О проблемах постмодерна и его влиянии на научную логику

 

Второе обстоятельство, на которое я хотел обратить внимание, формально тоже не относится к основной линии моих рассуждений, однако дает понимание того, насколько иллюзорные и во многом ложные посылки могут изменить весь общественный дискурс. Речь идет о концепции постиндустриального общества.

Я уже писал о том, что марксизм сумел создать сквозную, т. е. описывающую всю известную историю человечества, и системную, т. е. связанную единым языком и терминологией теорию общественного развития. Но в рамках отдельных наук альтернатива марксизму была создана, в том числе концепция исторического развития.

Не вдаваясь в детали, которые не являются целью настоящей книги, можно сказать: суть ее в том, что развитие человечества описывается в рамках линии «премодерн – модерн (М) – постмодерн (ПМ)», причем появление следующей стадии автоматически закрывает возможности дальнейшего развития в рамках стадии предыдущей. Популярности этой теории придало колоссальное развитие информационных технологий в 90-е годы, которое существенно изменило структуру экономики США и дало основание для тезиса о построении в них постиндустриального общества – экономической базы ПМ.

При поддержке идеологической машины США соответствующая терминология стала доминирующей в современных работах по экономическому развитию – хотя в рамках чистой философии это направление развивалось и развивается, скорее, в Западной Европе, особенно во Франции. Но то понимание экономических процессов, которое обсуждается в настоящей книге, позволяет взглянуть на эту концепцию немножко с другой стороны.

Экономические проблемы последних лет поставили серьезный вопрос: действительно ли постиндустриальное общество имеет место как устойчивое историческое явление, или же это локальный феномен, связанный, например, со спецификой системы мирового разделения труда или контроля над единственным мировым эмиссионным центром. Нужно сразу сказать, что я отношусь к перспективам дальнейшего развития действующей экономической модели без особого оптимизма, однако сама по себе такая ситуация представляется достаточно необычной: ведь речь идет не об отдельных характеристиках данного явления, спор посвящен самому факту его существования! Такой жесткий раскол в научном сообществе очень симптоматичен, поскольку в истории зачастую обозначал резкую, принципиальную смену базовой модели – научной парадигмы.

Именно таким расколом ознаменовалось в биологии появление эволюционной теории Дарвина, а в физике – квантовой механики, поскольку классические физики XIX в. просто не могли поверить в дуальность волны-частицы. Можно вспомнить и многие другие проблемы; например, в конце XVIII в. Французская академия постановила считать ненаучными сообщения о метеоритах, поскольку «на небе камней нет». Геофизики встретили в штыки концепцию дрейфующих континентов Вегенера, на которой сегодня построены не только геология, но и океанография, метеорология, вулканология и многие другие науки. Таким примерам несть числа – и тем больше оснований очень тщательно рассмотреть причину текущего раскола научного и экспертного сообщества по вопросу состояния мировой экономики, по базисным вопросам ее основания.

Следует отметить, что подобные противоречия, особенно в общественных науках, регулярно накладывались на субъективное противоборство различных научных школ, их тягу к ярко выраженному монополизму, однако наличие хотя бы какого-нибудь объективного основания в их позициях было необходимо всегда. И, возвращаясь к первоначальной теме, проблеме объективности ПМ и, как следствие, постиндустриального общества в США, их экономического обоснования, прежде всего необходимо понять, в чем же суть разногласий между оптимистами, радостно приветствующими новые экономические механизмы, и пессимистами, какие доводы они приводят для обоснования своих, прямо скажем, противоположных позиций?

Оптимисты исходят из достаточно простой логики: развитие информационных отраслей принципиально изменило всю модель мировой экономики, структуру производства, потребовало радикального изменения мировой финансовой системы. Эта перестройка еще не закончилась, и в этом смысле говорить о некоторых структурных несоответствиях по крайней мере преждевременно, тем более по старым, еще индустриальным критериям.

А сама скорость развития отраслей новой информационной экономики доказывает их жизнеспособность, так же как и повышение производительности труда в отраслях традиционных, разумеется после внедрения в них информационных составляющих.

Ну действительно, представьте себе, говорят они, что сейчас документы начнут готовить по старинке, на пишущей машинке… А как можно работать в руководстве крупной компании, если нет механизма мгновенной передачи приказа по электронным сетям сразу всем подразделениям, которым он адресован? Ну а что касается отдельных трудностей, то они будут преодолеваться по мере поступления…

Пессимисты же говорят о том, что в реальности отрасли новой экономики не увеличивают производительность труда в экономике традиционной. Впервые об этом, во всяком случае на теоретическом уровне, было сказано в статье О. Григорьева и М. Хазина, опубликованной в середине 2000 г. в журнале «Эксперт», а наиболее полно эти вопросы нашли свое отражение в исследовании международной консалтинговой компании Маккинзи, опубликованном в 2001 г. (она подробнее будет описана в последующих главах).

Работа Маккинзи и исследования автора книги 2000-2001 гг. о структурных проблемах экономики США показали, что ускоренный рост отраслей новой экономики связан с внеэкономическим (т. е. не основанным на реальных результатах деятельности) перераспределением ресурсов, направленным в пользу этих новых отраслей (необходимо напомнить, что в моих исследованиях к новой экономике были отнесены не только информационные сектора, типа производства компьютеров или обработки информации, но также оптовая и розничная торговля). За счет отраслей традиционных, что и вызвало их серьезную стагнацию в США за последние два десятилетия. Отметим, что хотя механизмы этого перераспределения принципиально отличаются от тех, которые действовали в СССР, результаты в части отклонения межотраслевого баланса от устойчивого состояния удивительно напоминают наши результаты в 70-80-е годы прошлого века. Только вместо нашей оборонки у них новая экономика.

Апологеты информационного сектора на это отвечают, что современная экономика состоит в основном из услуг и сервисов, а производственная компонента отлично развивается в рамках глобального разделения труда в Китае и Юго-Восточной Азии. Соответственно, межотраслевой баланс в рамках одного государства не может дать достаточно полную картину ситуации (выражаясь нашим языком – масштаб воспроизводственного контура в современной экономике перерос масштабы даже самых крупных государств). Критики, в свою очередь, отмечают, что даже в тех странах, в которых принципиально изменилась структура производства, структура потребления практически осталась прежней, люди по-прежнему тратят деньги на еду, жилье, отдых, медицину и образование.

В этом смысле в неразделимой паре производство – потребление новая экономика изменила только первую часть, что само по себе достаточно спорное достижение, поскольку все до сих пор происходившие структурные кризисы (в том числе тот, который существенно повлиял на судьбу СССР) были вызваны как раз несоответствием структуры производства структуре потребления. Иными словами, рассуждения апологетов новой экономики о ее достижениях, с точки зрения сторонников экономики реальной, производственной (или, если употребить любимый термин Л. Ларуша, физической), как раз и есть доказательство ее кризисного состояния.

Собственно говоря, аргументы здесь можно приводить еще долго, но если отвлечься от конкретных доводов чисто экономического плана, то, частично повторяя начало главы, противоречие между этими двумя группами можно сформулировать так. Пессимисты смотрят на сложившуюся ситуацию с точки зрения старых критериев, а оптимисты – новых. И такое различие не может быть приведено к общему знаменателю иначе, как победой одной из двух идеологий: либо ПМ действительно шагает по планете, и тогда верны оценки оптимистов, либо имеет место научная ошибка – и тогда для описания действительности следует использовать методики пессимистов.

Для России это тем более важно, что М развивался на Западе в рамках капитализма, на Востоке – социализма, но на сегодня он в любом случае вынужден проиграть ПМ в рамках естественного развития общества. Если предположить, что именно США являются лидером построения постмодернистского устройства мира, то в них этот проигрыш постепенно оформлялся в 80-е годы, после мощного толчка реформ Рейгана. С этой позиции, в СССР разрушение общества М произошло одномоментно, как раз в результате безнадежной конкуренции с уже сформировавшимся в США ПМ, что не позволило создать национальноориентированной модели ПМ, как это удалось сделать в рамках М. Но это только означает, что целиком или по частям, но Россия будет вынуждена принять ту модель ПМ, которая уже построена, и ее сопротивление по различным направлениям (типа несогласия с западной версией событий Второй мировой войны) бессмысленно и безнадежно.

Противоположная точка зрения не столь оформлена, но в соответствии с ней беда состоит как раз в том, что реально постиндустриальное общество построено не было и, соответственно, ПМ, как явления реальности, а не выдумки рафинированных интеллектуалов, на сегодня просто не существует. А тот идеологический мираж, который был сконструирован в 90-е годы XX в., находится, грубо говоря, на последнем издыхании. И в самое ближайшее время должен будет рассыпаться, вернувшись к классическому М, причем в его достаточно ранних, грубых формах. И для различия двух этих случаев необходимо найти критерий, применение которого достаточно убедительно бы показывало отличие двух этих случаев.

Начнем мы с простого примера: представим себе, что существует крупный комбинат, который в рамках разделения труда и концентрации производства начал юридически выделять из себя различные цеха и службы, физически оставляя их на месте. При этом по каким-то причинам эти новые юридические лица продолжают работать именно в рамках сохранения старых производственных цепочек, не выходя на свободные рынки, и как потребители, и как покупатели. И пусть работники каждого цеха или крупного отдела еще и живут вместе, каждые в своем отдельном небольшом поселке, со своим местным бюджетом.

При этом распределение добавленной стоимости между различными цехами происходит в рамках работы заводоуправления: цеха вынуждены работать по тем правилам, которые им спускают оттуда. И ситуация складывается так (что есть, разумеется, результат работы планового и финансового отделов), что практически все они работают с нулевой рентабельностью, а основную прибыль фиксирует на себя заводоуправление, которое производит не собственно товары, продающиеся на рынке, а услуги для цехов производителей.

Как будет воспринимать мир та часть бывшего предприятия, которая составляет это заводоуправление, т. е. бухгалтерские, маркетинговые и проектные отделы? Те люди, которые живут в поселке и воспринимают мир исключительно с точки зрения своей жизни? Не возникнет ли у них ощущение, что они в рамках своего места обитания/службы построили постиндустриальное общество? Особенно если развитие информационных технологий позволяет практически всю работу делать, не приезжая на комбинат, а фактически дома? Как различить случай такого локального мирка, который автоматически исчезает при изменении экономических условий, делающих любому из цехов экономически более выгодным выход из производственной цепочки и т. д., от случая, когда внедрение информационных технологий реально становится не просто видом экономики, но и начинает принципиально менять всю общественную структуру?

Обращаю внимание, что переход от рабовладельческого строя к феодальному, от феодализма к капитализму, от капитализма к социализму принципиально менял лидеров, движущую силу общества. Те же изменения, которые происходили на нашем гипотетическом комбинате, в целом ничего не меняли – они только сгруппировали людей по типам доходов, образу жизни, образованию, мировоззрению и т. д. Так вот, возникает вопрос, вызвали ли те изменения, которые произошли в экономике за последние десятилетия, принципиальные, концептуальные изменения в мире? Или они коснулись только вывески: если раньше автомобильной столицей мира был Детройт, то теперь – Токио и Сеул, если раньше основным потребителем калькуляторов был Нью-Йорк, то теперь компьютеры потребляют все США. И действительно, не считаем же мы, что в 50-е годы в Нью-Йорке было построено постиндустриальное общество? Так, может, и сейчас его нет в США?

Можно привести и еще один пример. Императорский Рим первых веков нашей эры принципиально отличался от всех остальных населенных пунктов тогдашнего мира. И человеку, который переезжал туда на постоянное место жительства, не могло не казаться, что изменилась вся структура общественных отношений, достигнут некий новый уровень общественного и исторического развития. Но последующие события показали, что для достижения того уровня, например, бытовых удобств Западной Европе (в Восточной еще около 1000 лет была Византия) пришлось ждать больше полутора тысяч лет – приблизительно до конца XIX в. Как раз потому, что избыточный приток денег (инвестиций) не компенсировался изменением общественных и производственных отношений.

Смены экономических парадигм, базовых идеологий, происходили в истории человечества несколько раз. Но каждый раз у настоящей новой парадигмы было одно принципиальное свойство – самодостаточность. Этот термин необходимо объяснить более подробно. ИМ по отношению к премодерну, и ПМ по отношению к М должны быть самодостаточны в том смысле, что их существование не должно в обязательном порядке требовать рядом наличия большого количества обществ, находящихся на предыдущем этапе развития. Разумеется, если такие общества существуют, то их можно и нужно использовать, но само такое взаимодействие неминуемо влечет разрушение более старых обществ, их переход на следующую стадию.

М в XVI–XIX вв. старательно разрушал традиционные общества (премодерн) – и даже не потому, что ставил себе такую цель, просто его образ мысли и образ действия, ценностная система, не могли сосуществовать с образом мысли традиционным, что мы видели в первых главах этой книги. А другая система приоритетов автоматически позволяла разрушать локальные воспроизводственные контуры – это хорошо описано в книге Олега Григорьева. И сохранение традиционного общества именно как общественно-исторической модели в рамках М не просто невозможно было себе представить – такого не могло быть, «потому что не могло быть никогда». Разве что в рамках создания заповедников, куда бы не ступала нога человека М.

Так вот, является ли самодостаточным американское постиндустриальное общество именно в приведенном выше смысле? Если да, то это очень серьезный аргумент в пользу того, что США достигли нового этапа развития человеческого общества. А если нет, то это строгое доказательство того, что никакого нового исторического этапа в развитии человечества не достигнуто, просто в рамках описанной выше модели комбината удалось (на время) резко поднять уровень жизни работников одного из подразделений за счет перераспределения прибыли внутри производственных цепочек. Что, в свою очередь, дало ресурс для финансирования явно избыточных опций, которые существенно изменили жизнь – но ограниченной группе людей и на ограниченный срок. И по большому счету за счет недоинвестирования реальных производственных мощностей.

Для начала зададим другой, гораздо более простой вопрос: кто в рамках американской модели должен производить носки? Сейчас, как известно, их производит для США Китай, причем в таких объемах, что это вызывает тревогу американской общественности. Почему именно Китай – понятно. Постиндустриальная стоимость рабочей силы в США такова, что если при нынешней производительности труда носки будут производиться внутри страны, то стоимость их будет существенно выше по сравнению с текущей ситуацией. То есть те, кто их будет покупать (все население США), должны будут серьезно перераспределить свои бюджеты в пользу тех же носков. А за счет чего? Не за счет же еды или образования детей?

А это значит, что секвестру, скорее всего, будут подвергнуты как раз бюджеты на покупку продукции отраслей информационных, что поставит под серьезную угрозу всю политику государства, которая в последние десятилетия направлена на их поддержку. Да и вообще неизвестно, смогут ли существовать эти в естественной ситуации убыточные отрасли, если реальный спрос на их продукцию вдруг начнет падать.

Отметим, что есть еще один вариант – уменьшить потребление носков. То есть не выкидывать их, поносивши один раз, а стирать и использовать их в дело снова. Но это еще более опасно, поскольку ставит под сомнение саму концепцию общества потребления. Если можно стирать носки, то можно и машину регулярно ремонтировать? И компьютеры не менять? И так далее… В государстве, в котором потребительские расходы формируют почти 80 % ВВП, а норма сбережения уже много лет болтается около 0 %, регулярно заскакивая в отрицательную область, такие рассуждения могут далеко завести…

А в условном Китае стоимость рабочей силы настолько мала, что эта проблема снимается. Так могут ли США в такой ситуации обойтись без Китая? Или Китаев, как некоего обобщенного образа? Отметим, что дело не только в носках. Например, свою потребность в станках США покрывают за счет внутреннего производства меньше чем наполовину (по итогам 2014 г. импорт составил около 65 % от общего объема спроса, https://stankomach.com/novosti/news46.html), по всей видимости, по той же причине – невозможности обеспечить выделение ресурса для спроса на товары информационных отраслей в случае, если стоимость товаров индустриальных резко вырастет. Так что носки – это не уникальный объект. И о какой самодостаточности можно говорить в таких условиях?

Когда несколько лет назад большинство мировых экспертов начали говорить о том, что США для снижения дефицита платежного баланса (и его основной составляющей – баланса внешнеторгового) необходимо немножко девальвировать доллар, автор этих строк многократно объяснял, что поскольку кризис в США носит не макроэкономический, а структурный характер (в этой книге я еще до соответствующего момента не дошел), то снижение доллара только увеличит эти дефициты. Поскольку по приведенным в предыдущих абзацах причинам отказаться от импорта товаров США не могут, а снижение доллара только увеличивает их стоимость, т. е. наращивает импорт в ценовом выражении. Прошедшие годы показали правильность этой позиции, что является косвенным доказательством наличия существенного ценового (структурного) перекоса в американской экономике.

Апологеты постиндустриальности отвечают на этот вопрос очень просто: в рамках информационного общества возможно построить станки-роботы, которые будут производить достаточное количество носков (станков, джинсов, автомашин, необходимое подчеркнуть, недостающее добавить по вкусу) по вполне приемлемой себестоимости. Но вот реальной потребности в разработке таких роботов пока просто нет – поскольку Китай (Индия, Корея, Европа, Япония) вполне закрывает насущные потребности. А вот если что-нибудь случится, то все, что нужно, будет разработано и построено. То есть теоретическая самодостаточность есть, а вот практической пока нет, ну и бог с ней, когда будет нужно, тогда и разберемся.

Отметим, что нынешние объемы дефицитов (бюджетного и платежного) в США уже достигли такого угрожающего масштаба, что, по мнению многих специалистов, объективная потребность в таких разработках уже настала, однако пока они даже не анонсируются. Напротив, президент Трамп пытается вести активную работу по возврату в США реального производства. И понятно почему. Дело как раз в той описанной выше причине, которую впервые в рамках своих теоретических разработок выдвинули российские ученые-экономисты, а подтвердили на практике международные консультанты.

Информационные технологии не вызвали роста производительности труда в традиционных отраслях, этот рост в рамках глобализации был связан исключительно с процессами разделения труда. А это значит, что станки-роботы, обеспечивающие производство носков в США, появиться не могут. Либо стоимость их разработки, либо уровень образования (т. е. зарплаты) тех, кто должен на них работать, либо техническое сопровождение, либо потребление энергии, либо страховка от экологических последствий их работы, либо еще что-то, а скорее всего, все вместе, будут настолько велики, что полностью нивелируют низкую себестоимость собственно работы. Более того, поскольку работников для роботизированной промышленности нужно все-таки меньше, то при этом еще и растет безработица, т. е. падает совокупный спрос. И, как следствие, что делать с этими самыми носками, произведенными вроде бы бесплатными, а в реальности довольно дорогими роботами, не очень понятно.

То есть, иными словами, существуют отрасли промышленности (в нашем основном примере – легкой), обойтись без которых современное постиндустриальное общество не может, но которые в рамках современной ценовой практики, без государственной поддержки, государственного регулирования цен сегодня в США существовать в принципе не могут! Поскольку потребуют для своей окупаемости те ресурсы, которые сегодня искусственно перераспределяются в пользу развития отраслей постиндустриальных.

Здесь на поверхность вылезает еще один идеологический миф современности, который удачно дополняет общую картину.

Основная критика социалистической экономики, которая имела место со стороны западной экономической науки (на сегодня почти тотально состоящей из приверженцев экономикс), состояла в том, что при социализме искажается естественная система цен. Приведенный анализ показывает, что весь феномен современной постиндустриальности построен исключительно на принципиальном и серьезном искажении ценовых пропорций в американской экономике (о чем я также буду подробно рассказывать ниже). И в этом смысле приведенная в начале этого рассуждения аналогия о сходстве советской оборонки 60-80-х годов и современной новой экономики в США становится еще более прозрачной.

Добавлю еще, что в отличие от СССР в США невозможные на сегодня отрасли относятся не столько к высокотехнологическим оборонным, сколько к самым простым и бесхитростным отраслям промышленности. То есть современное американское общество в рамках своей постиндустриальности не в состоянии обеспечить за счет собственных ресурсов даже самые простые потребности своих членов! Да, в условиях расширения воспроизводственного контура экономики за пределы страны это естественный процесс – но сегодня мы видим, что в мировой экономике с искаженной структурой начинаются процессы регионализации (распада единого воспроизводственного контура).

И что тогда будет в разных частях ныне единого механизма?

Это и означает, что основной вывод, являющийся целью настоящего рассуждения, уже можно сделать: тот комплекс отношений, который характерен для нынешних США, не может быть даже зародышем ПМ, поскольку существовать может исключительно в окружении значительно превышающего его по масштабу (и экономическому, и демографическому) индустриального М.

Здесь нужно сделать одно отступление. Выдающиеся экономические результаты США связаны еще и с тем, что именно на их территории находится единственный эмиссионный центр мировой валюты, единой меры стоимости современного мира – американского доллара (и это мы еще будем дальше обсуждать).

Можно сколько угодно исследовать, какие именно качества американцев предыдущих поколений позволили нынешним США получить этот ресурс, который сегодня обеспечивает их гражданам потребление почти 40 % мировых ресурсов при примерно вдвое меньшем производстве (в долях мирового ВВП). Однако нынешнее состояние доллара и всей мировой финансовой системы позволяет смело сказать, что лафа заканчивается и уже нынешнему поколению американцев придется жить как все. Пережив соответствующий психологический шок резкого падения потребления.

Можно привести и еще одну историческую аналогию, уже описанную во второй главе. Рим первых веков нашей эры со всем его частично описанным нами великолепием жил во многом за счет монопольной эксплуатации серебряных рудников Испании (за которые и дрался с Карфагеном в кровопролитных Пунических войнах). Их исчерпание и стало концом классической Римской империи, и в этом смысле нынешние США еще больше напоминают Римскую империю времени упадка.

Как и Римская империя первых веков нашей эры, нынешнее американское государство со всеми его экономическими феноменами, в том числе и теми, которые дали основания ряду исследователей для признания его постиндустриальным, таково, что не может существовать без очень мощной периферии. Она должна обеспечить те принципиальные потребности членов этого общества, которые могут быть произведены исключительно в рамках чисто индустриального общества, классического М.

Повторим этот тезис еще раз, более подробно. Не слишком въедливый читатель, впрочем, может следующие несколько абзацев пропустить, поскольку они очень подробно описаны в следующих главах. Структура производства нынешних США радикально отличается от аналогичной структуры нескольких десятилетий назад. Структура конечного потребления, естественно, изменилась тоже, однако нужно отметить, что, как только доходы домохозяйств падают, структура их потребления быстро возвращается к прежним стандартам.

Иными словами, с учетом того, что у 80 % населения США реально располагаемые доходы последние годы не растут (весь прирост доходов домохозяйств за последнее десятилетие пришелся на 20 % самых богатых семейств), а объем накопленных долгов непрерывно рос до 2008 г., властям США было необходимо обеспечить домохозяйствам тот дополнительный (не в абсолютном, а в относительном выражении) доход, который мог быть направлен на изменение структуры потребления в пользу товаров и услуг информационного, постиндустриального сектора.

Часть этого потребления обеспечивается за счет кредита, и потребительского, и ипотечного. Но этот механизм непрерывно наращивал объем долга, что еще более увеличивает (при прочих равных условиях в виде ставки процента) ежегодные процентные выплаты, т. е. объем средств, которые домохозяйства могут направить на потребление, уменьшается. Так что нужен другой механизм, в качестве которого и выступает рабочая сила в странах, пребывающих в состоянии М. И отказаться от этого механизма без разрушения системы потребления постиндустриальных товаров, скорее всего, невозможно.

И вот здесь принципиальным становится еще один феномен ПМ, который не должен зависеть от того, реализован он уже на нашей планете или нет. Дело в том, что, хоть раз появившись, ПМ, уж коли он представляет собой исторический феномен, должен постепенно расширять сферу своего влияния на все человечество, на все общества и территории. И надо отметить, что идеология и философия современного американского общества нацелена как раз на такое развитие событий, носит ярко выраженный мессианский характер. Распространение демократии, а вся американская внешняя политика активно демонстрирует соответствующие направления действий, связано именно с этой объективной исторической реальностью в понимании современной американской элиты. Точнее, либеральной ее части, которую можно назвать прогрессистской. Искренне убежденной не просто в неизбежности своего мирового лидерства, но и в том, что оно носит абсолютно объективный, исторически детерминированный характер.

Отметим, что нынешний президент США Трамп начинает отказываться от этой политики (и в конце книги мы обсудим это обстоятельство, которое тоже носит объективный характер). Но прогрессистская общественность ведет за это с ним отчаянную войну, победа в которой Трампа пока далеко не очевидна!

Самое замечательное при этом состоит в том, что такая политика разрушает то окружение, периферию США, которое состоит из государств эпохи М. Разумеется, это абсолютно соответствует философской и исторической теории, но зато принципиально противоречит той экономической базе, на которой и базируется информационная, постиндустриальная структура американской экономики. Иными словами, та философская, историческая, идеологическая, политическая база американского общества, его элиты, которая обеспечивает и глубоко, на несколько поколений, эшелонирует современную внешнюю политику США во всех ее проявлениях, от официальной дипломатии до тайных операций ЦРУ, от Голливуда до андеграунда, реально направлена на уничтожение того разрыва между США и окружающими его странами, который жизненно необходим для получения экономического ресурса, обеспечивающего само существование этого общества!

Можно привести (виртуальную) историческую аналогию. Базой традиционного общества премодерна была сельская община. И ее сила была в том, что при тех технологиях, которые были в то время, сельским хозяйством занималось как минимум 80 % всего населения. Понятно, что именно их отношение к жизни доминировало в обществе. Сейчас в США непосредственно сельскохозяйственной деятельностью занимается от силы 4 % населения, что, разумеется, полностью ликвидирует какую-либо возможность восстановления традиционного общества. Но представим себе, что во времена Средневековья жители какого-нибудь города начали бы активно и быстро разрушать окружающие его сельские общины с целью привить ее жителям новые, единственно верные городские ценности. Кто и как бы их после этого кормил?

Отметим, что в процессе промышленных революций XVI–XIX вв. как раз и происходило отмирание сельских общин, но тогда это сопровождалось серьезным повышением производительности труда в сельскохозяйственном производстве. А современные информационные технологии роста производительности труда в традиционных отраслях не дают! А значит, и не могут быть базой для смены общественно-исторического этапа.

И вот тут в глаза бросается феномен Трампа, который как раз и выиграл выборы за счет того, что в рамках описанного противоречия отказался от (фактически дискредитированной) модели: вменить единственно верную ценностную парадигму в пользу возврата к старому миру!

Жизнь сама решила поставленную проблему! Хотя финансовые элиты США очень хотят вернуть ситуацию назад, так что теоретически нас ждет крайне интересный спектакль!

Для того чтобы иметь полное моральное право говорить о правильности изложенной выше версии, необходимо дать ответ еще на один очень важный вопрос. Почему упомянутые выше несоответствия не были отмечены американскими (точнее, западными) специалистами? Ведь исследованиям Маккинзи (более ранние тексты написаны на русском языке и, скорее всего, были мейнстримовской научной общественностью проигнорированы) уже больше 15 лет? Без ответа на этот вопрос неминуемо будут возникать подозрения в наличии в приведенных выше рассуждениях каких-то серьезных (хотя, быть может, глубоко скрытых) проколов. Но такой ответ существует.

Дело в том, что в западной экономической литературе полностью отсутствует системное описание возможных последствий предстоящего (вероятного или, если принять концепцию настоящей книги, уже начавшегося) экономического кризиса.

Если в 90-е годы это еще можно было бы списать на последствия засилья мейнстримовской экономической школы и/или жестко тоталитарный характер современных социальных наук, выстроенных под концепции политкорректности, то в последнее время, когда отдельные критические явления американской экономики широко обсуждаются, такое объяснение становится уже явным упрощением ситуации. В предыдущей главе я объяснил причины это явления, и если принять эти доводы за истину, то ответ становится понятным.

Современные западные ученые, как и весь американский истеблишмент, уже давно внутренне приняли концепцию пост-индустриальности американской экономики, они давно мыслят в рамках тех новых, частично реальных, а частично виртуальных феноменов современного американского общества, которые для них олицетворяют построенный ПМ. Признать свою ошибку и полностью перестроить всю систему доводов, всю логику рассуждений, – на это нужно не просто гражданское мужество ученого, это требует еще и выдающейся смелости для борьбы с достаточно консервативными социальными и государственными институтами, незаурядных интеллектуальных способностей и достаточно большого времени. Желающие могут почитать роман Айзека Азимова «Сами боги»: в нем очень выпукло продемонстрированы проблемы, встающие на пути талантливого ученого, который пытается идти против этой машины даже в том случае, если это касается чисто научного, не социальнополитического вопроса!

Более того, это требует (пусть на время) отказаться от базовых основ самосознания американского общества – мессианского по сути права на лидерство в мире, базирующегося на том, что оно построило наиболее адекватное и идейно чистое общество на базе протестантской этики. А если еще учесть, что все эти концепции глубоко, на несколько поколений, эшелонированы в рамках системы воспитания, образования, карьерного движения… В общем, если для европейских ученых это еще можно, хотя и трудно, представить, то для живущих в США, в которых и сконцентрированы на сегодня большинство научных центров, это представляется абсолютно невозможным.

Именно по этой причине не могут американские специалисты признать и ту систему доводов в пользу неизбежности мирового финансового и экономического кризиса, которую построили в последние годы российские экономисты, в том числе автор этих строк. Поскольку тот язык, который выработался в западном научном сообществе, включает в себя логику реальности ПМ в американской действительности, в частности постиндустриальной экономики, как имманентную составляющую.

Ее элементы присутствуют во всех логических построениях, определениях и схемах, причем встроены в них абсолютно намертво и не могут быть выделены (а тем более удалены) в явном виде.

А в описаниях российских ученых (особенно получивших образование в советское время) эта логика, напротив, полностью отсутствует – хотя бы потому, что заменена логикой исторического материализма. Такое мощное несоответствие не дает возможности осуществить буквальный перевод, требуется создание очень сложного метаязыка.

Для очень многих языков (таких, например, как китайский) такие метаязыки абсолютно необходимы и неизбежны, автор этих строк неоднократно сталкивался с крайней сложностью в понимании, например, китайского представления о развитии современной геополитики, даже в изложении такого известного специалиста, как А. Девятов. Но в случае китайского языка создание метаязыка для перевода было вызвано ясно выраженной общественной потребностью, которая для российских экономических теорий полностью отсутствует.

Это хорошо видно, например, у Линдона Ларуша, который вынужден использовать достаточно сложный в понимании и совершенно непредставимый в цифровом описании термин «физическая экономика», поскольку не может себе позволить использовать для описания негативных изменений в структуре экономики совершенно чуждых и откровенно для американского уха устаревших терминов межотраслевых балансов.

Можно предположить, впрочем, что в случае начала крупного мирового кризиса он как раз и станет тем фактором, который стимулирует для американского общества необходимость создания метаязыка перевода современных достижений ряда неамериканских экономистов на язык, доступный и понятный амери<