Визит Аденауэра в Москву в 1955 г. и его итоги

8 сентября 1955 г. правительственная делегация ФРГ во главе с Аденауэром прибыла в Москву. 14 сентября делегация отбыла обратно. Говорилось об успешном окончании переговоров. Стоит заметить, что спустя некоторое время министр иностранных дел ФРГ Брентано так охарактеризует акт установления дипломатических отношений – как «прежде всего событие технического порядка». По принципиальным вопросам никаких подвижек не произошло. Аденауэр передал советской стороне меморандум, в котором повторялась старая позиция: непризнание границы по Одеру – Нейсе, игнорирование ГДР и претензии представлять «всех немцев». Заявление ТАСС, отправленное канцлеру «вдогонку», повторяло советскую позицию: граница не подлежит пересмотру; ГДР – второе законное германское государство; права и претензии правительства ФРГ ограничиваются территорией западногерманского государства.

С тех пор было опубликовано немало работ, где шла речь об этом визите, но ощущение противоречивости его оценок не проходило. Так, мемуары Аденауэра, Греве и других членов западногерманской делегации укрепляли впечатление о конфронтационной обстановке переговоров и крайне жесткой манере поведения гостей. Согласно предлагавшейся ими версии, подписание ими соглашения стало возможным только в результате того, что Аденауэр «пригрозил» досрочным отъездом, распорядившись подготовить к отлету лайнер «Люфтганзы». Поняв сигнал, хозяева пошли на уступки. Если же исходить из сведений, содержащихся в мемуарах и архивах дипломатов западных держав, то получается совсем иная картина. Делегация ФРГ покидала Москву в «подавленном настроении». Посол США в СССР Ч. Болен был буквально в ярости и сравнивал поведение Аденауэра в Москве чуть ли не с поведением Чемберлена в Мюнхене. Министр иностранных дел Великобритании Г. Макмиллан высказал, хотя и менее эмоционально, ту же оценку: «Большой успех для советской дипломатии, отнюдь не улучшивший для Запада перспективы предстоящей конференции министров иностранных дел». Точка зрения о том, что канцлер ФРГ подвел Запад, нанес ущерб его дипломатии, проявил недопустимые «своеволие» и «уступчивость», имела широкое распространение в комментариях западной прессы, последовавших сразу после визита.

В чем Запад мог видеть подрыв своих позиций и односторонний выигрыш другой стороны? Прежде всего в том, что наличие в Москве двух немецких посольств уже означало признание (пусть косвенное) факта равноправного существования двух германских государств. А это расценивалось как подрыв политики непризнания ГДР.

Вскоре после визита делегации ФРГ в Москву прибыла делегация другого германского государства и был заключен первый в истории Договор об отношениях между СССР и ГДР, согласно которому последняя получала полный суверенитет и, в частности, полную свободу решать вопросы своих взаимоотношении с ФРГ, а советская сторона – полную свободу от каких-либо обязательств (и прав) в решении этих вопросов. Это новое положение было формализовано ликвидацией поста Верховного комиссара СССР в Германии (СКК была ликвидирована еще раньше –27 мая 1953 г.; в 1954 г. из компетенции Верховного комиссара была изъята первоначально предусматривавшаяся функция «наблюдения» за органами власти ГДР). Естественно, в новых условиях СССР уже с чисто юридической точки зрения оказывался неправомочным даже рассматривать (не то, что принимать) западные предложения об организации «общегерманских выборов» (либо даже о контроле над ними). Все это отныне было исключительно компетенцией ГДР. В этом смысле позиции западных держав на любых будущих переговорах с СССР по германскому вопросу выглядели совершенно бесперспективными, и соглашение СССР – ФРГ фактически фиксировало эту бесперспективность.

Аденауэр оказался не таким уж лояльным союзником для западных держав. Дело в том, что с точки зрения долгосрочных интересов западных держав сосуществование двух германских государств их вполне устраивало, однако признание такового в краткосрочной перспективе было тогда опасно для судьбы НАТО и участия в ней ФРГ. И то и другое подавалось публике на фоне пропаганды о «советской угрозе» и невозможности сосуществования. Открыто высказать то, что писалось в секретных меморандумах, означало бы, по сути, перечеркнуть всю эту пропаганду, признать, что НАТО предназначена не столько для «сдерживания» СССР, сколько для того, чтобы контролировать западногерманского союзника-соперника.

Стремясь сбалансировать долгосрочные и краткосрочные интересы, западные державы нашли такой вариант: Аденауэр должен поехать в Москву, но не должен соглашаться на обмен послами. Вместо этого ему следовало предложить создать ряд смешанных комиссий, которые занялись бы изучением вопроса о нормализации отношений между СССР и ФРГ. Изучение продолжалось бы до тех пор, пока СССР не пошел бы на уступки в вопросе «воссоединения» (это условие, правда, было больше данью пропаганде) либо пока формирование структуры НАТО не приняло бы стабильный характер (вот это условие было уже элементом оперативной политики). Западногерманская сторона почти клятвенно обещала придерживаться именно такого сценария. Фактически же он был отброшен. Дипломатические отношения были установлены немедленно без учета согласованных в НАТО «предварительных условий».

Какими мотивами руководствовался бундесканцлер, столь явно нарушая «дисциплину» союза столь скоро после получения статуса союзника? Сам Аденауэр дал ответ: его мотивом и оправданием было желание выручить из советского ГУЛАГа 10 тыс. еще томившихся там соотечественников, судьбу которых советская сторона превратила в объект сделки «военнопленные за посольства».

Не все в ФРГ приняли это объяснение. В либеральных кругах Аденауэра обвиняли в цинизме: ради группы лиц, осужденных в качестве военных преступников и в значительной мере являвшихся таковыми, он «обрек на рабство» 17 млн. сограждан за Эльбой. Однако основная масса населения ФРГ одобрила действия канцлера. Его престиж еще более вырос. Когда после смерти Аденауэра в мае 1967 года был проведен опрос по поводу оценки личности покойного, то 75% назвали его самым «великим деянием» именно вызволение военнопленных.

Общественность не знала всех деталей истории с немецкими военнопленными, но ее знали западные союзники, и это отнюдь не увеличивало их доверия к тому, как Аденауэр описывал мотивы своего неожиданного московского «гамбита». Впрочем, в неофициальных разговорах с западными дипломатами канцлер не скрывал, что руководствовался вовсе не гуманитарными мотивами. Свое согласие на «сделку» он объяснял просто – желанием выиграть следующие выборы и по-прежнему держать социал-демократов подальше от внешнеполитической кухни. Этот аргумент на союзников подействовал, но лишь отчасти. Мораль истории с возвращением 10 тыс. военнопленных была им ясна: Аденауэр просто ловко перехватил выгодный гешефт у социал-демократов, использовав против них аппарат оккупационных властей. Где, однако, были гарантии, что при случае Аденауэр не перехватит у тех же социал-демократов что-нибудь из нейтралистского или антиблокового «репертуара», если окажется, что такова будет цена удержания им власти, что ради этого в будущем бундесканцлер не проявит сам инициативу, предложив советской стороне какую-нибудь сделку без согласования ее условий с союзниками и без учета интересов НАТО? Вопросы эти были далеко не академические. Ведь для Аденауэра западная интеграция представляла интерес главным образом, если не исключительно, как путь к суверенитету. Система «двойного сдерживания» вряд ли могла привлекать Аденауэра, поскольку одним из ее объектов мыслилась ФРГ. Видимо, в какой-то части этими соображениями и руководствовались советские лидеры, приглашая Аденауэра для переговоров.