Сентября 1928 года. Ростов-на-Дону

Моей малютке, рано ушедшей из жизни.

Снег растаял. Солнце грело теплее, и сырая холодная земля, просушиваясь, будила жизнь. То был март. Было утро...

В глухом переулке, в незврачном домике на дверях дощечка: «Акушерка». С биением сердца ты переступила этот порог. О чем ты думала? О наших двух малышах или о новом человеке, который рвался на свет... Ты подарила нам чудную девочку с алыми пухлыми губками и черными, как смоль, глазами.

Мы решили с пеленок воспитать ее по-спартански. Не баловали мы малютку. Не много она получила от жизни. С пеленок мы установили рамки ее требованиям. Но со временем, как корень дерева уходит далеко в грудь земли, так и она постепенно глубоко ушла в наши сердца. Мы полюбили ее, быть может, больше потому, что слишком мало ей дали... Кончая работу, мы рвались к Индусу. Нас встречала милая славная улыбка. Она моментально снимала и усталость и невзгоды жизни и все существо наполняла большой радостью и светлыми, чистыми мыслями. Да, радость моя, немало счастливых минут она нам дарила. Помнишь, как ты бегала, моя радость, за ней вокруг стола. Я лежал на кровати в другой комнате. Ты смеялась. Никогда я не слышал и не услышу такого чистого, хорошего смеха. Это потешала тебя наша малютка, наш Индус. Помнишь, маленьким бантиком тянулись теплые губки и звонко чмокали меня. А неизменный вопрос: «Что папе надо?» - все звучит в моих ушах. И в моем мозгу, в сердце, горящем в тоске, сегодня вспоминаются самые маленькие штрихи из жизни нашей малютки. Бледное личико, большие черные брови, синева на переносице, кольцами вьющиеся и торчащие во все стороны пушистые волосы и черные глубокие глазки... И сердце, этот камень, остывший в моей груди, не знаю, почему не лопнет. Тяжело, мучительно тоскливо. Каким мужеством, какой волей одарена ты, сильная женщина и человек! Ты могла видеть эти муки смерти. Ты могла видеть это костлявое чудовище, когда оно, безжалостное, неумолимое, схватило в костлявые объятия нашего ребенка. Ты стояла твердо. Но буря мук, испытанных тобой, мне понятна. Я вижу и глубоко чувствую последний тоскующий взгляд нашей малютки, когда смерть в последнем вечном поцелуе прижалась к ее холодным губкам. Я чувствую и ужас, сковавший черные бархатные глазки, и их отчаянную мольбу к матери. Ты это видела и все выдержала...

Восток бледнел. Нерадостный день наступал... Ты орлицей, клекотавшей над мертвым птенцом, металась в сумрачных стенах, готовясь к нерадостному пути. Сжимая холодное тельце, шла ты на последние проводы дорогой малютки. Невесело мелькали придорожные деревья и немило светило солнце тебе.

Успокойся, сильная мать. Ты все отдала своей малютке.

А. Гойгов.

 

Сентябрь 1934 года

Дорогая, славная моя, хорошая мамаша!

Я только что приехал из села. Ночевал там. Дом, где когда-то билась жизнь, где людям было тесно, где все дышало надеждой на будущее к каждый уголок говорил о заботе человека, - теперь выглядит так неуютно...

Мы приехали туда с Ашотом в двенадцать часов ночи. Настежь открытые ворота, даже не слышно обычного лая пса (он подох).

Полная луна сияет, мрачные тени высоких деревьев кажутся мертвыми призраками. Двор зарос бурьяном. Наглухо закрыты ставни. Кажется, дом давно покинут людьми. Подкатываем к крыльцу. Гробовая тишина, холодная, как сиянье высоко по небу плывшей луны. Я машинально толкаю дверь, пуста одна комната, лусто и в другой. Вся моя жизнь в этом доме бурным потоком пронеслась в памяти. Зажигаю спичку и иду туда, где всегда стояла кровать. В сумерках не то видится, нето чудится знакомый старческий образ деда. В свете мигавшей спички на испещренном морщинами лице я уловил полное равнодушие к судьбе и набежавшую тень радости при виде меня. «Ты спишь?» - «А, это ты, нет, я вообще не сплю...» Этому я поверил. Я нашел на окне лампу с разбитым стеклом. Зажег. Он с трудом поднялся. Но подломились ноги, и он упал. И, как ребенок, когда его обижают, оглядываясь, ищет мать, так и он, беспомощный, искал годы своей молодости. Но их нет. «И я увидел, как две крупные слезинки медленно катились по его щекам. Я затопил печку, посадил около нее деда и, разговаривая с ним, замесил тесто из кукурузной муки, приготовил чурек. Ашот был в восторге от моих способностей печь чурек и делать кодр...

Ясное осеннее утро не принесло радости. Кругом запустенье. Не осилить деду хозяйство. Силы ему изменили. Во дворе мусор. В комнатах не прибрано. Не носят уже больше старого волка сильные ноги. А красавицы акации, как бы хвалясь своей могучей силой, вознеслись высоко к небу и, кивая кудрявой головой, зовут к жизни, кипучей и бурной. Ее уж здесь нет. Она стремительным бегом промчалась через этот двор, через эти комнаты, мимо прекрасных деревьев. Остались лишь ее слабые следы. Так вот, моя радость, я невольно сегодня делал сравнения. Я тоскую, живя временно без тебя, но зато дети рядом. А каково старому волку, который когда-то имел и любящую жену, и детей, и шумный дом, а сегодня один в этих мрачных стенах, лишенный всего, влачит горькое существование. Какие железные нервы и какое сильное сердце у этого человека, несущего на своих костлявых плечах невзгоды и радости жизни. А ему, моя радость, за сто лет. Да, невесело мне было сегодня в нашем старом, запущенном доме. Решил немедленно отправить Сахират домой. Недолго ей придется там жить. Старик немного протянет. В его грустных глазах я вижу леденящее дыхание смерти, за стариком нужен уход, а Сахират его обеспечит. Ехать сюда он категорически отказался... Котя и Зарема учатся хорошо.

Все мы тебя целуем и беспредельно любим.

Твой Гамид.

 

Из Москвы

Славный товарищ!

5 часов 20 минут. Холодно. С нетерпением ждем поезда. Протяжный, далекий гудок, словно рев большого, сильного чудовища. Встрепенулись. Засуетились. Огромный муравейник зашевелился, заговорил, заторопился, колебля своим движением вечный станционный чад. С трудом забрались в вагон. Устроились. Снова протяжный долгий рев, в котором чувствуешь и силу, и жалобу на далекий и трудный путь, и тоску по оставляемым позади местам. Вздрогнул, запыхтел паровоз и в серых утренних сумерках умчал нас в Москву, где куется счастье всего человечества.

Опять вспоминаю все, что писал десять лет тому назад о великой русской равнине. Мелькают села, поселки. Одинокие санки с лошадкой понурой плетутся по равнине, то белой от снега, то местами с черными плешинами там, где он растаял. А чудовище мчится, ревет, нарушая тишину снежной бескрайней равнины, рассекая клубы своего дыма и нависший туман. И какая она необъятная, какая великая эта наша в прошлом злая мачеха, а сегодня любимая мать-Родина! Мне знакомы этот путь и эта равнина. Двадцать пять лет тому назад, забившись на полке для вещей, в старом, заплатанном бешмете, судорожно сжимая хурд-жины, в которых был чурек и сыр, почти не владея русским языком, я ехал по этому пути и жадно ловил сквозь окно эти картины бескрайней степи. А сегодня я невольно сравниваю прошлое с тем, что вижу сейчас. Из удобного купе мягкого вагона я, тогдашний забитый дикаренок, сегодня полновластным хозяйном великой страны гляжу через светлые стекла окна. И будто не верится в эту огромную перемену, не верится тому, что раскинулось по этой необъятной равнине. Мелькают возделанные долины, повсюду МТС, которые заложили основу социалистической переделке убогой русской деревни.

И я, «азиат», с радостью и гордостью сознавая, что и я участвовал в этой великой переделке, пожираю своим жадным взором эти картины. Глаза устают, спать надоело, есть не хочется. И с каждым часом кажется, что поезд идет медленнее. Хочется скорее в Москву.

Я не надеялся на то, что меня встретят. Думаю, где и как провести время до утра. Сговорились просидеть на станции, сдав веши в камеру хранения...

Народ в вагоне волнуется. До Москвы километров сто. Все уже одеты, с узлами, чемоданами и прочим высыпали в коридор и суетятся, как будто бы вот-вот надо сойти. Пять часов утра. Ревет паровоз, как бы призывая на помощь. Мелькают пригороды Мо-сквы. И в 5 часов 20 минут, вздрогнув, засвистев, запыхтев, стал наш поезд на Курском вокзале. Вместе с волнующимися пассажи-рами, сами не менее волнуясь, выходим и в каком-то недоумении стоим у вагона, не зная, что делать, куда направиться.

Невольно вспомнилось, как с бедным Хизиром мы так же, как сегодня, в холодную зимнюю ночь, когда-то давно, приехали в Москву и, взволнованные, оглушенные величием доселе невиданного нами, стояли в нерешительности... Тогда нас никто не мог встретить, и мы рады были, что у вокзала, на улице, нам разрешили провести ночь. Ярко и живо вновь пронеслись в моей памяти картины далеких дней бесправия, нужды, гонений и оскорблений.

«Марша вохалва хо, Гамид» ^*, - раздался за моей спиной голос. Выстрел не больше оглушил бы меня, чем это приветствие. Глянул с недоумением: «Кто ты?» - «Я - Гази, давай вещи». От него узнал, что он племянник Магомета. Тотчас с приветствием подошел и Крол. Живо разобрали вещи и пошли к выходу. С высоты лестницы, далеко внизу, в сотне лиц, мелькавших в неясном свете, вижу свою славную девчонку, которая уже на половине лестницы кинулась целовать и обнимать меня. Большую я испытал радость: меня встретили и близкие люди, которые любят меня и нас всех... Мы, люди в прошлом обиженные, особенно ценим и глубоко чувствуем всякое проявление хорошего отношения к себе. Нас всегда преследует мысль, что мы никому не нужны, что настоящее наше положение - это только приятный сон и что все человечество настроено против нас. И малейшее внимание не только со стороны, но даже от своих детей, говорящее о том, что мы что-нибудь да значим, что мы кому-то нужны, заставляет нас глубоко волноваться и быть признательными. Вот потому мне особенно радостно было, что Нина встречала меня. И особенно ценно и дорого это потому, что Нину-то мы с тобой хорошо знаем. Оказывается, она целую ночь прождала на станции, да и еще (при ее щепетильности!) держа шофера и Крола...

Нагрузившись, поехали в «колхоз». Крол, зная положение особенно с постелями, взял на свое попечение Федорищева. Магомета нет дома. Шесть-семь дней, как он в Ленинграде. Покупает пианино для области. Итак, я в Москве. Надо тебе сказать, что когда я подъезжал к Москве, и то не верил, что увижу ее. Знаешь, как долго я собирался в Москву? Пять полных лет, и все откладывал из года в год. Что тебе сказать? Впечатление огромное. Но все меркнет перед метро. Это воистину грандиознейшее сооружение. Сколько труда, сколько энергии, вкуса и любви вложено в него. Мало сказать, что оно построено, но наладить, пустить в действие, обеспечить точность в каждом его движении, повороте, предусмотреть все - воистину нужен большевистский гений. Ты видела его (метро). Я не буду говорить о художественном оформлении, о красоте каждой детали, но какой порядок и за какой короткий срок все это сделано! Уверяю тебя, только большевики могут сделать подобное и в такие сроки. Буржуазному миру потребовались бы десятилетия, чтобы построить метро. Я глубоко сожалею о том, что руководители, десятки раз побывавшие в Москве, не сочли нужным использовать это для показа побед партии и мощности нашего Союза. Из тех десятков тысяч средств, что мы тратим на всевозможные совещания, надо было часть повернуть на то, чтобы привезти сюда сотню наших колхозников, показать им метро и другие новостройки.

Более убедительной агитации никакое совещание не даст. Глубоко огорчен, что не могу привезти сюда всех наших мулл. Прокатить их в метро и потом похоронить под мраморными плитами, которыми облицовано метро, все его проходы и проезды. Это тоже принесло бы очень большую пользу для роста области. Словом, я потрясен виденным. «Сколько земли выкопано и где эта земля?» Моя крестьянская психология сразу, при спуске в метро, породила этот вопрос. Для горожанина это простой вопрос, но для колхозника нашего - большой. Объясни ему, где эта земля и сколько этой земли. Разве он в состоянии это понять, если сам не увидит и не пощупает. Я хотел бы и сильно хотел бы, чтобы мой старый отец увидел метро, узнать, какое впечатление оно произвело бы на него, услышать его мнение. Я очень жалею, что не могу осуществить этого. Эх, иметь бы тысячи три денег, и все их я отдал бы на это. Вообрази себе: человеку, думающему сегодня о многом так же, как он думал сто лет тому назад, показать такую великую стройку, о которой он ничего не слыхал... Это была бы потрясающая, незабываемая картина. Средневековый «варвар» катается в большевистской столице в метро и с ним его внук и внучки. Это возможно только в стране социализма, в стране, где живет и творит великий гений человеческого разума, воли и энергии. Москва очень изменилась за это время, но об этом я расскажу тебе потом. А о метро я не мог не написать тебе. Если бы оно на меня не произвело такого потрясающего впечатления, я бы считал себя потерянным человеком, человеком без души и разума.

Я уже был в комитете заготовок. Разговаривал с зам. Клейнера. Он очень хорошо меня принял. При мне справлялся по телефону обо мне у Меламеда, который дал очень хороший отзыв. Комитет заготовок оформил все документы и направил меня в ЦК для утверждения. Сегодня, 15 февраля, я целый день был в ЦК. Гордой, зав. сектором, дал заключение, что я соответствую. «Не трудно ли будет, - спросил, - тебе в национальной области». Я ответил, что в системе работаю 15 ле,т и все время был не на плохом счету, что и здесь постараюсь не ударить лицом в грязь. Как он мне сказал, на ближайшем секретариате ЦК я буду утвержден.

По мнению здешних товарищей, это очень ответственная работа. Был я в Заготзерне. Гольмана не застал, он в командировке. Сегодня слышал, что, он приехал, и завтра отправлюсь к нему... Постараюсь там же узнать, что получилось с моей наградой, к которой я был представлен в прошлом году. Сегодня вечером получил трое письмо. Оно одновременно меня порадовало и огорчило. Я очень рад, что ты хорошо сделала доклад. Я другого и не ожидал. Кто же лучше тебя это может сделать?..

Я прошу тебя, почаще говори с Котей. Скажи ему, что он хозяин дома, что он обязан заботиться о сестрах. Скажи ему, что мы недолговечны, что вся наша надежда - он, надежда деда, сестер и всех нас. Ведь я всю жизнь, начиная с малых лет, трудился, голодал, холодал, под заборами, на улицах ночевал, скитался, унижения и оскорбления переносил. И я заслужил, того, чтобы мой единственный сын, на старости лет успокоил меня сознанием, что моя трудная жизнь завершилась воспитанием сына трудолюбивым советским человеком. Мы ему все отдадим, ничего себе не требуя. Пусть хорошо учится. Пусть знает, что жизнь - не только наслаждение, а упорный труд, беспрерывная борьба. Кончаю, моя радость, не потому, что мне не хочется тебе писать, а потому, что скоро рассвет.

Привет тебе, мой хороший, славный товарищ.

Будь здорова на счастье мне.

Целую всех. Твой Гамид.