Монастыре каком, а вперед видишь только то, что, может быть, до гробовой доски должен пропадать в таком одиночестве. Даже отчаянье иногда приходит.

- Чего ж ты не женишься?

- Легко сказать, сударыня, жениться! На ком тут жениться? Человек я

незначительный; хозяйская дочь за меня не пойдет, а по бедности все у нас, Катерина Ильвовна, вы сами изволите знать, необразованность. Разве оне могут что об любви понимать как следует! Вот изволите видеть, какое ихнее и у богатых-то понятие. Вот вы, можно сказать, каждому другому человеку, который себя чувствует, в утешение бы только для него были, а вы у них как канарейка в клетке содержитесь.

- Да, мне скучно, - сорвалось у Катерины Львовны.

- Как не скучать, сударыня, в эдакой жизни! Хоша бы даже и предмет

Какой у вас был со стороны, так, как другие прочие делают, так вам и видеться с ним даже невозможно.

- Ну это ты... не то совсем. Мне вот, когда б я себе ребеночка бы

Родила, вот бы с ним, кажется, и весело стало.

- Да ведь это, позвольте вам доложить, сударыня, ведь и ребенок тоже от чего-нибудь тоже бывает, а не так же. Нешто теперь, по хозяевам столько лет живши и на эдакую женскую жизнь по купечеству глядючи, мы тоже не понимаем? Песня поется: "без мила дружка обуяла грусть-тоска", и эта тоска, доложу вам, Катерина Ильвовна, собственному моему сердцу столь, могу сказать, чувствительна, что вот взял бы я его вырезал булатным ножом из моей груди и бросил бы к вашим ножкам. И легче, сто раз легче бы мне тогда было...

У Сергея задрожал голос.

- Что это ты мне тут про свое сердце сказываешь? Мне это ни к чему. Иди

ты себе...

- Нет, позвольте, сударыня, - произнес Сергей, трепеща всем телом и

Делая шаг к Катерине Львовне. - Знаю я, вижу и очень даже чувствую и

Понимаю, что и вам не легче моего на свете; ну только теперь, - произнес он одним придыханием, - теперь все это состоит в эту минуту в ваших руках и в вашей власти.

- Ты чего? чего? Чего ты пришел ко мне? Я за окно брошусь, - говорила

Катерина Львовна, чувствуя себя под несносною властью неописуемого страха, и схватилась рукою за подоконницу.

- Жизнь ты моя несравненная! на что тебе бросаться? - развязно

Прошептал Сергей и, оторвав молодую хозяйку от окна, крепко ее обнял.

- Ox! ox! пусти, - тихо стонала Катерина Львовна, слабея под горячими

Поцелуями Сергея, а сама мимовольно прижималась к его могучей фигуре.

Сергей поднял хозяйку, как ребенка, на руки и унес ее в темный угол.

В комнате наступило безмолвие, нарушавшееся только мерным тиканьем висевших над изголовьем кровати Катерины Львовны карманных часов ее мужа; но это ничему не мешало.

- Иди, - говорила Катерина Львовна через полчаса, не смотря на Сергея и

Поправляя перед маленьким зеркальцем свои разбросанные волосы.

- Чего я таперича отсюдова пойду, - отвечал ей счастливым голосом

Сергей.

- Свекор двери запрет.

- Эх, душа, душа! Да каких ты это людей знала, что им только дверью к

Женщине и дорога? Мне что к тебе, что от тебя - везде двери, - отвечал

Молодец, указывая на столбы, поддерживающие галерею,

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Зиновий Борисыч еще неделю не бывал домой, и всю эту неделю жена его, что ночь, до самого бела света гуляла с Сергеем.

Много было в эти ночи в спальне Зиновия Борисыча и винца из свекрового погреба попито, и сладких сластей поедено, и в сахарные хозяйкины уста поцеловано, и черными кудрями на мягком изголовье поиграно. Но не все дорога идет скатертью, бывают и перебоинки.

Не спалось Борису Тимофеичу: блуждал старик в пестрой ситцевой рубашке по тихому дому, подошел к одному окну, подошел к другому, смотрит, а по столбу из-под невесткина окна тихо-тихохонько спускается книзу красная рубаха молодца Сергея. Вот тебе и новость! Выскочил Борис Тимофеич и хвать молодца за ноги. Тот развернулся было, чтоб съездить хозяина от всего сердца по уху, да и остановился, рассудив, что шум выйдет.

- Сказывай, - говорит Борис Тимофеич, - где был, вор ты эдакой?

- А где был, - говорит, - там меня, Борис Тимофеич, сударь, уж нету, -

Отвечал Сергей.

- У невестки ночевал?

- Про то, хозяин, опять-таки я знаю, где ночевал; а ты вот что, Борис

Тимофеич, ты моего слова послушай: что, отец, было, того назад не воротишь; не клади ж ты по крайности позору на свой купеческий дом. Сказывай, чего ты от меня теперь хочешь? Какого ублаготворения желаешь?

- Желаю я тебе, аспиду, пятьсот плетей закатить, - отвечал Борис

Тимофеич.

- Моя вина-твоя воля, - согласился молодец. - Говори, куда идти за