, что она опровергает мысль о дезинтеграции. У некоторых пациентов, которые отвернулись от своей матери в нелюбви или ненависти, или использовали другие механизмы, чтобы убежать от нее, я обнаруживала, что в их уме тем не менее существует изображение прекрасной матери, но которое ощущается только как изображение, а не ее реальная личность. Реальный объект воспринимается как непривлекательный – действительно испорченный, неисправимый и следовательно страшный человек. Прекрасное изображение было отделено от реального объекта, но не было отброшено, и играет огромную роль в специфических способах [their] сублимаций.

По-видимому, желание совершенства коренится в депрессивной тревоге о дезинтеграции, которая таким образом имеет огромное значение во всех сублимациях.

Как я уже указывала раньше, Эго приходит к пониманию своей любви к хорошему объекту, целому объекту и в добавок к реальному объекту, вместе с ошеломляющим пониманием вины перед ним. Полная идентификация с объектом основанная на либидной привязанности [attachment], сперва к груди, а затем к целой личности, идет рука об руку с тревогой за него (о его дезинтеграции), с виной и раскаянием, с чувством ответственности за сохранение его невредимым в защите от преследователей и Ид, и с печалью, относящейся к ожиданию неизбежной потери его. Эти эмоции, либо сознательные, либо бессознательные, на мой взгляд являются существенными и фундаментальными элементами чувства, которое мы называем любовью.

В этой связи я могу сказать, что мы знакомы с самоупреками депрессивного человека [the depressive], которые представляют собой упреки против объекта. Но, на мой взгляд, [ego’s hate of the id, cf.: p.131: subject hates his id] Эго ненависть к Ид, которая главенствует [paramount] в этой фазе, отвечает гораздо больше за его чувство недостойности и отчаяние, чем это делают его упреки против объекта. Я часто обнаруживала, что эти упреки и ненависть к плохим объектам вторично усиливаются как защита против ненависти к Ид, которая еще более непереносима. В соответствии с современным анализом [last] именно бессознательное знание Эго, что ненависть действительно также существует, равно как и любовь, и что она может в любой момент взять верх (тревога Эго о том, что его увлечет Ид и таким образом разрушит любимый объект), приносит печаль, чувство вины и отчаяние, которые лежат в основе печали. Эта тревога также ответственна за сомнения о хороших качествах любимого объекта. Как указывал Фрейд, сомнение является в реальности сомнением в своей собственной любви и “человек, который сомневается в своей собственной любви, может, или скорее должен, сомневаться в каждой меньшей вещи”.

Параноик, следует сказать, также интроецировал целый и реальный объект, но не был способен достичь полной идентификации с ним, или, если достиг [got as far as this], он не был способен сохранить ее [maintain it]. Упомяну несколько причин, которые ответственны за эту неудачу: тревога преследования слишком велика; подозрения и тревоги фантастической природы стоят на пути полной и стабильной интроекции хорошего объекта и реального объекта. Как бы он не был интроецирован [in so far as], существует малая возможности для поддержания его как хорошего объекта, так как сомнения и подозрения всех видов вскоре превратят любимый объект обратно в преследователя. Таким образом, это отношение к целым объектам и к реальному миру все еще находится под влиянием его раннего отношения к интернализированным частичным объектам и выделениям как преследователям и может вновь дать дорогу последним.

Мне кажется, что для параноика характерно то, что хотя по поводу своей тревоги преследования и своих подозрений он развивает очень сильную и острую способность к наблюдению за внешним миром и реальными объектами, это наблюдение и его чувство реальности тем не менее нарушено, так как его тревога преследования заставляет его глядеть на людей главным образом с точки зрения, являются ли они преследователями или нет. Там, где тревога преследования [for the] относительно Эго господствует, полная и стабильная идентификация с другим объектом, в смысле видения и понимания его так, как он реально существует, и полная способность любить, не возможны.

Другой важной причиной, почему параноик не может сохранить его отношение к целому объекту, состоит в том, что когда тревоги преследования и тревоги за самого себя столь сильны, он не может выдержать дополнительную нагрузку тревог за любимый объект и, кроме того, чувств вины и раскаяния, которые сопровождают эту депрессивную позицию. Более того, в этой позиции он значительно меньше может использовать проекцию, из-за страха выбросить его хорошие объекты и таким образом потерять их, и, с другой стороны, из-за страха испортить хорошие внешние объекты, выбрасывая то, что плохое, из самого себя.

Таким образом, мы видит, что страдания, связанные с депрессивной позицией, толкают его обратно к параноидной позиции. Тем не менее, хотя он убежал от нее, депрессивная позиция уже была достигнута и, следовательно, склонность к депрессии имеется всегда. Этим объясняется, на мой взгляд, тот факт, что мы часто встречаем депрессию вместе с тяжелой паранойей, равно как и в более легких случаях.

Если мы сравним чувства параноика с чувствами депрессивного человека в отношении дезинтеграции, то можно увидеть, что для депрессивного человека характерна наполненность печалью и тревогой за объект, который он хотел бы объединить вновь в целое, тогда как для параноика дезинтегрированный объект главным образом представляет собой множество преследователей, так как каждая часть вырастает вновь в преследователя. Это понимание опасных фрагментов, к которым редуцируются объекты, кажется мне согласующимся с интроекцией частичных объектов, которые приравнены к выделениям (Абрахам), и с тревогой о множестве внутренних преследователей, к которым, на мой взгляд, приводит интроекция множества частичных объектов и большого количества опасных выделений.

Я говорила уже о различии между параноиком и депрессивным человеком с точки зрения их отношения к любимым объектам. Давайте теперь рассмотрим в этой связи задержки и тревоги о пище. Тревога о поглощении опасных веществ, деструктивных для внутренности человека, будет таким образом параноидная, тогда как тревога о том, что внутренний хороший объект подвергается опасности введением плохих веществ извне в него будет депрессивной. Опять, тревога о том, что внешний хороший объект подвергается опасности внутри человека, когда инкорпорируется, является депрессивной. С другой стороны, в случаях с ярко выраженными параноидными чертами я встречала фантазии о завлечении внешнего хорошего объекта к себе вовнутрь, т.е. в место, полное опасных монстров, и т.д. Здесь мы видим параноидные причины для интенсификации механизма интроекции, хотя мы знаем, что депрессивные личности применяют этот механизм столь характерным образом с целью инкорпорации хорошего объекта.

Теперь, сравнивая в этом отношении ипохондрические симптомы, мы можем сказать, что боль и другие манифестации, которые в фантазии происходят от атак внутренних плохих объектов против Эго являются типично параноидными. Симптомы, которые происходят, с другой стороны, от плохих внешних объектов и Ид против хороших, т.е. внутренняя борьба, в которой Эго идентифицируется со страданиями хороших объектов, являются типично депрессивными.

Например, пациент, которому в детстве говорили, что у него солитеры (которых он никогда не видел), связывал солитеров внутри него со своей жадностью. Во время анализа у него были фантазии, что солитер проел дорогу через его тело, и он сильно тревожился, что появится рак. Этот пациент, который страдал от ипохондрических и параноидных тревог, был очень подозрительным ко мне, и среди других вещей, подозревал меня в сговоре с другими людьми, враждебно настроенными к нему. В это время он видел сон, что детектив арестовал враждебного и преследующего человека и поместил этого человека в тюрьму. Но затем детектив оказался ненадежным и стал сообщником врага. Детектив представлял собой меня и вся тревога была интернализирована и была также связана с фантазией о солитере. Тюрьма, в которую был помещен враг, была его собственной внутренностью [inside] – в действительности особой частью его внутренности, где должен был содержаться преступник. Стало ясно, что опасный солитер (одна из его ассоциаций была о том, что солитер бисексуальный) представлял собой двоих родителей во враждебном альянсе (в действительности в половом акте) – против него.

В то время, когда анализировались фантазии о солитере, у пациента развился понос, который – как он ошибочно думал – был смешан с кровью. Это испугало его очень сильно; он ощущал это как подтверждение опасных процессов, происходящих внутри него. Это чувство основывалось на фантазиях, в которых он атаковал своих плохих объединенных родителей внутри него ядовитыми выделениями. Понос означал для него ядовитые выделения, равно как и плохой пенис его отца. Кровь, которая, как он думал, была в его выделениях, представляла меня (это было показано ассоциациями, в которых я была связана с кровью). Таким образом, понос ощущался представляющим опасное оружие, с которым он сражался против своих плохих интернализированных родителей, равно как и с самими отравленными и разрушенными родителями – солитером. В раннем детстве он в фантазии атаковал своих реальных родителей ядовитыми выделениями и действительно мешал им в половой связи дефекацией. Понос всегда был чем-то очень пугающим для него. Вместе с этими атаками на его реальных родителей вся эта война стала интернализированной и угрожала разрушить его Эго. Я могу сказать, что этот пациент вспомнил во время анализа, что в возрасте приблизительно десяти лет он определенно чувствовал, что у него имеется маленький человек внутри его желудка, который контролировал его и давал ему указания, которые он, пациент, должен был выполнять, хотя они были извращенные и ошибочные (он имел аналогичные чувства в отношении к своему реальному отцу).

С прогрессом анализа и уменьшением недоверия ко мне, пациент стал очень беспокоиться обо мне. Он всегда очень волновался о здоровье своей матери; но он не был способен развить реальную любовь к ней, хотя он делал все возможное для ее удовольствия. Теперь, вместе с беспокойством обо мне, сильные чувства любви и благодарности вышли на поверхность, вместе с чувствами недостойности, печали и депрессии. Пациент никогда не чувствовал себя по-настоящему счастливым, его депрессия распространялась, можно сказать, на всю его жизнь, но он никогда не страдал он действительно депрессивных состояний. В своем анализе он прошел через фазы глубокой депрессии со всеми симптомами, характерными для этого состояния ума. В то же самое время изменились чувства и фантазии, связанные с его ипохондрическими болями. Например, пациент тревожился, что рак найдет себе дорогу в содержимом его желудка; но теперь, это выглядело так, что хотя он боялся за свой желудок, он действительно хотел защитить “меня” внутри себя – в действительности его интернализированную мать – которую, как он чувствовал, атакует пенис его отца и его собственное Ид (рак). В другой раз у пациента были фантазии, связанные с физическим дискомфортом по поводу внутреннего кровотечения, от которого он должен умереть. Стало ясно, что я идентифицировалась с кровотечением, причем меня представляла хорошая кровь. Мы должны вспомнить, что, когда доминировали параноидные тревоги и я ощущалась главным образом как преследователь, я идентифицировалась с плохой кровью, которая была смешана с поносом (с плохим отцом). Теперь драгоценная хорошая кровь представляла меня – потеря ее означала мою смерть, которая влекла за собой его смерть. Теперь стало ясно, что рак, который он сделал ответственным за смерть его любимых объектов, равно как и за его собственную, и который символизировал пенис плохого отца, еще больше ощущался как его собственный садизм, особенно его жадность. Вот почему он ощущал себя таким нестоящим и был в таком отчаянии.

Когда параноидные тревоги доминировали и тревога по поводу его плохих объединенных объектов превалировала, он чувствовал ипохондрические тревоги только за свое собственное тело. Когда появились депрессия и печаль, любовь к хорошему объекту и беспокойство о нем вышли на поверхность, и изменилось содержание тревог, равно как и все чувства и защиты. В этом случае, равно как и в других, я обнаружила, что параноидные страхи и подозрения усиливались как защита против депрессивной позиции, которая перекрывалась ими. Я сейчас процитирую другой случай с сильными параноидными и депрессивными чертами (паранойя преобладала) и с ипохондрией. Жалобы по поводу физических проблем, которые занимали большую часть каждого часа, сменялись сильными подозрениями к людям в его окружении и часто становились прямо связанными с ними, так как он делал их ответственными за его физические проблемы тем или иным образом. Когда, после тяжелой аналитической работы, недоверие и подозрения уменьшалось, его отношение ко мне улучшалось все больше и больше. Стало ясно, что, погребенная под постоянными параноидными обвинениями, жалобами и критикой других, существовала исключительно глубокая любовь к его матери и забота о его родителях равно как и о других людях. В то же самое время печаль и глубокая депрессия выступали на первый план. Во время этой фазы ипохондрические жалобы изменились, как в способе, каким они были представляемы мне, так и в содержании, которое лежало за ними. Например, пациент жаловался на различные физические проблемы и затем начал рассказывать, какие медикаменты он принимает – перечисляя, что он принимает для своих легких, своего горла, своего носа, своих ушей, своего кишечника и т.д. Это выглядело так, будто он нянчится с этими частями своего тела и этими органами. Он начал говорить о его беспокойстве о некоторых молодых людях, находящихся у него на попечении (он был учителем) и затем о своем волнении за некоторых членов его семьи. Стало совершенно ясно, что различные органы, которые он старался вылечить, идентифицировались с его интернализированными братьями и сестрами, перед которыми он чувствовал вину и которых он должен был непрерывно держать в порядке. Именно его сверхтревожность о том, чтобы привести их в порядок [put right], потому что он разрушил их в фантазии, и его избыточная печаль и огорчение по поводу этого, привели