Истоки теории культурных установок

Когда я впервые представил идею о культурных установках, я сказал, что я заметил эти установки в том, что члены английского семинара Юнга в 1929-1930 гг. проецировали на него или его психологию до того, как они привыкли к тому, чтобы видеть его как носителя его собственной уникальной установки. К этому времени Юнг трансформировал свои культурные установки в психологическую установку, которая родилась из его жизни и терапевтического опыта.

Некоторые из этих людей восхищались Юнгом, потому что он был религиозным, другие – потому что он был философским, и удивительное количество художников находили его приемлемым, потому что он был таким эстетичным. Я ни разу не слышал, чтобы они его хвалили за его социальную установку, но я думаю, мы все доверяли его социальным суждениям и его заботе о том, чтобы помочь нам узнать ценность приобретения Weltanschauung, индивидуальной социальной установки, серьезно требующей обновления в то тяжелое время между двумя мировыми войнами.

Мое понимание культурных установок расширилось, когда я начал работать аналитиком и заметил эти установки в отношении моих пациентов ко мне и к анализу. Вскоре я начал думать о своих пациентах как более или менее окультуренных в сфере религии, философии, искусства или социальной осознанности. Но я все еще не знал, что делать с этим знанием или как использовать его в каком-либо клиническом смысле. Иногда я видел эти установки как строго положительные ресурсы, в другое время – как обязательства.

_____________________

Основано на работе, представленной на Калифорнийской конференции юнгианских аналитиков, Кармель, март 1985 года.

Казалось, они помогают мне в моей терапевтической работе, но иногда они казались сопротивлением. Я постепенно начал распознавать, что эти культурные установки формируют интересные комбинации в процессе анализа, и мой ответ на них, очевидно, имел бошльшое значение не только для моего пациента, но и для меня. В итоге, я начал смиряться с фактом, что если и я, и мой пациент в равной степени были окультурены, и на том же уровне зрелости, мы взаимно будем проецировать наши культурные установки друг на друга как часть переноса и контрпереноса. У меня все же ушло много лет на то, чтобы определить, как эти взаимные проекции могут в итоге быть разрешены, и часто я просто переставал вообще о них думать, и полагался на свою систему обозначений и обычный анализ проблем раннего детства.

В конце концов, я начал понимать, что каким-то загадочным образом мои сновидения пытались сказать мне что-то, что я субъективно выбирал в моих пациентах, и что создавало сложности контрпереноса, которые вели снова к культурным установкам. Тогда я уже мог привести конкретные примеры установок в отношении определенных анализандов и их сновидений. Но мне все же нравится возвращаться в памяти к тем людям в Цюрихе, кто изначально, казалось, говорил мне об этом всем, поэтому я расскажу о том времени и о том, чему оно меня научило.

Я приехал в Цюрих незадолго до начала финансовой депрессии 1929 года и когда я услышал новости о трагическом коллапсе рынка ценных бумаг, я почувствовал, что какая-то гигантская инфляция нашего времени подошла к концу не только в финансовом плане, но и в психологическом. Я был одним из многих, кто пострадал в инфляции больше, чем я мог знать. Предыдущие два года я был в районе Нью-Йорка и позже тем летом в Германии. Я не разделял общий оптимизм того времени, скорее я реагировал негативно и меня это удручало. Поэтому я испытал облегчение, узнав, что то, о чем я думал как о своем личном неврозе, было, по крайней мере, частично результатом ненормального социального состояния, которое сейчас может признать каждый. Я пришел к Юнгу, чтобы пройти личный анализ и, несомненно, я нуждался в нем, но чем дольше я был в Цюрихе, тем больше я узнавал от него и из моих сновидений, что мне нужен был и анализ нашей культуры.

На семинарах Юнга о сновидениях я оказался с группой людей значительно старше меня, которые были в середине своего жизненного пути, когда не просто желательно, но, возможно, совершенно необходимо заново оценить внешние достижения по отношению к новым внешним изменениям. В то время они явно уходили от чрезмерно экстравертного безумия 1920-х. Так мы все, по-своему, были отделены от общепринятого общества и были готовы пересмотреть и по-новому оценить то, что происходило. Юнг часто обозначал нашу дилемму как потребность многих людей, подобным нам, найти новый Weltanschauung, или индивидуальную социальную установку, более подходящую для того, чтобы провести нас через период трансформации. Во время более стабильного периода истории, полагаю, я не был бы так открыт изменениям, и я сомневаюсь, что я смог бы принять такую радикальную программу Юнга. Как он однажды заявил мне: «Отбрось все, во что ты когда-либо верил, и тогда, возможно, ты обнаружишь что-то новое».

И именно в духе этой потребности в радикальной перемене Юнг обсуждал сновидения швейцарского бизнесмена, который в тот момент проходил у него анализ. Все участники семинара были анализандами Юнга или его соратников, госпожи Антонии Вульф и доктора Х.Г. Бэйнса. Семинары проводились на английском, поскольку большая часть участников были из Англии или Соединенных Штатов, но также присутствовали несколько человек других национальностей, говоривших по-английски. Юнг утверждал, что этот его пациент совсем не был невротиком, но просто страдал от того, что жил слишком условно в эмоциональном смысле. Во всем остальном он был довольно прочно приспособлен к своей жизни и социальному окружению. Недавние записи этого семинара (см. Юнг, 1984) заставили меня усомниться в этой оценке сегодня, поскольку дальнейшие разработки в собственной теории Юнга раскрыли значительную патологию у этого мужчины, не настолько очевидную в то время (например, то, какие затруднения он испытывал в браке, и показывал некоторую склонность к тому, что мы сейчас связываем с архетипом вечного младенца (puer aeternus)). Особенно ценно видеть, как эти записи раскрывают Юнга как терапевта, который активно вступал в процесс анализа на любом уровне, который казался значимым в любое время в отношении чьего-либо сновидения. К сексуальной проблеме пациента, и в особенности в том, что его жена была холодна в эротическом смысле, он, конечно, в своих интерпретациях подходил как психоаналитик, но он также тщательно старался показать, как это было частью проблемы взаимоотношений. В это время начало проявляться новое осознание социальных ценностей, которое позволило нам заметить, что то, что Фрейд назвал сексуальным подавлением, вырастало, чаще из правомерности упоминания или размышлений о сексе, нежели от подавления сексуальных чувств. Разве не был Фрейдовский цензор, который должен был мешать сексуальной деятельности появиться в сновидениях, на самом деле интроецированным требованием, чтобы индивиды подтвердили культурные нравы того времени? Юнг показал, что на самом деле была подавлена готовность признать все те эмоции, чувства или настроения такого рода, которые хранились для того, чтобы быть несовместимыми с замечательно приспособленной викторианской или эдвардианской персоной. Юнг много говорил о манерах и традициях, противопоставляя примитивные и цивилизованные образцы поведения так, что иногда семинары были скорее похожи на антропологические, нежели психологические. Его исторический подход предвосхитила работа Тойнби «Исследование истории» (1934) очень реалистично, поскольку он подошел к истории через сновидческую жизнь одного человека, который не имел сознательного интеллектуального представление о том, что он открывал. Такой способ работы в итоге убедил меня, несколько лет спустя, что нам следует расширить концепцию Юнга о бессознательном, чтобы включить культурный слой наравне с личным, расположенный где-то между личным бессознательным и коллективным бессознательным. В то время Юнг все еще был под впечатлением parties superieures des fonctions Пьерра Жане, которые связывали сознание с личным бессознательным, и parties superieures des fonctions, которые соответствовали коллективному бессознательному. В свете его исторических интерпретаций большая часть того, что Юнг называл личным бессознательным, было не личным, а культурным. Что я главным образом помню об этом времени, однако, это экстраординарная виртуозность Юнга в следовании за образами сновидений или событий, когда она уводил нас в путешествие по поликультурным слоям психической памяти. Такие глубокие культурные воспоминания появляются в особенности в ответ на пробуждение подчиненной функции, которое вызывает возвращение предков. Эти фигуры появляются «неожиданно, спонтанно, очевидно из неоткуда…Человеческая жизнь – ничто сама по себе; это часть семейного дерева. Мы постоянно проживаем жизнь предков, обращаясь назад к прошлому на многие века,…заботясь об инстинктах, которые мы считаем своими, но которые совершенно не совместимы с нашим характером» (Юнг, 1984).

Мужчина, чьи сновидения Юнг анализировал на том семинаре, был европейцем, родившимся в Северной Африке. Его наследственная память, таким образом, смешалась с местной культурой, приведя к значительному внутреннему конфликту между религиозными символами ислама и христианства. Этот конфликт появился в сновидении о поездке в Африку, которая «имеет для него духовную коннотацию», но это также то место, где «появляются самые примитивные инстинкты», представленные крокодилом. Согласно Юнгу, спускаясь ниже уровня культурного бессознательного «мы видим, что это архетипическая ситуация». Оставив дифференцированное осознание parties superieures, сновидение увело его в область parties inferieures, что является коллективным бессознательным: «Когда такое страшное животное появляется в сновидении, мы знаем, что что-то поднимается из бессознательного, на что нельзя повлиять с помощью силы воли. Это похоже на судьбу, которую нельзя изменить. Первобытный человек печален, как потерянный ребенок, пока ему не приснится сновидение, помещающее его рядом с его тотемным животным. Тогда он - дитя Бога, человеческое существо, у него есть определенная судьба. В сновидениях всегда есть знак, что сейчас достигнут уровень, где что-то должно произойти. Я однажды лечил художника, который совсем разваливался на части, был в ужасном смятении. Я боялся, что он впадет в психоз. Затем после нескольких неудовлетворительных и путанных сновидений ему приснилось замечательное сновидение о широкой равнине, где появились большие похожие на горы кротовые кочки. Они раскрылись и из них вышли ящеры, динозавры и подобные существа. Я принял это за знак о начале нового этапа в жизни этого человека. И так и оказалось; он перешел к совершенно новому стилю творческой работы. Произошло совершенно удивительное изменение в его жизни и искусстве. Он был человеком без образования, обычный художник, но потом он начал читать, и на него полился целый мир знаний» (Юнг, 1983, с.327). Здесь мы видим, почему Юнг так любил цитировать фразу Жане, abaissement du niveau mental, но это продолжало показывать ему, как таким образом спущенная энергия от ригидности сознания может подходящим образом быть контейнирована в отношениях аналитика и пациента перед тем, как может быть инициировано новое культурное развитие. Соответственно, следующим символом, появившимся в сновидении этого мужчины, был котел, содержащий психические элементы, которые должны быть трансформированы. Это были металлические объекты в форме крестов и полумесяцев, кресты указывали на христианство, а полумесяцы – на ислам. Их присутствие в котле натолкнуло Юнга на необходимость увидеть в этих избитых символах проблему противоположностей, которую необходимо решить не только для этого мужчины, но и для нашего периода в истории для того, чтобы заново вдохнуть жизнь в наши религиозные установки, или Weltanschauung.

По просьбе Юнга Эстер Хардинг, английский доктор, практикующая юнгианский анализ в Нью-Йорке, вела нашу группу в исследовательском проекте для изучения культурной истории полумесяца как символа. Подобный проект также был проведен доктором Уильямом Барреттом, молодым психиатром-интерном, по истории креста как символа. Оба отчета включены в опубликованные записи семинара, см. Юнг, 1984. (Отчет доктора Хардинг был позже опубликован в 1955 году в форме книги «Женские мистерии»).

После этого периода я начал испытывать беспокойство при доминировании религии в наших дискуссиях. Когда я посмотрел на окружающих меня других участников семинара, я заметил, что многие из них, казалось, имели установки довольно далекие от религиозных, но в равной степени значимые. Как я описал в работе, написанной, много лет спустя (см. Хендерсон, 1964), я думал, что в то время исследование культуры должно проводиться для того, чтобы изучить религиозные, философские, эстетические и социальные установки отдельно и во взаимодействии. Теперь мне приятно отметить отдельных людей, от которых я узнал об этих установках. Мэри Фут, в прошлом успешная нью-йоркская портретистка, которая возглавляла работу по сбору и редактированию записей семинара, была человеком с выраженной эстетической установкой. Я помню ее смятение от общения с некоторыми «религиозными» типами, и как она сказала, что у них нет никакого чувства «красоты». Элис Льюсон Кроули, которая была руководителем театра Нейбохуд Плейхаус в Нью-Йорке и ее сестра Ирен также разделяли установку Фут. Элис поселилась в Цюрихе с того времени и стала глубоко приверженной юнгианской студенткой, но Ирен вернулась к своей работе в Нью-Йорке. В конце пребывания Ирен в Цюрихе она отметила, что анализ у Юнга был подобен репетиции пьесы: когда человек так и не готов к спектаклю, но должен идти на сцену и надеяться на лучшее. Другие люди, которые тоже были в Цюрихе, стали уже легендарными в использовании эстетической установки в качестве введения к аналитическому опыту. Роберт Эдмонд Джонс, театральный декоратор, который создавал декорации к «Гамлету» Берримора и к балету Нижински «Tyl Eulenspiegel» воодушевил остальных следовать его использованию активного воображения в создании картин архетипической природы. Кристиана Морган, чьи написанные картины видений Юнг использовал в его следующей серии семинаров, также была в Цюрихе в то время. Я часто слышал о сплоченном характере всей этой группы от моей подруги Маргарет Шевил Линк, которая сама была арт-терапевтом и знатоком искусств. Что у всех них было общего, так это сильная эстетическая установка. Даже решительная доктор из Англии Адела Уартон оказалась под воздействием этого изобилия творческого духа и под их влиянием она написала несколько изысканных абстрактных орнаментов, которые я видел в Англии. Она сказала, что Юнг побудил ее протанцевать ее подобные мандале орнаменты для него, когда она не могла нарисовать их должным образом. Юнг, конечно, очень глубоко реагировал на искусство как опыт, но он также не доверял эстетической установке, когда она стала, как Мэрион Вудман (1984) метко отметила, «пристрастием к совершенству». В этом смысле он часто критиковал эстетическую установку и предостерегал людей не оставался в этом неизменном настроении слишком долго до того, как перейти во власть психологической установки, поскольку это то, что им необходимо найти. Была и другая группа на семинаре, которая главным образом относилась к философским аспектам юнговской мысли. Линда Фирз-Давид была естественно наделена философской установкой, но она использовала ее ради Эроса, нежели ради Логоса. Юнг изначально некомфортно чувствовал себя с этим «фемининным» взглядом, но в итоге он принял его. Она стала лучшим лектором в Институте по теории Юнга о психологических типах, используя модели, зарисованные из биографии, и она подготовила научную работу о духе Ренессанса.

Ральф Итон был профессором философии в Гарварде, который лучше всего представлял философскую установку в академическом смысле. Он пробудил интерес Юнга, но также стал другого рода проблемой для него из-за того, что пытался, или как будто бы пытался, превратить психологию в философию. Я все еще слышу, как он говорит «Но доктор Юнг, разве Вы не видите, что Вы на самом деле – современная версия Пифагора, с Вашим интересом к этим архетипам и символизму чисел?» Юнг послушает и попытается подобрать верные слова для того, чтобы выразить, как глубоко он чувствует, что его психология не должна описываться только как «архитипическая», но как «индивидуальная» в самом широком смысле, связанная с чем-то, о чем древние греки не имели представления. Кэри Бэйнс, одна из переводчиков Юнга и жена Х.Г. Бэйнса, английского ассистента Юнга, демонстрировала более, чем кто-либо из нас, особенность, с помощью которой можно оценить философскую установку: трепетное отношение к истине. Юнг однажды сказал, что она была одной из немногих знакомых ему женщин, которая «видела голубой свет Логоса». Если она чувствовала любого рода неясность либо в мышлении, либо в чувствах, она была непоколебимой, но уверенно выражала свое критическое мнение. У нее была довольно очаровательная запинающаяся речь, которая подчеркивала некоторые из ее выразительных замечаний, когда она должна была сказать, что она не согласна с чьими-то слишком интуитивными идеями. Она вернула много высокопарных идей на землю, во много нам на пользу, в ее тихой манере речи.

Кэри Бейнс также воплощала сильно выраженную социальную установку в ее приверженности нравственному уважению к истине, что иногда приводило ее к столкновениям в дискуссиях с теми своенравными людьми, чья эстетическая установка была наиболее сильной. И все же ее правдивость позволила ей оценить эстетическую установку ее сестры, госпожи Зинно, темпераментной художницы, и самого Юнга, представленной его домом в Боллингене с его уникальным архитектурным проектом и красивыми скульптурами, которые она обожала. Более выраженная форма социальной установки была у Хелен Гибб, которая была одновременно активной феминисткой и счастливой женой очень философски настроенного бывшего инженера, Эндрю Гибба. У них сложились их долгие отношения во время прохождения анализа в Цюрихе в то время. К этому времени она стала только наблюдателем социальной обстановки. В своем доме в Беркли у нее была доска для записей, к которой она прикрепляла фотографии политических фигур, которых она одобряла. Но как только кто-то из них говорил что-то, что ей не нравилось, тут же эта фотография снималась, и другая фотография занимала ее место. Нет необходимости говорить, что было слишком много происшествий, показывающих, что социальная установка может иметь свою форму перфекционизма.

Некоторые участники семинара уже прочно идентифицировались с психологическим движением, чья установка была определена более, чем любая другая. В их случае было нелегко определить, какая культурная установка предшествовала этой приверженности, но она невольно обнаруживалась. Доктор Бэйнс был всем сердцем привержен юнгианству, и я знал его долгое время до того, как осознал, как сильна была в нем эстетическая оценка его пациентов (я был одним из его пациентов в течение короткого срока). Из-за этого он стал, как выразилась одна пациентка, «Божьим даром для женщин», потому что он ценил их самих по себе, а не за то, что они могут значить для мужчин или кого-либо еще.

Доктор Джоржд Дрейпер, терапевт из Нью-Йорка, который был одним из инициаторов психосоматического исследования в Колумбийском Медицинском Центре, имел чисто научную подготовку и то, что я позже увидел как сочетание естественно-научного, но также и эстетического наблюдения в поисках абстрактной истины. У Дрейпера был кристально-чистый клинический взгляд, который позволял ему замечать значительные аномалии, которые другие пропустили бы. Цвет, движение, слово, выражение человека, казалось, были для него открытой книгой. Это, очевидно, было семейной чертой, поскольку его сестрой была Руфь Дрейпер, артистка, выступавшая с моноспектаклями в переполненных театрах в Америке и Англии год за годом. У нее был тот же острый глаз, который позволял ей анализировать женщин, которых она изображала с точностью хирурга. В одном из ее монологов она изображала попеременно жену, секретаршу и любовницу одного и того же бизнесмена с мастерством, рожденным от практически научной проницательности и наблюдения. Как она сказала, «Я не знаю, откуда я знаю так много об этих женщинах. Я никогда не была никем, кроме незамужней женщины, которая если и была замужем, то только за своей публикой». Вскоре после того, как я встретил ее в Цюрихе, где она посещала один из семинаров Юнга и выступала в один вечер для него в доме Бэйнса, она влюбилась в итальянского авиатора, который впоследствии погиб до того, как их отношения смогли созреть. Я помню, как я подумал, что она была спасена, хоть и трагично, от эстетической установки, которая стала, возможно, слишком похожей на самозащиту, и она была приведена к жизни после этого.

Более старшие участники семинара, которые были культурно развитыми и нуждались в освобождении от тирании их перфекционизма, конечно же, двигались все ближе к своей свободе, обеспеченной психологической установкой Юнга. Другие, как и я сам, кто был младше, нуждались в дальнейшем психологическом образовании в процессе становления более сознательными в культурном смысле. В определенный момент я мечтал о том, чтобы Юнг был проводником по живой истории. Я обнаружил в религиозной установке Юнга новое и очень хорошо принимаемое введение к чему-то, чего я никогда не испытывал в полной мере, и я мог принять это, потому что это шло из психологического, а не теологического источника. Юнг был в совершенстве знаком со многими религиозными традициями, но он не использовал их как религию; он наслаждался их разнообразием и использовал для широкого спектра индивидуального религиозного опыта, который они предоставляли. Он однажды сказал: «Я читал Библию не потому, что это религия, но потому, что это настолько хорошая психология». В этой атмосфере, я думаю, у всех нас было ощущение, что он был склонен исцелять разрыв между рациональностью науки и жизнью духа. Вот почему юнгианская психология стала известной, как наука с душой, и это все еще остается качеством, которое больше всего отличает ее от любых других психологических направлений своего времени.

Я упоминаю об этом только для того, чтобы передать некоторое воодушевление, которое можно было испытать в Цюрихе во время семинара посвященного сновидениям; мы ощущали, но не знали, какое дальнейшее направление возьмет юнгианское движение. Я иногда скучаю по простоте того времени, когда мы все еще могли исследовать историю христианства и греко-римские культурные образцы, не сильно отдаляясь от безопасных ориентиров нашего раннего образования. Относительность культурных установок, которые начинали проявляться в антропологии, психологии и искусстве в целом еще не достигла того уровня сложности, ставшего очевидным после Второй мировой войны, когда философская и религиозная установки привели к экзистенциальному кошмару, от которого мы до сих пор пробуждаемся, если вообще пробуждаемся. Религиозная установка Юнга была искренней, неизменной и воодушевляющей, как вид на Альпы, который можно узреть из его дома в Боллингене у верхней части Цюрихского озера. Но он обладал и такой религиозной установкой, которая соединялась с природой и отвечала изменчивым настроениям природы. Следуя развитию, отраженному в сновидении его пациента, Юнг все больше и больше раскрывал нам на своем семинаре свою базовую веру в природную мудрость архетипических образов, когда с ними обращаются должным образом, и это стало способом описания процесса индивидуации. Я думаю, Юнг был ближе к его восприятию этого, чем позже, когда он и другие люди начали рассматривать это как своего рода цели или стремление к целостности. По окончании семинара 19 марта 1930 года он подвел итог растущему осознанию сновидца значения определенного сна о мыши, которые по непрямой ассоциации стали представлять мудрость Эроса, которую мужчина не замечал и был склонен подавлять. Но это не означало для Юнга, что его нужно анализировать интеллектуально. В следующем отрывке он пытался дать ему говорить самому:

«Я действительно верю, что автономные факторы могут создавать что-то и помогать разрешить проблему, с которой невозможно справиться таким образом, чтобы не подавлять, и не забывать об этом. Это как если бы вы отправили своего слугу обналичить кредитное письмо; вы не можете пойти, поэтому вы делегируете свои полномочия, вы отправили свою проблему в пустыню, в неизвестное, и она найдет дорогу. Я не могу сказать, как решить эту проблему, но если вы отпустите ее, она будет работать в соответствии с общим законом. Видите, я могу говорить очень определенно об этом случае, потому что я знаю через какие перипетии [от греческого слова peripetia – внезапное изменение ситуации] он прошел, и какое развитие это получило с тех пор, и я знаю, что в этот момент началось движение. Я помню, что предыдущее сновидение сказало, что машина готова к работе, и знаете, в чем заключалась сложность – что он столкнулся с церковными предрассудками и нравственными законами. В последовательности его сновидений машина становится мышью. Он узнает, что это – живой механизм, способный найти спасение для себя. Впервые он обнаружил, что этот механизм может позаботиться о себе (что означает, что сам мужчина может позаботиться о себе). Я не знаю, как. Это остается на милость Бога, но я могу сказать вам, что это было очень живым. Оно само себя создало. Я думаю, возможно, оно себя создало не с Божьей помощью, а с помощью примененного знания культурных образцов, благодаря которым мы можем взглянуть на созидательную силу архетипов» (Юнг, 1984, с. 549). В ответ на примененное Юнгом знание культурных образцов, я чувствовал побуждение выразить свою собственную версию этого в книге, написание которой заняло много лет (см. Хендерсон, 1985). Было сложно вписать этот подход в концептуальную схему аналитической психологии, но я получил полное удовольствие от этой задачи.

Литература

Harding, E. (1955). Woman’s mysteries. New York: Pantheon.

Henderson, J. L. (1964). The archetype of culture. In A. Guggenbuhl-Craig (Ed)., Proceedings of the Second International Congress for Analytical Psychology (pp. 3-14). Basel/New York: S. Karger.

Henderson, J. L. (1985). Cultural attitudes in psychological perspective. Toronto: Inner City Books.

Jung, C. G. (1984). Dream analysis: Notes of the seminar given in 1928-1930. W. McGuire (Ed.). (Bollingen Series XCIX). Princeton: Princeton University Press.

Toynbee, A. (1934). A study of history. Oxford: Oxford University Press.

Woodman, M. (1984). Addiction to perfection: The still unravished bride. Toronto: Inner City Books.

Тень и Самость

Глава 10