Бывший офицер санитарной службы рассказывает

 

«У меня всегда было при себе некоторое количество первитина, – сообщает обучавшийся в 1940–1942 годах в Военно-медицинской академии Оттгейнц Шультештейнберг, рассказывая о своем участии в русской кампании в качестве офицера санитарной службы. – Эта штука распределялась очень просто. В соответствии с девизом: „На, возьми!“ – 94-летний Шультештейнберг, живущий ныне на Штарнбергском озере, говорит о войне, во время которой дошел до Сталинграда, так, как будто это было только вчера. Мы встретились с ним на террасе хорватского ресторана в Фельдафинге. „Сам я первитин не употреблял – только один-единственный раз, чтобы испытать его действие и понять, что именно я раздаю людям, – говорит он. – И могу с уверенностью сказать: он действовал. Он безжалостно лишал сна. Но зачастую мне не хотелось этого. Мы ведь знали, что он вызывает зависимость и имеет побочные эффекты – психоз, раздражительность, упадок сил. В России была война на истощение, позиционная война. В первитине больше не было нужды. Если выдавалась бессонная ночь, отоспаться можно было на следующий день. Боевые действия без перерывов на сон больше не приносили тактических успехов“[256]».

В Берлине знали об этих проблемах. Имперский руководитель здравоохранения Лео Конти все еще пытался организовать с помощью своего «отдела учета по борьбе с наркотической зависимостью» как можно более полную регистрацию наркозависимых солдат. Он издал распоряжение, согласно которому вермахт и СС обязывались классифицировать определенным образом всех военнослужащих, увольняемых в связи со злоупотреблением наркотиками, дабы затем они направлялись на принудительное лечение, а невменяемые и неизлечимые комиссовались[257]. Это грозное распоряжение в вермахте фактически проигнорировали. Военные почти никогда не сообщали о подобных случаях. В суровых условиях войны за злоупотребление стимуляторами практически никогда не наказывали. Более того, на фронт стали целенаправленно призываться сотрудники ведомства Конти, что явилось серьезным препятствием для проведения его кампании по борьбе с наркотиками.

В конце 1941 года в Ставке фюрера начали осознавать, что победа в этой войне недостижима. Начальник Генерального штаба Гальдер так охарактеризовал сложившееся положение: «Мы находимся на пределе наших физических и материальных возможностей»[258]. Стратегия блицкрига, предусматривавшая, вне зависимости от реального соотношения сил, создание превосходства за счет эффекта внезапности, потерпела крах – а вместе с ней и вся концепция войны Гитлера, с самого начала бывшая авантюрой. Немцы не имели шансов выстоять в продолжительной борьбе против русских – с их куда более богатыми человеческими и материальными ресурсами. Это было ясно как день, и следовало сделать соответствующие выводы. Но Гитлер не желал смотреть правде в глаза. Он перерезал пуповину, связывавшую его с геополитической реальностью. Последовала череда новых ошибочных решений. Если до осени 1941 года ему удалось добиться больших успехов, то отныне его преследовали сплошные неудачи.

Отказываясь признавать очевидные факты, Гитлер словно пытался обмануть действительность. В декабре 1941 года истощенная Германия, которая уже вела войну на нескольких фронтах, объявила войну индустриальному колоссу – Соединенным Штатам Америки. Явно переоценивая себя, фюрер отправил в отставку фон Браухича и сам занял пост главнокомандующего сухопутными войсками. Он совершенно утратил способность трезво оценивать ситуацию. Выражаясь его собственными словами, начав осуществление плана «Барбаросса», он «открыл дверь в темное, доселе невиданное пространство, не зная, что находится за этой дверью»[259]. Гитлера окружала и вполне реальная тьма. Как писал Морелль: «Жизнь в бункере протекает без дневного света»[260]. В этой мрачной атмосфере ушедший в себя диктатор почти полностью утратил дееспособность. Сквозь покрывавшую его броню проникала лишь игла шприца его личного врача с очередной дозой допинга. «Печально, что фюрер так отгородился от внешнего мира и ведет столь нездоровый образ жизни, – писал Геббельс в своем дневнике. – Он больше не выходит на свежий воздух, не отдыхает, лишь сидит в своем бункере»[261].

В январе 1942 года на Ванзейской конференции в Берлине были выработаны меры по осуществлению «окончательного решения еврейского вопроса». Наиболее отчетливое проявление образ мышления Гитлера нашел в его навязчивой идее истребить целый народ. Его упорное нежелание оставлять завоеванные территории объяснялось очень просто: трубы крематориев в лагерях уничтожения – в Освенциме, Треблинке, Собиборе, Хелмно, Майданеке и Бельжеце – должны были дымить как можно дольше. Требовалось удерживать позиции до тех пор, пока в живых не осталось бы ни одного еврея. Эта война против беззащитных людей была личной войной «Пациента А», который все дальше уходил от каких бы то ни было человеческих условностей.

 

Планета «Вервольф»

 

Я завидую тому, что вы являетесь непосредственным свидетелем великих событий всемирной истории, происходящих в Ставке. Гений фюрера, его своевременные действия и хорошо продуманная во всех отношениях организация нашего вермахта позволяют нам с уверенностью смотреть в будущее […]. Дай ему бог здоровья, дабы у него хватило сил достигнуть последней цели для своего народа.

Из письма Тео Мореллю [262]

 

В июле 1942 года Третий рейх простирался от мыса Нордкап до Северной Африки и Передней Азии. Пик национал-социалистской экспансии был пройден, и чаша весов начала медленно склоняться в сторону поражения. В этом летнем месяце началась «Акция Рейнгардт», предусматривавшая уничтожение свыше двух миллионов евреев и 50 000 цыган на территории оккупированной Польши. В то же самое время состоялся весьма дорогостоящий переезд: 17 автомобилей перевозили верхушку нацистского руководства из «Вольфшанце» в новую Ставку, располагавшуюся в нескольких километрах от города Винница в Западной Украине.

Перемена места явилась масштабным спектаклем, едва ли чем-то большим, нежели просто фарс, призванным продемонстрировать, что верхушка рейха перемещается ближе к фронту. Однако этот словно из-под земли выросший среди лесов барачный лагерь отстоял от линии фронта на сотни километров. При этом они оказались на безопасном расстоянии и от Германии, города которой уже весной 1942 года подверглись бомбардировкам Королевских ВВС – серьезно пострадали Любек, Росток, Штутгарт и особенно Кёльн. Это богом забытое место – оборудованный по последнему слову техники комплекс в пампасах – как нельзя лучше отвечало стремлению Гитлера спрятаться от действительности, уклониться от решения военных, политических и общественных проблем. Постоянного места жительства, каким прежде являлась квартира в Мюнхене на Принцрегентенплац, в его жизни больше не было. Отныне он менял одно ирреальное убежище на другое.

Недавно назначенный имперским министром вооружений и боеприпасов Шпеер описывал новую Ставку на Украине как «Комплекс бунгало, небольшая сосновая роща, сад, похожий на парк»[263]. Пни срубленных сосен выкрасили в зеленый цвет, дабы они вписывались в окружающий ландшафт. Парковочные площадки располагались среди тенистых кустов. Все это напоминало дом отдыха. Однако из этих бревенчатых домиков и бараков, стоявших в окружении дубов, продолжало осуществляться управление войной, беспрецедентной по своей жестокости. «Вервольф»[264] – так окрестил Гитлер свой новый командный пункт, откуда он руководил массовыми убийствами (вполне подходящее название для этого зазеркалья, где планировались чудовищные преступления, подчинялся почти ритуальному распорядку дня и строгим правилам охраны)[265].[266] Здесь фюрер, в кишечнике которого обитали миллиарды бактерий, мог и дальше спокойно остерегаться микробов, в то время как его солдатам, воевавшим в степях и болотах России, пришлось близко познакомиться с волынской лихорадкой, туляремией и малярией.

Морелль стал настолько незаменимым для главы государства, что даже присутствовал вместе с ним на совещаниях, хотя ему, гражданскому лицу, делать там было абсолютно нечего, и он постоянно ловил на себе пренебрежительные взгляды генералов. Во время этих происходивших дважды в день собраний жизнь из реальности перемещалась на военные карты. Даже в хорошую погоду окна были наглухо закрыты и плотно занавешены шторами. Несмотря на почти осязаемую свежесть леса, в Ставке фюрера постоянно царила душная атмосфера. Все чаще Гитлер следовал советам людей, которые имели столь же смутное представление о положении на фронтах, как и он сам[267]. Пробил час подпевал и подхалимов, олицетворением которых стал чопорный генерал-фельдмаршал Кейтель, которого за глаза называли Лакейтель.

23 июля 1942 года, через 13 месяцев после начала русской кампании, Гитлер совершил еще одну серьезную стратегическую ошибку, издав Директиву № 45, согласно которой немецкие войска вновь разделялись, на сей раз на южном участке фронта: группа армий «А» должна была наступать на богатый нефтью Азербайджан, в направлении его столицы Баку, а группа армий «Б» – на волжский город Сталинград и далее в направлении Каспийского моря. Фронт, первоначально составлявший 800 километров, теперь растянулся до 4000. Генералы горячо возражали против этого решения, и под жарким украинским солнцем, при температуре от 45 до 50 градусов, дело доходило до «невиданных по своей ожесточенности споров […]. Сокровенные мечты стали законами при принятии решений» – критиковал начальник Генерального штаба Гальдер действия своего Верховного главнокомандующего[268]. Имперский министр вооружений Шпеер говорил о своего рода «душевном оцепенении, с которым все, кто входил в ближайшее окружение Гитлера, ждали неизбежного конца». Правда уже давно была изгнана из сферы военного планирования. Неофициально эти совещания назывались «представлениями»: «Приукрашенные доклады генералов вермахта дают основания для опасений, что они не вполне осознают опасность положения»[269].

Когда Эрих фон Манштейн, изобретатель «удара серпом», завоеватель Крыма, незадолго до этого получивший звание генерал-фельдмаршала, сделал доклад о критическом положении, сложившемся на южном фланге Восточного фронта, в журнале боевых действий Верховного командования вермахта появилась выражавшая явное смятение запись: «Как и прежде, окончательное решение опять принято не было. Такое впечатление, будто фюрер уже просто не способен к этому»[270]. Гитлер больше не выносил рационально мысливших генералов, которые, по его мнению, только и делали, что злословили, хотя зачастую ему приходилось прислушиваться к их мнению. Совсем по-детски он отныне отказывался пожимать руку генерал-полковнику Йодлю (кстати, Йодль был единственным из командования вермахта, кто никогда не пользовался услугами Морелля). В совместных застольях он больше не участвовал и бόльшую часть времени проводил в вечном сумраке своего бревенчатого домика, который покидал только с наступлением темноты. Когда в середине августа 1942 года Гитлер все же полетел на фронт, чтобы составить представление о том, что там происходит, он сильно обгорел на солнце. «Все его лицо покраснело, на лбу образовались ожоги, он испытывал сильную боль»[271]. Вскоре он вернулся и был чрезвычайно рад вновь оказаться в своем убежище.

Выступления Гитлера также выглядели уже не столь впечатляюще, как прежде. Историк и писатель Себастьян Хаффнер так описывает деградацию бывшего кумира народных масс: «Трезвую рассудительность он постепенно заменил массовым психозом. Можно сказать, что на протяжении шести лет он преподносил немцам себя как наркотик – и затем совершенно неожиданно втянул их в войну»[272]. Спустя некоторое время Гитлер стал испытывать потребность в восторженном приеме, который происходил каждый раз, когда он появлялся на трибуне. Эти проявления поклонения были для него равносильны инъекциям вдохновения, столь важным для его самолюбия. Теперь, в уединении, контакты с ликующим народом, из которых он черпал столько энергии, приходилось заменять химией – что только усиливало изоляцию диктатора от внешнего мира. «Ему постоянно требовалась искусственная подпитка, – пишет биограф Гитлера Фест. – В определенном смысле наркотики и медикаменты Морелля заменяли ему овации публики»[273].

Официальные обязанности мало заботили главу государства. Он бодрствовал по ночам, редко ложился спать раньше шести утра, и больше всего ему нравилось обсуждать со Шпеером грандиозные архитектурные проекты – носившие в высшей степени фантастический характер. Даже его верный министр вооружений и любимый архитектор, который называл период своего сотрудничества с Гитлером «годами дурмана», был вынужден признать, что Гитлер «во время этих бесед все чаще уходил из реальности в мир иллюзий»[274].

На ход войны этот уход из реальности оказывал серьезное влияние. Очень часто Гитлер вводил в сражения воинские части без какой-либо оценки уровня их материально-технического обеспечения, боеспособности и возможности снабжения. Одновременно с этим, к большому сожалению для военных, его чрезвычайно занимали вопросы тактики, вплоть до уровня батальона, и он считал себя абсолютно незаменимым[275]. Каждое слово, произнесенное во время совещаний, тщательно записывалось, чтобы впоследствии он мог бы потребовать от генералов отчета, если бы они не выполнили какой-либо из его приказов, уже давно потерявших связь с реальностью.

Гитлер проявил себя дилетантом в военной области еще в 1940 году, когда отдал стоп-приказ об остановке наступления под Дюнкерком. Теперь он и вовсе превратился в фантазера, в то время как его армии увязли в калмыцких степях и на Северном Кавказе, где на вершине Эльбруса, на высоте 5633 метров, зачем-то реяло знамя со свастикой. В то лето 1942 года Гитлер настолько часто прибегал к инъекциям, что Мореллю пришлось делать специальный заказ на партию шприцев для Ставки фюрера в аптеке «Ангел» в Берлине[276].

Осенью 1942 года Роммель, превратившийся из «Кристаллического лиса» в «Лиса пустыни», сражаясь в Африке с англичанами, которыми командовал Монтгомери, попал в тяжелое положение. В это же время Сталинград, чье стратегическое значение постоянно сокращалось, все больше превращался в идефикс. Гитлер воспринимал разворачивавшиеся в этом городе драматические события как судьбоносную битву и видел в ней некий мистический смысл. Его здоровье резко ухудшилось, а на Волге вокруг 6-й армии Паулюса замкнулось кольцо, и немецкие солдаты тысячами гибли от голода, холода, русских пуль и снарядов. «Метеоризм, дурной запах изо рта, недомогание»[277], – отметил Морелль 9 декабря 1942 года, когда выяснилось, что операция по снабжению запертых в Сталинградском котле войск топливом и боеприпасами по воздуху, хвастливо обещанная фюреру Герингом, не принесла желаемых результатов.

Спустя неделю «Пациент А» попросил у своего личного врача совета: Геринг сказал ему, что принимает одно средство под названием кардиазол, когда чувствует слабость и головокружение. Гитлер желал знать, «не стоит ли ему, фюреру, тоже использовать это средство в случае необходимости в ответственные моменты»[278]. Морелль категорически возражал: кардиазол – стимулятор кровообращения, который трудно дозировать, он повышает кровяное давление и легко вызывает приступы судорог, Гитлеру же, имеющему проблемы с сердцем, принимать его слишком рискованно. Впрочем, для лейб-медика этот посыл был вполне очевиден: его шеф нуждается во все более сильных средствах из-за обострения нервного кризиса, связанного с событиями в Сталинграде. Морелль принял и этот вызов.

 

Украинская скотобойня

 

Вы должны быть здоровыми, должны воздерживаться от того, что отравляет ваш организм. Нам нужен здоровый народ! В будущем немец будет оцениваться по силе его духа и крепости его здоровья.

Адольф Гитлер [279]

 

Успешно продвигая на рынок свой витамультин, Тео Морелль прибрал к рукам в чешском Оломоуце одно из крупнейших в бывшей Чехословакии предприятий, производивших пищевое растительное масло. Ранее оно принадлежало фирме «Хайкорн» и было отобрано у его еврейских хозяев. Гитлер самолично разрешил ему сделать это[280].[281] Цена сделки составила 120 000 рейхсмарок – смехотворная сумма за прибыльное предприятие, которое стало главным производством мореллевской фирмы «Хамма». В записях Морреля есть такие слова: «Больше никому не удастся совершить столь дешевую покупку»[282]. С тех пор трудившиеся там рабочие, числом свыше тысячи, производили самые разные товары, такие как маковое масло, горчицу, чистящие средства и малоэффективную пудру от вшей «Руссла», применение которой было, тем не менее, обязательным в вермахте. Основным видом деятельности предприятия являлось производство витаминных и гормональных препаратов. И для этого целеустремленный лейб-медик и меркантильный бенефициар национал-социалистского террора нуждался в регулярных поставках сырья.

В восьми километрах к югу от ставки фюрера «Вервольф» располагался город Винница, в котором имелась огромная, оборудованная по последнему слову техники скотобойня. Незадолго до войны ее возвела – по образцу чикагской скотобойни – одна американская фирма. Она стала головным предприятием всей скотобойной отрасли Украины. Все процессы здесь были автоматизированы, включая спуск крови. На Морелля эта скотобойня произвела сильное впечатление: подобного не было даже в Германии, где «все еще практиковалось ополаскивание дорогим яичным белком», как он отмечал в своих записях. Лейб-медик решил извлечь выгоду из этой прогрессивной технологии. В то время как Гитлер отгородился в своей лесной избушке от мира, который он вверг в пожар войны, ею решил воспользоваться фармацевт-самоучка Морелль, чтобы расширить свой бизнес.

Почувствовав, что перед ним открываются широкие перспективы, он разработал план, столь же простой, сколь и дерзкий. Он сообщил Альфреду Розенбергу, главному идеологу национал-социализма и по совместительству имперскому министру оккупированных восточных территорий, о создании им «органотерапевтического производства» и заявил: «Начав получать продукцию, я смогу обеспечить гормонами весь Остланд»[283]. Под «продукцией» Морелль подразумевал щитовидные железы, надпочечники, яички, простаты, яичники, желчные пузыри, сердца и легкие – то есть все железы, органы и даже кости забитых в Виннице животных.

С предпринимательской точки зрения это была золотая жила, поскольку речь шла о сырье для производства дорогостоящих стимуляторов и гормонов. В течение нескольких недель лейб-медик непрерывно разъезжал по оккупированным территориям, заключая свои грязные сделки и пытаясь скупить все отходы мясного производства. Он даже собирался использовать кровь забитых животных для изготовления новых питательных препаратов, которые должны были включать в себя сухую кровь и овощи (преимущественно морковь)[284]. «Я очень устаю из-за того, что приходится много ездить, – писал он жене. – Через день, а то и каждый день, преодолеваю по 300 километров. И это по плохим русским дорогам»[285]. Он собирался эксплуатировать Украину в буквальном смысле до последней капли крови, с той беззастенчивостью, с какой в высших эшелонах национал-социалистской власти удовлетворялись личные интересы. Все бессовестнее использовал он свое служебное положение.

Гаулейтер Эрих Кох, который был одновременно имперским комиссаром Украины (прозванным за жестокость Маленьким Сталиным) и пациентом Морелля, охотно согласился ему посодействовать. Со всех скотобоен лейб-медик мог «через посредство доверенного лица вывозить отходы, необходимые для производства органотерапевтических медикаментов»[286]. Морелль поблагодарил его и тут же объявил о своих дальнейших планах: «Решив вопросы с железами и органами животных, я займусь оценкой возможностей заготовки лекарственных растений и производства наркотиков на Украине. Вы увидите, дело пойдет на лад»[287].

В мановение ока он организовал «Украинское фармацевтическое предприятие Винница, производство органотерапевтических и растительных продуктов»[288]. С самого начала Морелль взял курс на расширение своего бизнеса. Одна только Западная Украина его не устраивала. Его внимание привлекали Донбасс, причерноморские степи и Крым. Там он планировал «разводить в крупных масштабах лекарственные растения и тем самым участвовать в развитии сильной германской экономики»[289].

В первую очередь его интересовал Харьков, крупный город Восточной Украины, четвертый по численности населения в Советском Союзе и важный стратегический пункт, захваченный 6-й армией в октябре 1941 года. После прихода вермахта там свирепствовали смерть и разрушение: две трети зданий лежали в руинах, количество жителей сократилось с 1,5 миллиона до 190 000. Советских граждан сбрасывали с балконов их квартир, вешали перед подъездами банков и отелей[290]. В Дробицком овраге эсэсовцы из зондеркоманды 4а, при участии солдат 314-го полицейского батальона, расстреляли 15 000 евреев. Женщин и детей травили газом в «душегубках». Многие жители Харькова были отправлены оккупантами на принудительные работы в Германию. Когда в мае 1942 года попытка Красной армии освободить город потерпела неудачу, в плен попали 240 000 советских солдат.

Морелля все это нимало не заботило. Напротив, бедственное положение, в котором оказался Харьков, его, похоже, только вдохновляло: «Это чрезвычайно интересная задача – выжать из города, который несколько раз переходил из рук в руки, какую-либо пользу для военной экономики», – писал он рейхскомиссару[291]. Узнав о том, что в Харькове существовал Институт эндокринологии, специализировавшийся на переработке желез внутренней секреции, Морелль вновь обратился к Коху: «Поскольку институт, принадлежавший русскому государству, бездействует из-за отсутствия поставок желез и благодаря вашей любезности мне предоставлено право вывозить эти органы со скотобоен, прошу позволить мне приобрести этот институт, чтобы незамедлительно начать производство фармакологических средств, столь необходимых в Германии»[292].

Ответ на свою просьбу он получил в тот же день по телефону: Морелль может получить институт в свое распоряжение, он ему «передается». Дабы обеспечить загрузку производственных мощностей, все 18 скотобоен Украины получили уведомление: «Согласно распоряжению имперского комиссара Украины, все указанные органы животных должны незамедлительно поставляться на „Украинское фармацевтическое предприятие“. Они должны освобождаться от жира и в течение 2 часов после забоя замораживаться при -15 градусов или при минимально возможной температуре»[293].

Теперь для массового производства гормональных препаратов не оставалось никаких препятствий, и лейб-медик уже видел открывающиеся перед ним перспективы, зная о том, какие ужасы творятся на Восточном фронте: «Мы выжмем из этих желез все, что только сможем»[294]. Вряд ли когда-нибудь ему представился бы более благоприятный случай: «Надеюсь, в скором времени поступят вакуумная сушилка и устройство для извлечения материалов. Тогда можно будет начать массовое производство»[295].

Но времени у него оказалось слишком мало. Фронт рухнул, и весной 1943 года Красная армия отвоевала Харьков. «К сожалению, обстоятельства сильнее нас. Наши радужные надежды не оправдались, и все предпринятые нами усилия пошли прахом»[296], – писал разочарованный лейб-медик. Он сосредоточился на переработке желез в Оломоуце. Для того чтобы перевозить туда необходимое сырье, на расстояние свыше 1000 километров, и извлекать из Украины как можно большие выгоды, он привел в движение небеса и преисподнюю – то есть весь государственный аппарат. При этом подразумевалось, что желание личного врача фюрера подкреплено недвусмысленно выраженной волей Гитлера, что вполне естественно.

В то время как положение на фронте, трещавшем по всем швам, было чрезвычайно сложным и требовалось большое количество транспорта для подвоза подкреплений и вывоза в тыл раненых, Морелль без всякого зазрения совести использовал сотни грузовиков и железнодорожных вагонов для перевозки через Восточную Европу на огромные расстояния тонн свиных желудков, поджелудочных желез, позвоночников со спинным мозгом, коровьей, свиной и овечьей печени. Строгое распоряжение, «запрещающее использовать автотранспорт без серьезных на то оснований»[297], касалось всех в Ставке фюрера, за исключением, разумеется, его личного врача. Он перевозил даже куриные ноги, из которых вываривал желатин. Вот типичная накладная на груз, перевозимый в одном вагоне по заказу Морелля: 70 бочек засоленной печени, 1026 свиных желудков, 60 килограммов яичников, 200 килограммов бычьих яичек. Стоимость: 20 000 марок[298].

Почти ежедневно на предприятие в оккупированной Чехии поступали подобные грузы с Украины. Столь необходимые для нужд вермахта вагоны простаивали на путях, ибо Морелль не знал пощады: когда поезда с грузами для «Украинского фармацевтического предприятия» задерживались в пути, он звонил «относительно задержки вагонов»[299] в обход транспортной комендатуры сразу начальнику железных дорог или имперскому министру транспорта, представлялся и грозил всевозможными карами, если его груз «не будет доставлен к месту назначения безотлагательно и невзирая ни на какие препятствия». Если его визави повиновался, он получал в качестве вознаграждения возможность выступить с докладом перед Гитлером – или по меньшей мере упаковку витамультина[300]. Морелль всегда добивался своего. Его пожелания передавались из инстанции в инстанцию, как приказы.

Дело принимало все более скверный оборот. Дабы в военное время поддерживать максимально возможную рентабельность своего производства, Морелль не гнушался эксплуатацией подневольного труда: «В данный момент мы испытываем недостаток в квалифицированной рабочей силе […], и погрузку витамультина в вагоны могут производить только девушки, – сообщал его главный химик доктор Курт Мулли. – Поэтому я буду пытаться время от времени привлекать заключенных. Возможно, вам удастся получить через канцелярию Бормана подтверждение, что наши работы имеют первоочередное значение»[301]. Мулли знал, что его шеф способен повлиять даже на могущественного Мартина Бормана, грозного рейхслейтера НСДАП и секретаря фюрера.

В течение нескольких месяцев Морелль накопил такие запасы органов, что они превысили возможности его производства. Однако он упорно старался сохранить монополию и скорее согласился бы на то, чтобы сырье испортилось, нежели позволил бы переработать его кому-то другому: «Я не могу передать сырье конкурентам […]. Мне принадлежит исключительное право собирать железы и другие органы на Украине и использовать их»[302].

Основной упор личный врач сделал на печень. В этом чрезвычайно важном органе, обеспечивающем энергетический обмен веществ, расщепляются и синтезируются самые разнообразные вещества, и среди прочих многочисленные стероиды – образующиеся из холестерина мужские половые гормоны, которые способствуют развитию мышц и повышают потенцию, а также кортикоиды или глюкокортикоиды, считающиеся чудодейственным средством, поскольку они повышают на краткосрочный период энергетический уровень. Морелль считал, что, используя эти свойства, он может получить медикаменты, обладающие стимулирующим и даже оздоровительным эффектом. Однако в печени присутствуют и вещества, содержащие самых различных возбудителей болезней, которые провоцируют иммунологические реакции и могут запускать процесс саморазрушения, когда организм утрачивает способность отличать чужеродные вещества от собственных и опасные от неопасных и иммунная система начинает защищать его от здоровых веществ.

Чем катастрофичнее становилось положение на фронте, тем чаще оттаивала замороженная печень во время транспортировки, поскольку теперь уже было невозможно избежать длившихся по несколько дней задержек. Продолжительность перевозки доходила до трех недель, и, когда отвратительно пахнувшие органы достигали наконец Оломоуца, их часами варили в больших котлах с добавлением ацетона и метилового спирта. Яды отделялись, и оставалась кашеобразная коричневая масса, консистенцией напоминавшая мед. Она разбавлялась водой и разливалась по ампулам – по десять тысяч штук в день. Это был конечный продукт Морелля – Лебер Хамма. Но нашла ли подобная бурда путь к потребителю? К сожалению для лейб-медика, с мая 1943 года новые медикаменты перестали поступать на рынок – в соответствии с новыми требованиями военной экономики. Но Морелль сумел преодолеть и этот барьер. Он самонадеянно обратился в Имперское управление здравоохранения, в ведомство имперского руководителя здравоохранения Конти: «Касательно реализации моей продукции фюрер позволил мне следующее: если я получаю новое средство, испытываю его, применяю в Ставке фюрера – и применяю с успехом, – то могу распространять это средство по всей Германии без дополнительных разрешений»[303].

Итак, Морелль, бывший модный врач с Курфюрстендамм, создавший фармацевтическую империю, которая выросла, словно из-под земли, использовал сотрудников Ставки фюрера – и, вполне вероятно, самого фюрера – в качестве подопытных кроликов, делая им инъекции весьма сомнительных гормональных препаратов и стероидов, изготавливавшихся зачастую в ужасающих, с точки зрения гигиены, условиях. После этих опытов данные средства разрешалось распространять на территории рейха и в рядах вермахта. Это было аутоиммунное поражение.

 

«Х» и полная утрата связи с реальностью

 

Внешний вид Гитлера, с точки зрения его здоровья, несколько обманчив. При беглом взгляде на него возникает впечатление, что он находится в прекрасной физической форме. Но в действительности это не так [304]. [305]

Йозеф Геббельс [306]

 

После капитуляции остатков 6-й армии в Сталинграде в начале февраля 1943 года вермахт окончательно потерял ореол непобедимости, а вместе с ним и Гитлер. Его внешняя реакция на военную катастрофу на Волге, как и на поражение Роммеля в боях с англичанами в Африке, на начавшиеся в марте опустошительные налеты Королевских ВВС на города Рура, а также на проигранную в мае его подводным флотом «Битву за Атлантику», была традиционной: полная отрешенность в сочетании с непоколебимой убежденностью в абсолютной правильности своих решений. Он твердо верил в неизбежность «окончательной победы» и не проявлял ни малейших признаков готовности начать наконец руководствоваться здравым смыслом. Вместо того чтобы трезво оценить создавшееся положение, найти из него выход, прибегнув к новой стратегии – например, попытаться заключить перемирие, – нацистский режим становился все более косным, как и сам «Пациент А».

Гитлер все чаще пребывал в одиночестве. Из-за постоянных наступлений Красной армии он в 1943 году провел в своей ставке «Вервольф» всего несколько дней. Подобно раненому зверю, он снова уединился в «Вольфшанце». Вошедшие в привычку совместные ужины и ночные чаепития все больше и больше воспринимались всеми их участниками как пытка. Фюрер часами вещал без устали своим мягким баритоном. Его утомительные монологи затягивались до раннего утра. При этом он не обращался ни к кому конкретно, его взор был устремлен вдаль. Складывалось впечатление, будто он беседует с некой невидимой свитой. Излюбленные темы: вред курения, пагубность отравления организма всевозможными ядами, польза вегетарианского питания, которое его личный врач, получивший 30 января 1943 года необлагаемую налогом дотацию в сумме 100 000 рейхсмарок, с помощью витаминных и укрепляющих добавок поставил на научную основу. Для успокоения нервов он мог позволить себе пренебречь правилом, дотоле считавшимся незыблемым, и после ужина от случая к случаю выпивал бокал пива или опрокидывал рюмку сливянки, проверенной по его приказу в полевой лаборатории на содержание сивушных масел[307].

В этот переломный год войны у Гитлера произошли стремительные физиологические изменения, которые не могли ускользнуть от внимания его ближайшего окружения. Всем давно уже стало ясно: магия его личности больше не работает. «Гитлер, согнувшийся, словно под грузом тяжкого бремени, приблизился ко мне медленной, усталой походкой, – описывал один генерал-лейтенант замешательство, охватившее его при встрече с Верховным главнокомандующим. – Я как будто услышал внутренний голос: „Посмотри на этого старика! Он не может нести ношу, которую взвалил на себя!“ Гитлер сильно сдал. Исполненный смущения, я смотрел в его тусклые, усталые глаза. Вне всякого сомнения, это были глаза больного человека»[308].

Морелль не мог скрыть от ближайшего окружения явное ухудшение здоровья Гитлера и его бросавшуюся в глаза апатию. Но какое лекарство могло иметь для его пациента стимулирующий эффект? Что поддерживало имидж всесильного фюрера? Коктейля из гормонов, стероидов и витаминов для этого уже явно недоставало.

День 18 июля 1943 года выдался особенно напряженным, такие редко выпадали прежде. Ситуация на фронте обострилась до предела. Красная армия выиграла под Курском величайшее в военной истории танковое сражение и тем самым похоронила надежды немцев снова изменить ход войны в России в свою пользу. Одновременно с этим союзники высадились на Сицилии, и Италия была на грани того, чтобы переметнуться на сторону противника, расторгнув союз с Германией. Гитлер рвал и метал, грозя спустить с итальянцев шкуру, и «не мог сомкнуть глаз из-за грядущего предательства итальянской армии», – писал Морелль. «Его живот раздулся от газов. Он был очень бледен и сильно нервничал. На следующее утро у него была важная встреча с дуче»[309].

Среди ночи лейб-медика поднял с постели ординарец Линге: фюрер корчился от боли, ему срочно требовалась помощь. Он съел на ужин белый сыр и рулет из шпината с зеленым горошком, после чего ему стало плохо. Быстро одевшись, Морелль поспешил к своему пациенту и сделал ему инъекцию. Однако на сей раз медикаментозное лечение не помогло. Личный врач принялся лихорадочно соображать, каким образом можно преодолеть этот «сильный приступ»[310] в столь опасной ситуации. Нужно было дать Гитлеру что-то такое, что утолило бы боль и одновременно восстановило бы работоспособность. Морелль должен был вытряхнуть из рукава козырного туза, и нечто подобное действительно оказалось в его распоряжении. Правда, использование этого средства было сопряжено с определенным риском.

В правой нижней четверти карточки «Пациента А», относящейся ко второму кварталу 1943 года, приводится несколько раз подчеркнутое название: юкодал. Это средство против кашля, обладающее также болеутоляющим эффектом, производившееся дармштадтской фирмой «Мерк», появилось на рынке еще в 1917 году. В 20-х годах оно приобрело настолько широкую популярность, что в обиходе появился даже особый термин – «юкодализм». Активным компонентом юкодала является опиоид, синтезированный из природного опиума – оксикодон. Это вещество было предметом оживленной дискуссии среди врачей Веймарской республики. О нем либо охотно говорили, либо не говорили вовсе, ибо некоторые доктора сами употребляли его, стараясь это не афишировать. В экспертных кругах юкодал считался королем лекарств, волшебным средством. Обладающий почти вдвое более действенным болеутоляющим эффектом, нежели морфин, который он потеснил с первого места в шкале популярности, этот прототип аналоговых наркотиков ценился за способность чрезвычайно быстро вызывать эйфорию, заметно более ощутимую, чем та, что вызывает героин, его фармакологический кузен. При соблюдении надлежащей дозировки юкодал не вызывает усталости и не сбивает с ног – скорее напротив. Писатель Клаус Манн, который, к сожалению для своего отца Томаса, тоже экспериментировал с этим средством, подтверждает его превосходство по сравнению с другими наркотиками: «Я не употребляю чистый морфин. То, что я употребляю, называется юкодал. Мы находим, что он обладает более приятным действием»[311][312].[313]

И все же действительно ли Морелль был вынужден прибегнуть к сильному сре