Идеи и деятельность Солженицына в правозащитном движение

Националистическое диссидентское течение важно не столько присутствовавшим в нем духом оппозиции коммунистическому руко­водству, сколько тем, что в русле этого течения националистические проблемы обсуждались открыто, в официальной среде. Прежде тако­го не случалось вовсе либо наблюдалось в незначительной мере даже там, где отмечалась повышенная чувствительность к трубным звукам национализма.

 В третьем диссидентском течении сливались воедино различные потоки традицией националистского толка — религиозный, сла­вянофильский, культурный — либо просто антикоммунистической окраски. Но самую благодатную почву для национализма создал кри­зис официальной идеологии. В 1961 году в хрущевской программе партии прозвучало неосторожное обещание, что через 20 лет вСССР   наступит коммунизм, будет создано общество благополучия и равен­ства, к которому рано или поздно придет и весь мир. Как реакция на это обещание в 70-е годы появляется убеждение, что коммунизм не наступит никогда ни в СССР, ни в какой иной стране. Стороннему наблюдателю подобная декларация могла показаться наивной и вооб­ще несущественной. Но совсем по-иному это ощущалось в стране, где десятки лет работали, сражались и страдали во имя этого будущего. Ощущалась необходимость заменить устаревшую идеологию но­вой, запасной, чтобы дальше идти вперед.

Пророком этого движения был Солженицын. Писатель не сразу открыто заявил о своих убеждениях.В своих автобиографических записках он отмечал, что эти убеждения им долго держались под спудом, чтобы лучше подготовиться к выполнению «миссии», ко­торая, по его мнению, была ему предназначена.

 В 60-х годах это давало основание самым раз­ным людям считать, что даже Солженицын, несмотря на свои оппозиционные взгляды, остается неизменно в русле социалистичес­кой ориентации, пусть только в «этической», толстовской или рели­гиозной ее плоскости, но все-таки в рамках советской культуры в самом широком понимании этого слова. Только позднее, в 70-х го­дах, когда писатель решился сделать достоянием общественности свои политические идеи, обнаружилось, что Солженицын — абсо­лютный и непримиримый противник всякой социалистической идеи и всего революционного и послереволюционного опыта своей страны.

Солженицын снискал славу не только своими политичес­кими идеями и талантом писателя. Его популярности немало способ­ствовал незаурядный темперамент борца, абсолютно убежденного в своей правоте, отличающегося даже некоторым привкусом нетерпи­мости и фанатизма, характерным для людей его склада. Этим он завоевал симпатии и среди тех, кто вовсе не разделял его образа мыслей. Более чем кто-либо другой, Солженицын придал диссидент­ству характер бескомпромиссной антикоммунистической борьбы. Этим он хотел отличаться от других диссидентских течений, даже тех, как было в случае с Сахаровым и братьями Медведевыми, кото­рые немало помогали ему в борьбе с властями.

Солженицын выступал не только врагом большевизма во всех проявлениях последнего, начиная с Ленина и дальше, не делая скид­ки даже для Хрущева, которому он был обязан освобождением из лагеря, куда был брошен в конце войны, и публикацией своей первой книги. По его мнению, марксизм и коммунизм явились «прежде всего, результатом исторического кризиса, психологического и мораль­ного, кризиса всей культуры и всей системы мышления в мире, который начался в эпоху Возрождения и нашел свое максимальное выражение в просветителях XVIII века». По мысли Солженицына, все беды России начались с «безжалостных реформ» Петра или даже раньше, с попыток модернизации православного культа, предприня­тых в XVII веке патриархом Никоном. 1917 год с его революцией стал лишь последним и роковым шагом в пропасть.

Солженицын и Сахаров, которых «объединяло то, что оба они были жертвами репрессий», по своим политическим взглядам были совершенными антиподами. Солженицын и слышать не хотел ни о какой «конвергенции», ибо для него Запад был не моделью для под­ражания, но примером, которого следовало избежать. Он считал, что бессильный, эгоистичный и коррумпированный западный мир не мог быть перспективным. Даже «интеллектуальная свобода» была для писателя скорее средством, нежели целью; она имела смысл, если только использовалась для достижения «высшей» цели. Для России он видел выход не в парламентской демократии и не в партиях, для него предпочтительнее была бы система «вне партий» или просто «без партий». В течение многих веков Россия жила в условиях авто­ритарного правления, и все было хорошо. Даже автократы «религи­озных столетий» были достойны уважения, поскольку «чувствовали ответственность перед Богом и перед своей совестью». Высшим принципом должна быть «нация» — такой же живой и сложный организм, как отдельные люди, схожие между собой по своей «мис­тической природе», врожденной, неискусственной. Солженицын провозглашал себя врагом всякого интернационализма или космопо­литизма. Нет ничего удивительного в том, что эти его позиции были с горечью отвергнуты Сахаровым.

Во всех диссидентских кругах, включая и те, что не во всем или вовсе не разделяли его взглядов, имя Солженицына пользовалось уважением из-за непримиримости позиций и всемирного признания после публикации его произведений за рубежом (в 1970 г. ему была присуждена Нобелевская премия в области литературы). Действовала целая череда более или менее подпольных групп, распространявших и защищавших взгляды, аналогичные идеям Солженицына.

Неонационалистические течения всех оттенков сливались воеди­но при столкновении с критикой извне. Было нечто, их объединяю­щее. Прежде всего тезис, что советская система не есть продукт русской истории, но результат насильственного навязывания со сто­роны (или, как говорит все тот же Солженицын, «мутного водоворо­та прогрессистской идеологии, который нахлынул на нас с Запа­да»). Общей у всех неонационалистов была вера в «потенциальное превосходство русской нации», в ее «социальное, моральное и рели­гиозное возрождение», в ее «миссию». Для всех них существовала только Россия, а не Советский Союз. Одни из неонационалистов рассматривали остальные народы СССР, особенно славянские, как придаток, как некую разновидность русского народа; другие — как бремя, от которого желательно было бы избавиться. Всем им была чужда идея равноправного объединения русской нации с другими народами.

Неонационалистская печать не подвергалась цензуре, и это наво­дило многих наблюдателей на размышления относительно официаль­ного стимулирования движения. На самом высшем уровне тоже обсуждалось это явление. Брежнев лично высказал неудовольствие по поводу давления со стороны неонационалистов. Развернувшаяся в то время открытая дискуссия расценивалась как свидетельство скрывавшегося за фасадом официального единства «глубинного конфликта», которому суждено было оказать большое влияние на общество и особенно на молодежь. Приговор неонационалистичес­ким тенденциям был произнесен. Но, в отличие от прошлого, в этом случае практические последствия были незначительны: наиболее за­метные из неославянофилов были смещены с занимаемых постов, но продолжали свою карьеру на других, нередко даже более престиж­ных, должностях. Не случайно появились слухи о стоявших за их плечами влиятельных покровителях: чаще всего упоминалось имя Полянского, тогдашнего главы правительства РСФСР. (Он, в свою очередь, в 1973 г. был смещен с поста и, соответственно, выведен из состава Политбюро. Однако имеющаяся теперь документация не под­тверждает факта, что причиной его падения явились, как говорили тогда, именно русофильские симпатии.) На самом деле гораздо более важным, чем поддержка того или другого руководителя, оказалось сочувствие, которое находила нарождавшаяся идеология среди госу­дарственных служащих, особенно в армии и даже в самой партии.

Показательны в этом плане превратности судьбы заместителя заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС Александра Яковлева. Именно он провел наиболее сильную атаку на новые националис­тические, в частности русские, тенденции. Сделал он это очень осмотрительно, используя ярлыки, характеризующие эти идеи как «антимарксистские» и даже «контрреволюционные», не совмести­мые с политикой разрядки и «опасные в силу явной попытки возвра­та к прошлому». Эти не вызывающие возражения, ортодоксальные, на первый взгляд, заявления стоили автору места. Тогдашний секре­тарь ЦК КПСС по культуре Демичев и Суслов раскритиковали его за то, что зашел слишком далеко, после чего Яковлев почти на десять лет был отправлен в далекое канадское посольство.

С начала 70-х гг. аресты правозащитников в столице и крупных городах значительно усилились. Начались особые «самиздатские» процессы. Любой написанный от своего имени текст подпадал под действие ст. 190(1), или ст. 70 УК РСФСР, что означало соответственно 3 или 7 лет лагерей. Репрессии и судебные процессы к началу 70-х гг. продемонстрировали силу тоталитарной машины государственной власти. Усилились психиатрические репрессии. ми летом 1972 г. Дело Якира и Красина задумывалось органами безопасности как процесс против ХТС, поскольку не составляло секрета, что квартира Якира служила главным пунктом сбора информации для «Хроники». Дело КГБ удалось - Якир и Красин «раскаялись» и дали показания более чем на 200 человек, принимавших участие в работе ХТС.

Выпуск «Хроники», приостановленный еще в 1972 г., в следующем году был прекращен в связи с массовыми арестами. С лета 1973 г. характер репрессий изменился. В практике властей стала присутствовать высылка из страны или лишение гражданства. Многим правозащитникам даже было предложено выбрать между новым сроком и выездом из страны. В июле - октябре были лишены гражданства Жорес Медведев, брат Роя Медведева, борец против психиатрических репрессий, выехавший в Англию по научным делам; В.Чалидзе, один из руководителей демократического движения, выехавший в США так же с научными целями. В августе позволили выехать во Францию Андрею Синявскому, в сентябре - подтолкнули к выезду в Израиль одного из ведущих членов ИГ и редактора «Хроники» Анатолия Якобсона. конецформыначалоформы5 сентября 1973 года А. Солженицын направил в Кремль «Письмо вождям Советского Союза», что в конечном итоге послужило толчком к насильственной высылке писателя в феврале 1974 года.

27 августа состоялся суд над Красиным и Якиром, а 5 сентября - их пресс-конференция, на которой оба публично каялись и осуждали свою деятельность и правозащитное движение в целом. Вскоре, подавленный случившимся, покончил с собой друг Якира, известный правозащитник, Илья Габай. В том же месяце в связи с арестами прекратил работу Комитет прав человека.

Правозащитное движение фактически перестало существовать. Уцелевшие ушли в глубокое подполье. Ощущение, что игра проиграна и оставшаяся непоколебленной система будет существовать чуть ли не вечно, стало доминирующим как среди избежавших ареста, так и среди узников брежневских лагерей.

1972-1974 гг. были, пожалуй, периодом самого тяжкого кризиса правозащитного движения. Перспектива действий была потеряна, почти все активные правозащитники оказались в тюрьме, сама идеологическая основа движения была поставлена под вопрос. Сложившаяся ситуация требовала радикального пересмотра политики оппозиции. Этот пересмотр и был осуществлен в 1974 г.

К 1974 г. сложились условия для возобновления деятельности правозащитных групп и ассоциаций. Теперь эти усилия концентрировались вокруг заново созданной Инициативной группы защиты прав человека, которую окончательно возглавил А. Д. Сахаров.

В феврале 1974 г. возобновила свои выпуски «Хроника текущих событий», появились первые (после трех лет молчания) заявления Инициативной группы по защите прав человека. К октябрю 1974 г. группа окончательно восстановилась. 30 октября члены инициативной группы провели пресс-конференцию под председательством Сахарова. На пресс-конференции иностранным журналистам были переданы обращения и открытые письма политзаключенных. Среди них коллективное обращение в Международную демократическую федерацию женщин о положении женщин - политзаключенных, во Всемирный почтовый союз - о систематических нарушениях его правил в местах заключения и др. Кроме того, на пресс-конференции прозвучали записи интервью с одиннадцатью политзаключенными Пермского лагеря N 35, касавшиеся их правового положения, лагерного режима, отношений с администрацией. ИГ выступила с заявлением, в котором призвала считать 30 октября Днем политзаключенного.

В 70-е гг. диссидентство стало более радикальным. Основные его представи­тели ужесточили свои позиции. Все, даже те, кто отрицал это впо­следствии, начинали свою деятельность с мыслью завязать диалог с представителями власти: опыт хрущевского времени давал повод для такой надежды. Ее, однако, разрушили новые репрессии и отказ влас­тей вести диалог. То, что поначалу было просто политической критикой, обращается безапелляционными обвинениями. На первых порах диссиденты лелеяли надежду на исправление и улучшение существующей системы, продолжая считать ее социалистической. Но, в конечном счете, они стали видеть в этой системе лишь признаки умирания и ратовать за полный отказ от нее. Проводимая правитель­ством политика оказалась неспособной справиться с диссидентством и только радикализовала его во всех компонентах.

После того, как в 1975 г. СССР подписал в Хельсинки Заключительный акт Совещания по безопасности и сотрудничеству в Европе, ситуация с соблюдением прав человека и политических свобод превратилась в международную. После этого советские правозащитные организации оказались под защитой международных норм, что крайне раздражало брежневское руководство. В 1976 г. Ю. Орловым была создана общественная группа содействия выполнению Хельсинкских соглашений, которая готовила отчеты о нарушении прав человека в СССР и направляла их в правительства стран-участниц Совещания, в советские государственные органы. Следствием этого было расширение практики лишения гражданства и высылки за рубеж. Во второй половине 1970-х годов Советскому Союзу постоянно предъявляются обвинения на официальном международном уровне в несоблюдении прав человека. Ответов властей было усиление репрессий против хельсинкских групп.

Правозащитное движение перестало существовать в конце 80-х, когда, в связи с изменением курса правительства, движение уже не носило чисто правозащитного характера. Оно перешло на новый уровень, обрело другие формы.