Мамины книги и болезни Эдика

Вокруг были книги. Всегда. Доступ к пониманию книг, однако, был закрыт алфавитом. Нужно было выучить тридцать три буквы. Он знал их все тридцать три, но тогда пользовалась популярностью такая теория, что вредно учить ребенка читать до школы, ему будет, мол, неинтересно ходить в первые классы. Ему, говорили, нечего будет делать, и он от скуки станет хулиганом. Потому, зная по отдельности буквы, отличая их по виду, он ходил рядом с многочисленными родительскими книгами в шкафу, каждая скрывала по меньшей мере одну интересную историю, и завидовал взрослым. Материны книги были пухлые, желтые и старые. Каждая как взбитая подушка. Мать сидела прямо, укрепив локти на клеенке стола, и глядела некоторое время на одну страницу, затем поворачивала чуть голову и изучала пристально соседнюю. Изучив, переворачивала лист. «Что там, мам? — спрашивал он, стоя на коленях на стуле и изучая лицо матери с не меньшим интересом, чем она страницы. — А?» Мать, отметил он, выглядит так, как будто он ее разбудил. — «Ох…» Мать, может быть, хотела взмолиться или выругать его, чтоб он ее не отвлекал, но, вспомнив, что это ее единственный, все еще чуточку глухой после кори сын, начинала терпеливо объяснять: «Ну, музыкант, о котором я тебе уже рассказывала, путешествует по Германии пешком. Он остановился отдохнуть под деревом, он идет в Италию, этот музыкант. Там очень красиво, течет ручей, омывая корни могучих старых деревьев…» И мать опять опускала лицо к желтым страницам. (Они были не только желтые, но почти на каждой было по меньшей мере одно жирное пятно, отпечаток чернильного или выпачканного в графите пальца.) Он замолкал, раздумывая над феноменом. Там, разнообразным образом составленная из тридцати трех знаков, была Германия, по ней, по южной Германии, идет музыкант. Там шумит, выбиваясь из корней, ручей, и мать находится сейчас там, вот почему у нее был такой вид, как будто он ее разбудил. «А что он теперь делает, а, мам… Музыкант?»

«К нему направляется путник… Старик… — Мать подняла на него глаза, уже полностью вернувшись из южной Германии, из-под дерева над ручьем. — Сядь нормально — ты сейчас упадешь со стула. И подтяни чулок, посмотри, он у тебя слез с пятки и весь перекрутился». Мать закрыла книгу. Вздохнув, он стал выполнять приказание.

Мать брала свои странные книги у девушки Розы. Почему странные? Потому что пухлые и старые. У отца, например, книги были совсем другие: крепкие, хорошо стянутые переплетами, на каждой странице был или рисунок, изображающий военного с оружием в различных позах, заряжающего оружие или выполняющего какую-нибудь команду, или на целую страницу была помещена карта местности, или схема, или летящий снаряд и пунктирный путь, по которому летит снаряд… Девушка Роза сидела в киоске на углу улиц Красноармейская и Свердлова. Киоск был выстроен из дерева на каменном фундаменте и окрашен светло-зеленой масляной краской. Днем в нем было много окон, и в окнах были выставлены одеколоны «Шипр», «Кармен» и дорогой «Красная Москва», пульверизаторы с красными резиновыми грушами, разные мыла, пудра для женщин, кисточки и стаканчики для бритья для военнослужащих (и «гражданских», хотя они бриться и не заслуживали, презренные), медикаменты, бинты, йод, горькие и сладкие лекарства. Только став прямо перед киоском и поднявшись на две ступени к отверстию, в нем возможно было увидеть там, в глубине, девушку Розу. У нее было очень много волос на голове, черные и пышные, пучками колючей проволоки они вздымались над головой Розы. У Розы были розовые щечки и маленькие розовые лапки-ручки, ими она держала одну из своих книг в момент, когда не было покупателей. Читая, Роза часто вздыхала. Именно эти книги подымались с мамой в комнату на третьем этаже, и, сидя перед ними, мать извлекала оттуда музыканта, путника, ручей, разбойников даже… «Ну что, всю Жорж Санд уже прочли с подружкой? — подсмеивался отец над книгами Розы. — И где она только их достает, эти древности?..» У книг были не нормальные, не наши названия. Одна под названием «Консуэло» произвела на мать очень большое впечатление, отец говорил, что после «Консуэло» мать «стала спать на ходу, ударилась в мистику». Что значит «удариться в мистику», он так и не понял тогда и решил, что, может быть, это синоним «спать на ходу». Другая книга называлась «Графиня фон Рудельштадт», и от нее мать не ударилась в мистику, но ее вдруг одолела странная прихоть одеть Эдика в платье. Она принесла от тети Кати Захаровой с четвертого этажа Иркино платье и пыталась напялить его на мальчишку. Он наотрез отказался. «До трех лет я одевала тебя в платьица… — обиженно сказала мама. — Я хотела, чтоб у меня родилась девочка…» Он подумал, что, слава Богу, он не помнит этого позорного периода своей жизни. Очнулся он от бессознательности, как мы знаем, уже на Красноармейской… А девушку Розу и папа, и мама в конце концов стали называть Консуэло… «Ну как там Консуэло, все вздыхает?» — спрашивал отец. «Я была весь день дома, только вышла на полчаса к Консуэло…» — говорила мама. Повздыхав, Консуэло вышла замуж за коллегу, за аптекаря по фамилии Славуцкий. Этот бравый аптекарь прославился вскоре на весь Харьков, выступив в харьковской печати со статьей, осуждающей хищения социалистической собственности в харьковском аптекарском тресте. Аптекарь Славуцкий, хлопнув дверью, ушел из аптекарского треста и устроился на завод, на конвейер. История наделала много шума в кухне на Красноармейской. Одни считали аптекаря сумасшедшим, другие, напротив, утверждали, что вот нашелся хоть один честный человек среди жуликов. Население двух этажей, «иждивенцы» офицерской касты, было уверено, что в торговле работают только жулики. Отец резонно заметил, что «Консуэло выбрала себе мужчину столь же сумасшедшего, как и она, и, очевидно, они будут счастливы, так как два сумасшедших не могут не быть счастливы».

Когда они переселились на окраину и Эдик пошел в школу, то и мать, и сын забыли фамилию мужа Консуэло. И только когда в 1956 году одноклассник Яшка Славуцкий пригласил Эдика в гости к себе домой, Яшкина мама, привстав с дивана, переспросила его: «Повтори, пожалуйста, твою фамилию, мальчик!» И, радостные, они узнали друг друга. Девушка Роза родила Яшку, оказывается. То есть у нее, когда она сидела в киоске, уже был сын Яшка, но не от сумасшедшего Славуцкого, но от другого мужчины. Однако автор предпочитает думать о ней и сохранить ее в памяти как девушку Консуэло.

В пять лет он заболел корью, причем в очень тяжелой форме. Температура поднялась до 41,6 градуса. Взрослый человек при такой температуре отправляется прямиком на тот свет. Военный фельдшер по имени Слава был вызван к ребенку, когда температура достигла этих роковых градусов. Пощупав раскаленное тельце, Слава сказал лейтенанту и его жене, что «дети, бывает, переносят такую температуру». Бог ли хотел, чтобы он выжил, или у бактерий не оказалось достаточно огневой мощи, короче, бунт бактерий был подавлен. Температура покатилась с вершины вниз, и ребенок выздоровел, сделавшись, однако, стопроцентно глухим.

Можно представить себе мир близорукого и абсолютно глухого маленького человека. Была зима. Красноармейская улица, он глядел на нее, держась за прутья своей кровати, сделалась черно-белой и даже с безопасного расстояния, из теплой кровати, казалась на ощупь мокрой и ледяной одновременно. Беззвучные, сходили с рельс трамваи, вокруг них суетились водители и кондукторы, повисая на крепких вожжах, отводили от проводов над трамваем трамвайную дугу. Открывали рты широко, но безуспешно. Глядя на их старания, он улыбался, и чего стараются, все равно не выходят звуки из замерзших ртов, разевай или не разевай. Каждый день мать, по совету фельдшера Славы, заставляла его садиться в постели и грела неработающие уши его рефлектором. Синяя лампа горела в зеркальной полусфере и нещадно, рассеянным светом пустыни, топила его уши, как асфальт. Однажды уши вдруг потекли. Может быть, испугавшись, что он весь вытечет через уши, мать повела ребенка в железнодорожную поликлинику к отоларингологу доктору Абрамову. Доктор брал ребенка на колени и, блестя пенсне, учил его, чтобы он слушался маму. Эдик, глядя на усы и бороду доктора Абрамова, думал что-то приблизительно соответствующее: «Ну что ты мне, Айболит, заливаешь, а? В любом случае в пять лет человеку ничего не остается другого, как слушаться свою маму. Ибо без мамы ему не прожить, я даже защитить себя не могу, ножом ударить мне еще слабо, так что, хочешь не хочешь, я сижу тут и веду себя, как полагается». Айболит Абрамов стал доктором еще в Старой России, и ему нравилось не все население Новой, о чем они с матерью, может быть, и беседовали. В одно из возвращений из железнодорожной поликлиники — нужно было пересечь действующие пути, шлагбаум срочно и с воем закрыли, и приближался грозный, черный на белом снегу, в парах, сотрясая почву вокруг, поезд — его посетил первый в жизни приступ паранойи. Мать держала его на руках, и ему вдруг представилось, что она хочет бросить его под поезд. Может быть, она ругала его до этого или же даже такой малейшей причины для приступа не было, а он лишь испугался поезда, его массы и шума, им издаваемого?.. Как бы там ни было, он заорал, вцепившись в мамину шею: «Мамочка, не бросай меня под поезд! Не бросай меня, пожалуйста, под поезд!» Автор настаивает на этом, далеко не второстепенном «пожалуйста», свидетельствующем о природной вежливости дитяти. Если даже в момент крайнего испуга он не отказался от вежливой частицы, то, очевидно, она имела для него большое знамение, он уже верил, что с ее помощью можно уговорить взрослого человека не бросать маленького под железные грубые колеса…

Мать была шокирована этим проявлением недоверия и переосмыслила свои отношения с сыном. Тогда не верили еще в генетику, да и самой науки о наследственности еще, кажется, не существовало, потому мать решила, что она проглядела что-то в воспитании сына. Что, может быть, следовало было его чаще целовать и ласкать. Что, может быть, ей и Вениамину следовало быть менее сдержанными в проявлении чувств в присутствии посторонней публики, особенно если эта публика — их же сын. А лейтенант и его жена таки были сдержанными. Самая крайняя фривольность, на каковую они были способны, это сесть рядом на диване, очень близко, и отец мог закинуть руку за спину матери и она положить ему руку на колено в синих галифе. Таким образом они именно и сидели и шептались специально, чтобы проверить, полностью ли вернулся к ребенку слух: он же, стоя у двери и отлично слыша разговор родителей, улыбался им.

Унаследовали ли его родители сдержанность от своих родителей генетически, или же она следствие офицерской вышколенности, то есть не самурайский ли кодекс чести и поведения советского офицера заставлял лейтенанта и его жену быть такими «приличными»? Даже если учитывать расовый темперамент (ясно, что они оба не пылкие неаполитанцы или сицилийцы, но жители монотонных степей), все же… Майор Захаров и тетя Катя были другие, веселее и как-то насмешливо наглее. Может быть, виной тому обильные телеса крупной и задастой тети Кати, как пылко ни желай быть приличной, тяжело соблюдать пуританское нерушимое равновесие с таким задом и боками (полуголодная эпоха странным образом не влияла на тети Катину комплекцию). Их дети, Валентин и Ирка, всегда целовали маму Раю, если приходили в гости. Мать попыталась научить своего вновь открытого «индивидуалиста» (так она сказала отцу, «я боюсь, что он у нас вырастет индивидуалистом, Веня…») сына целовать хотя бы родителей и тетю Катю с дядей Ваней. «Зеро» результата, увы. Всякий раз следовало руководить целованием железной рукой, под давлением он целовал, кого требовали, зажмурив глаза. Без давления он себе стоял у окна, глядя на входящих в комнату гостей, и улыбался приветливо, не делая никаких попыток коснуться тел пришельцев даже рукой. Хитрый, он стал даже употреблять в преступных целях свою прошедшую глухоту. Мать говорила ему: «Поцелуй тетю Катю, сынок», — а он себе стоял и улыбался безмятежно. «Да он не слышит, Рая», — говорила в таких случаях тетя Катя. «Все он слышит, — возражала мать, — он просто упрямый такой…»

Ему самому было непонятно, почему он не хочет никого целовать. Ну, положим, были люди, которых ему было просто неприятно касаться. Но тетя Катя ему нравилась, с ней было все в порядке, веселая, здоровая, приветливая тетка… Почему же… Однако он стоял себе и не шел целоваться.

Потом он заболел коклюшем. Отец вставал до горна побудки, подымал сына и шел с ним гулять, пока воздух был чистый и влажный. Так, во всяком случае, сказал доктор Абрамов: «По утрам воздух чистый и влажный». И они гуляли, город с миллионным населением еще досыпал и не начинал еще своей преступной активности, в результате которой город становился душным и сухим Харьковом. От этих прогулок у него в углу правого глаза навечно осталась взлетающая и опускающаяся пола отцовской шинели и рояльный лак сапога.

Болезни всякий раз настраивали его на философский лад. Они отрывали его от коллектива малышни, помещали в ситуацию беспомощного ожидания и заставляли думать. Закутавшись в одеяла, завернутый в косынки и шарфы, он стоял на коленях в кровати и не только наблюдал уличные сценки, но наблюдал их отстраненным взглядом неучаствующего существа. Может, тогда и сформировался, и закрепился прочно его характер «индивидуалиста», то есть, может, индивидуалистами становятся в какие-нибудь всего шесть месяцев болезни корью, а не вырастают постепенно? Во всяком случае, впоследствии он сохранил этот взгляд из постели, взгляд человека, не участвующего в жизни, рассматривающего жизнь с высоты третьего этажа из окна… Когда он уставал от людей, он забирался в воображаемую свою мальчиковую кровать и лежал себе тихо, разглядывая их переполох…

Электротехника

Отцу его больничной кроватью (он не болел, Вениамин), убежищем от коллектива служил не только мир старинных русских романсов или лихих цыганских песен, но и мир радиотехники. С наступлением очередного радиозапоя отец вынимал вдруг свои ящики и баночки, и оттуда выходили на свет Божий большие, тяжелые и пузатые трансформаторы. Маленькие, похожие на морских животных с двумя усиками «сопротивления», конденсаторы (если конденсатор «перегорал» и становился негодным, отец отдавал его сыну, и тот, разломав оболочку, выматывал во дворе многие метры серебристой «станиолевой ленты» вместе с прокладкой из провощенной или пропарафиненной бумаги. Малышня радостно гоняла по двору, обвитая этими шелестящими красотами). Лампы того времени были сложными и элегантными сооружениями, заключенными в баллон из закопченного или даже зеркального стекла, каждая была как бы миниатюрной электростанцией под колпаком. Из богатств своих отец время от времени собирал новое чудо: суперприемник или же вдруг прибор, необходимый ему при строительстве новых приемников. Позднее отец построил и радиокомбайн, и даже телевизор. Уже в 1953 году в Харькове существовала (тогда еще любительская) телевизионная станция, и именно к ее открытию отец изготовил телевизор. Сын с любопытством сидел рядом и глядел во все глаза на действия «папки». Он испытывал удовольствие от всех этих точных миниатюрных предметов — отцовских сокровищ, все ведь богатства отцовские были красочно разноцветными; сопротивления были зеленые, красные, голубые, желтые… Разноцветными были и хлорвиниловые оболочки проводов, а под ними желтели золотом или серебром сами проводки. Или же проводки были покрыты черным или цвета вишни лаком, который следовало аккуратно содрать ножиком. «Учись, как зачищать провода», — говорил отец. «Не забивай ему голову, Вениамин, — говорила мать, готовя на электроплитке перловую кашу — ужин семье. — Он все равно забудет». «Не забудет, — возражал отец. — И умение зачистить провод необходимо любому человеку в этой жизни. Чтоб умел починить проводку в будущем. Не электромонтера же вызывать всякий раз…»

Вечер за вечером Вениамин, однако, увел ребенка далеко в глубь радиотехники, и банальное умение зачистить провод сменилось преподаванием куда более сложного умения спаивания проводов, а позже и металлов. Эдик вдыхал с большим удовольствием запах древесной смолы — канифоли, тыкал паяльником в концы зачищенных им же проводов, «залуживая» их.

«Вениамин, он обожжется!» — время от времени любопытная мать, отличный оппонент, всматривалась в занятия двух мужчин. «Что же он, глупый, что ли! Я в его возрасте уже собрал свой первый детекторный приемник…» — «Ты смеешься, Веня. Ему шестой год, ты что же, в шесть лет собрал детекторный приемник?» — «Ну, это я чуть-чуть подзагнул, — смеялся отец. — Ну, не в шесть, так в десять». — «То-то, — говорила мать. — Между шестью и десятью годами — большая разница. Может быть, такая же большая, как между двадцатью и тридцатью годами».

Вениамин изготовлял свои приемники полностью. То есть не только их электрическую часть, но и механические части. Он сгибал нужным образом дюралевые или алюминиевые листы, образуя шасси, размечал на них циркулем отверстия для цоколей ламп, для брюшек трансформаторов и сопротивлений. Сверлил отверстия ручной дрелью, опиливал большие набором напильников. Отцовские красивые пальцы ловко просовывали нужный новый яркий провод в невообразимое сплетение проводов и так же ловко с помощью пинцета и паяльника присоединяли провода к нужному лепестку лампы или группе проводов. Время от времени отец сверялся с вычерченной им же схемой.

Сын привык к зрелищу разверстых кулис радиоприемников, и они ему нравились куда больше, чем суровые фасады. Они выглядели празднично. Ему иногда хотелось вдруг сделаться совсем маленьким и поселиться жить среди проводов и электроламп в сухом красивом запахе хлорвиниловых одежд проводов, ходить, подобно мухе, как угодно, и вниз головой по алюминиевому потолку. Он знал, что сделаться маленьким и ходить подобно мухе невозможно, однако тогдашнее «невозможно» еще не обладало определенностью сегодняшнего «невозможно». Еще была какая-то надежда на то, что, а вдруг, проживя еще немного, я обнаружу (родители этого не сумели, но вдруг мне удастся!) секрет хождения вниз головой по потолку. А вдруг? В тот период жизни ему еще важны были вещи микромира, которые теперь совсем не важны. Например, дядю Эдю-автора не интересует ничуть рисунок на покрывале кровати, в те же времена, четырех— и пятилетний, он мог часами путешествовать по стеблям и листьям покрывала, вполне реально воображая черт знает какие джунгли, которых не осталось давно даже в Амазонии. Так что для него внутренности приемника были этаким Метрополисом. Точно так же он охотно раз пять или шесть прослушал радиопостановку по сказке Одоевского «Городок в табакерке», в которой действующими лицами были жестокая царевна-пружинка, ужасные полицейские-молоточки и бедные мальчики-колокольчики. Революционная ситуация, странным образом изображенная умершим задолго до революции автором — князем Одоевским, его не трогала, ему нравился мир внутренностей табакерки, там, среди его миниатюрных деталей, он чувствовал себя так же нормально, как и во дворе штаба. Размеры и пропорции еще не поселились в его сознании, каждая в нужном месте, но были перемешаны.

Чуть запачканные в пыльце канифоли, в металлических опилках, пальцы отца, умные и чуткие, снились ему позже во всех городах мира, даже в те времена, когда он публично декларировал свою неприязнь к семье и родителям. А сеансы вечерних наблюдений за действиями «папки» и отцовские не настойчивые, но скорее случайные попытки научить сына «простейшим навыкам», как он говорил, привели к тому, что сын собрал свой первый детекторный приемник («детектор» был красивым легким камешком, похожим на кусочек искрящегося серого угля) раньше десяти лет. Вершиной его радиотехнических достижений впоследствии стал шестиламповый приемник. Когда однажды в школе ввели трудовое образование, сын лейтенанта удивил слесаря Мишу и соучеников полной компетентностью в вопросах нарезания резьбы, опиливания поверхностей, умением владеть ножовкой и напильником. Только классовая неприязнь, которую стал испытывать слесарь-преподаватель к офицерскому сыну, не позволила Эдику получить высший балл по производственно-трудовому обучению. Впоследствии на многочисленных работах советские и американские боссы отмечали, что у анархиста Эдуарда-Эдварда, Эдди-Эдички «руки не из жопы растут». И если за это полагается благодарность, то адресовать ее следует «папке» его, советскому офицеру Вениамину Савенко, который прожил свою жизнь, любопытствуя, не ленясь, каждый день личным примером доказывая сыну преимущество золотых рук перед дырявыми. Отец никогда не сидел сложа руки, если в его руках не было пистолета или гитары, то в них был паяльник или напильник. Сын впоследствии вменял отцу в вину некоторую слабость характера (а может быть, это было полное отсутствие тщеславия?), но разнообразную талантливость своего отца он всегда признавал и ею гордился.

Однажды, когда отец паял вот так вот в грозовой летний день воскресенья, а сын бегал в это время в запрещенных развалинах, в открытое окно комнаты на Красноармейской спокойно, как задумчивый воздушный шар, влетела шаровая молния. Ярким диском она поплавала в углу над головой застывшего с паяльником в руке лейтенанта, прошла по периметру потолка в другой угол, к двери (там, белая, застыла вошедшая только что с кулечком драгоценной манной крупы мама). «Не шевелись и не кричи! Каждое движение воздуха может ее…» — прошептал отец. Постояв у потолка над головой матери, красный шар покатился обратно, ткнулся в угол над отцом и, подумав, вышел в окно. Мать почти упала на пол. «Это ты со своими приемниками ее привлек, Вениамин! — сказала она. — Ты!»

«Глупости! — сказал отец. — Шаровая молния — явление природы. Никакой связи между моими занятиями электротехникой и шаровой молнией я не вижу. Ты перечитала слишком много глупых старых книг…»

Мать, однако, с ним не согласилась. Она считала, что паяльник, плавящий металлы, обладает и свойством привлечения атмосферного электричества. Отец высмеял материны предрассудки и сказал, что еще немного — и мать, и ее подружка Консуэло «скатятся к спиритизму». Они уже готовы для вызывания духов. «А что, — сказала мать, — кое с какими духами я бы не отказалась побеседовать…» — «Вот-вот, — сказал отец. — Только этого нам и не хватало».

Если отец отстаивал с небольшими оговорками науку и технику, прогресс, то мать явно тяготела к чувственно-мистическому объяснению мира.