Глава XXI. Какулаживались разногласия в штате Арканзас

Солнце уже поднялось, но мы так и плыли, не привязывая плот.Король с герцогом вылезли из шалаша, вид у них был сильно помятый, однако ониспрыгнули в воду, поплавали – и ничего, очухались. После завтрака король стянулс себя сапоги, закатал бриджи, уселся на угол плота, с удобством свесив ноги вводу, раскурил трубочку и принялся заучивать наизусть сцену из «Ромео иДжульетты». А когда вызубрил ее, они с герцогом стали упражняться. Герцогупришлось снова и снова показывать королю, как положено произносить каждоеслово, как вздыхать, как прикладывать руку к сердцу – и, в конце концов, герцогсказал, что у короля получается ничего себе; «только, – говорит, – не мычитевы, как бык, “Ромео!” – это нужно произносить мягко, томно, будто вы заболеличем, вот так – “Роме-е-ео!” – понятно? Потому что Джульетта еще дитя, милейшаядевочка, и реветь на ослиный манер ей совсем не к лицу».

Ну вот, а следом они взялись за два длинных меча, которыегерцог из дубовых реек выстругал, и принялись разыгрывать поединок, герцогсказал, что он будет Ричардом III; и так уж они скакалипо всему плоту и лупцевали друг друга – любо-дорого было глядеть. В концеконцов, король споткнулся и сверзился за борт, и после этого они отдыхали,рассказывая друг другу о приключениях, которые пережили в прежние времена нареке.

Герцог, как отобедал, говорит:

– Ну что, Капет, нам нужно дать представление первостатейное,соображаете? А для этого, как я понимаю, придется еще кой-чего добавить.Что-нибудь эффектное, для бисов.

– Для каких таких бесов, Билджуотер?

Герцог объяснил, для каких, а потом говорит:

– Я могу исполнить танец шотландского горца или матросскийперепляс, а вы – так, дайте подумать, – вы можете выдать им монолог Гамлета.

– Чего Гамлета?

– Монолог, неужто не знаете? Самая прославленная у Шекспира вещь.Ах, какая возвышенность, какая возвышенность! Любого за душу берет. Книги, вкоторой он напечатан, у меня при себе нет – я только один том из собранияприхватил, – но, думаю, я смогу его припомнить. Вот сейчас похожу минутку попалубе, посмотрю, удастся ли мне извлечь его из могильных склепов моей памяти.

И он начал расхаживать взад-вперед, размышляя, и время отвремени мрачнея самым страшным образом, а то еще стискивал ладонью лоб, иотшатывался и испускал стон, а после вздыхал и даже слезу ронял. Наблюдать заним было одно удовольствие. В конце концов, он все вспомнил и потребовал от насвнимания. А затем встал в самую что ни на есть благородную позу – выставилвперед ногу, руки перед собой вытянул, голову назад откинул, чтобы видетьнебеса; да как заревет, с надрывом, как зубами заскрежещет, – и давай витийствовать,подвывая и выпячивая грудь; короче говоря, всех актеров, каких я до того видал,герцог просто-напросто за пояс заткнул. Вот она, его речь – я довольно быстрозаучил ее, пока герцог натаскивал короля[ИСБ7]:

Быть иль небыть; вот он, удар

Простого шила,[ИСБ8] вот что удлиняет

Несчастьям нашимжизнь на столько лет;[ИСБ9]

Иначе, кто бы сталтащить сей груз,[ИСБ10]

Пока не двинулсяБирнамский лес на Дунсинан?[ИСБ11]

Нет, ужас передчем-то после смерти[ИСБ12]

Наш режет сон,невинный сон, на пире жизни –

Второе исытейшее из блюд[ИСБ13],

Внушая нам скорее[ИСБ14] мысль метать

Пращи и стрелыяростной судьбы [ИСБ15],

Чем бегством к незнакомомустремиться[ИСБ16].

И довод сей удерживаетнас[ИСБ17]:

Дункана будит стук!Пусть разбудил бы[ИСБ18]!

Ведь кто бы снесбичи и глум времен,

Презреньегордых, притесненье сильных,

Закона леность ибольшой покой[ИСБ19],

Который намстраданья причиняют

Средь мертвой беспардонностиночной[ИСБ20],

Когда кладбищеоткрывает зев[ИСБ21],

Все в чернотепечального наряда[ИСБ22]?

Но это – неоткрытаястрана, из чьих пределов

Доныне путник ниодин не возвращался[ИСБ23].

Она заразойдышит в этот мир[ИСБ24],

Могучаярешимость остывает[ИСБ25],

Вот как у беднойкошки в поговорке.[ИСБ26]

Когда мы начинаемхлопотать[ИСБ27],

Нависшие наднашей крышей тучи[ИСБ28],

Сворачивая всторону свой ход,

Теряют имя действия[ИСБ29]. И это ль

Не цель желанная[ИСБ30]? О да. Но тише, Офелия[ИСБ31]!

Сомкни свойтяжкий мраморный оскал[ИСБ32]

И топай вмонастырь – да поскорее!

Ну что же, старику речь понравилась и очень скоро она у негоот зубов отскакивала. Он словно для нее и родился; когда король начиналдекламировать и раззадоривался всерьез, на него налюбоваться было нельзя, – таклихо он рвал и метал, так рычал и ревел.

Герцог при первой же подвернувшейся возможности напечаталафиши, и в следующие два-три дня мы просто плыли, а на плоту дым стоялкоромыслом – сплошные поединки на мечах да репетиции, как называл их герцог.Как-то поутру, когда мы совсем уж углубились в штат Арканзас, впереди завиделсястоявший на большой излуке городок, ну, мы и причалили, не дойдя до него тричетверти мили, в устье ручья, походившего на туннель, пробитый среди кипарисов,и все, кроме Джима, погрузились в челнок и пошли вниз – посмотреть, неподвернется ли случай показать наш спектакль.

Выяснилось, что нам здорово повезло, – после полудня вгородке должен был дать представление цирк, и окрестные жители уже началисъезжаться сюда в разномастных обшмыганных фургонах, а то и просто верхом. К ночицирк уезжал, так что у нашего спектакля имелись хорошие шансы на успех. Герцогснял здание суда, и мы прошлись по городку, расклеивая афиши. Выглядели онитак:

ВозрождениеШекспира!!!

Дивноепритягательное зрелище!

Толькоодно представление!

Всемирноизвестные трагики Дэвид Гаррик Младший [1],

 

из театра Друри-Лейн, Лондон,

 

и

 

Эдмунд Кин старший [2]

 

из королевского театра «Хеймаркет»,

 

Уайтчепел, Пуддинг-лейн, Пиккадилли,[3]Лондон,

 

и Королевских континентальных театров

 

в их возвышенном Шекспировском Спектакле под названием

 

Сцена у Балкона

 

из

 

«Ромео и Джульетты»!!!

Ромео……………………………………..мистер Гарик.

 

Джульетта…..…………………………….…мистер Кин.

Впредставлении принимает участие вся труппа!

Новыекостюмы, новые декорации, новое распределение ролей!

Атакже:

Захватывающий,мастерски исполненный и леденящий кровь

 

Поединок на мечах

 

из «Ричарда III»!!!

РичардIII ……………………………………..мистер Гарик.

 

Ричмонд……..…..…………………………….…мистер Кин.

 

 

А также:

(по просьбезрителей)

 

Бессмертный монолог Гамлета!!

 

в исполнении блистательного Кина!

300раз подряд зачитанный им в Париже!

Попричине срочного отъезда на европейскую гастроль

спектакльдается всего один раз!

Входнойбилет – 25 центов; дети и прислуга – 10 центов.

 

 

А после мы просто послонялись по городку. Почти все его домаи лавки его были старыми, замызганными, рассохшимися и испокон века некрашенными; они стояли на сваях высотой фута в три, в четыре, – это чтобы река,когда она разливается, не затопляла их. При домах имелись огородики, однако всем,что они производили на свет, были, похоже, дурман с подсолнухом, кучи золы,скукожившиеся от старости сапоги с башмаками, осколки бутылок, тряпье да всякиепришедшие в негодность жестянки. Заборы были сколочены из разнокалиберныхдосок, прибитых в разное время; каждый клонился куда мог, а калитки, если такиевообще имелись, висели на одной петле – кожаной. Некоторые из заборов когда-тобелили, но очень давно – герцог сказал, что, скорее всего, при Колумбе. Почтиво всех огородиках рылись свиньи, а владельцы домов старались их оттуда вытурить.

Все лавки городка стояли вдоль одной улицы. Перед дверьми ихбыли сооружены полотняные навесы, к подпоркам которых приезжие сельские жителипривязывали лошадей. Под навесами валялись ящики из-под гвоздей, и на этихящиках просиживали день-деньской тутошние лоботрясы, кромсая их ножичками«Барлоу», жуя табак, глазея по сторонам, зевая и потягиваясь – народ препустейший.Почти все были в соломенных шляпах шириною в зонт, но обходились без сюртуков ижилеток; называли они друг друга: Билл, Бак, Хэнк, Джо, Энди, а говорили этаклениво, врастяжечку, то и дело вставляя в свои речи скверные слова. Почти укаждого навесного столба торчал, прислонясь к нему, самое малое один лоботряс –руки он непременно держал в карманах штанов, вытаскивая их лишь для того, чтобыпочесаться или ссудить другому лоботрясу жвачку табаку. Затесавшись среди них,ты только и слышал, что:

– Дай табачку пожевать, Хэнк.

– Не могу, у меня только на раз и осталось. Попроси у Билла.

Ну а Билл мог дать попрошайке табачку, а мог соврать, сказав,что ничего у него нету. Кое-кто из лоботрясов сроду ни цента в руках не держал,ни собственного табака не имел. И жевал только то, что удавалось выклянчить утаких же, как сам он, обормотов: «Ссудил бы ты мне одну жвачку, Джек, я вот сейминут отдал Бену Томпсону мою последнюю» – и это было, как правило, чистой водывраньем, способным одурачить лишь случайно забредшего сюда чужака, а Джекчужаком не был и потому отвечал:

– Так прям и отдал, это ты-то? Еще, небось, сестракошкиной бабушки прибежала и тоже ему дала. Ты лучше верни мне, Лейф Бакнер, всежвачки, какие у меня одалживал, тогда я тебе тонну табака ссужу, а то и две, идаже расписки с тебя никакой не возьму.

– Так я ж вернул один раз.

– Ага, вернул, – жвачек этак шесть. Занимал-то, небось, табачокпокупной, а вернул черт знает что, тютюн.

Покупной – это такая плоская черная плитка, однако здешняяшатия жевала все больше свернутые в жгуты табачные листья. А если у кого из нихзаводилась плитка, то заимствуя порцию, они обычно не отрезали ее ножом, какэто обычно делается, а впивались в плитку зубами и тянули руками изо рта, покаона надвое не переломится, и тогда хозяин плитки принимал скорбный вид и,получая ее назад, саркастически произносил:

– Ну кончено, «дай мне жвачку – а себе оставь подначку».

Все улицы и проулки городка были затоплены грязью; ничего, кроме черной, как деготь, грязи на них не наблюдалось – кое-где она была в футглубиной, а во всех прочих местах в два-три дюйма. И почти повсюду в нейвалялись, лениво похрюкивая, свиньи. Смотришь, бредет по улице чумазаясвинья-мамаша с выводком поросят, бредет-бредет, да как плюхнется в аккураттам, где люди ходят, так что ее огибать приходится, да еще растянется во всюдлину, глаза закроет и ушами прядает, а поросята ее сосут, и рыло у нее приэтом такое довольное, точно ей сию минуту жалование выплатили. И скоро тыслышишь, как кто-то из лоботрясов орет: «Эй, Тигра! Ату ее, ату!», а затемсвинья удирает, визжа как резаная, и на каждом ее ухе по собаке висит, если непо две, да еще три-четыре десятка уже на подходе, а лоботрясы все как одинвскакивают на ноги и смотрят ей вслед, пока она из глаз не скроется, и хохочут,страх как довольные, что шума наделали. А потом снова усаживаются и сидят, покасобаки не передерутся. Ничто на свете не оживляет их и не приводит в такойвосторг, как собачья драка – кроме, конечно, возможности облить бродячего псаскипидаром и поджечь или привязать к его хвосту жестяную банку и любоваться нато, как он носится по улицам, пока не издохнет.

Некоторые из приречных домов выступали за край береговогообрыва – покосившиеся, кривые, готовые рухнуть вниз. Эти уже пустовали. Удругих река подмыла только один из углов, тоже торчавший наружу. В таких людивсе еще жили, но в постоянной опасности, потому что иногда целый пласт земли вдом шириной сползал вниз. Порою река подмывала берег на протяжении четвертимили – подмывала и подмывала, и в какое-нибудь лето случался оползень.Городишкам вроде этого приходится все время отступать назад, назад и назад отреки, потому что она без устали вгрызается в землю, на которой они стоят.

С приближением полудня на улицах стало совсем тесно отфургонов и лошадей, а они все продолжали прибывать. Семьи привезли с собой сферм еду и угощались ею прямо в фургонах. Ну и виски тоже лилось рекой, и я ужеувидел три драки. А потом вдруг кто-то закричал:

– Старикан Боггс прискакал! Сегодня ж день его ежемесячнойпьянки – вон он едет, парни!

Лоботрясы обрадовались; я так понял, что они привыклипотешаться над Боггсом. Один говорит:

– Интересно, кого он на этот раз укокошить собирается. Кабыон поубивал всех, кого грозился прикончить в последние двадцать лет, у негонынче рупетация была бы – ого-го!

А другой:

– Вот бы старина Боггс мне пригрозил, тогда б я точноеще тыщу лет прожил.

И тут появляется скачущий на лошади, ухающий и вопящий,точно индеец, Боггс – появляется и орет:

– Все с дороги! Я вышел на тропу войны, вот-вот гробыподорожают!

Лет ему было за пятьдесят – пьяный, багроволицый, нетвердосидевший в седле. Все кричали на него, смеялись, поносили по-всякому, ну и он вдолгу не оставался, говорил, что займется ими и всех уложит, до одного, когда придетих черед, а сейчас ему некогда, потому как он приехал в город, чтобы прикончитьстарого полковника Шерберна, а его девиз: «Делу время, потехе час».

Увидел он меня, подъехал и говорит:

– Зря ты забрел сюда, мальчик. Теперь готовься к смерти.

И поскакал дальше. Я испугался, однако какой-то мужчинасказал мне:

– Не обращай внимания, он как напьется, всегда такую чушьнесет. Самый что ни на есть добрый старый дурак во всем Арканзасе – комара необидит, что трезвый, что пьяный.

А Боггс подскакал к самой большой в городке лавке, склонилсяс лошади, чтобы под навес заглянуть, и заорал:

– Выходи, Шерберн! Посмотри в глаза человеку, которого ты надул.Я по твою душу приехал, больше тебе не жить!

И пошел, и пошел, обзывая Шерберна всеми словами, какие ему наязык подворачивались, а люди, уже заполнившие улицу, слушали его, хохотали даподзуживали. Наконец, из лавки вышел горделивый такой мужчина лет пятидесятипяти, одетый, надо вам сказать, лучше всех в этом городишке, толпа расступаласьперед ним. И говорит он Боггсу – спокойно и неторопливо:

– Мне это надоело, однако до часа дня я потерплю. Помните,до часа, не дольше. И если вы после этого времени скажете на мой счет хотьслово, я вас и под землей найду.

Он повернулся и ушел в лавку. Толпа вроде как дажепротрезвела – все замерли, нигде ни смешка. Боггс ускакал по улице, во всегорло браня Шерберна, но очень скоро вернулся и опять остановился перед лавкой,продолжая сквернословить. Вокруг него собралась небольшая толпа мужчин,уговаривавших его замолчать, однако Боггс их не слушал; ему говорили, что дочаса дня осталось минут пятнадцать, что он должен уехать домой – сейчасже. Без толку. Он лишь ругался во все горло, и бросил свою шляпу в грязь, и проскакалпо ней, и скоро опять понесся, неистовствуя, по улице, и седые волосы его летелипо ветру. Кто только ни пытался убедить Боггса слезть с лошади, – эти людинадеялись, что им удастся посадить его под запор и продержать там, пока он непротрезвеет; однако и у них ничего не вышло, он снова прискакал к лавкеШерберна, чтобы еще раз обложить его последними словами. Наконец, один человек иговорит:

– Сбегайте за его дочерью! – да побыстрее. Приведите сюдаего дочь, ее он иногда слушается. Если кому и удастся его урезонить, так толькоей.

Ну, кто-то побежал за дочерью. А я отошел немного по улице иостановился. Минут через пять снова появился Боггс, но уже на своих двоих. Оншел, пошатываясь, в мою сторону, с непокрытой головой, а по бокам от него шагалидвое мужчин, держа его под руки и поторапливая. Он был тих, выглядел смущенным,не упирался и даже сам шагу прибавить норовил. И тут послышался окрик:

– Боггс!

Я обернулся, смотрю, – это полковник Шерберн. Он совершеннонеподвижно стоял посреди улицы, подняв правую руку с пистолетом – не целясь,дуло в небо смотрело. И в ту же секунду я увидел бегущую девушку, и с ней двоихмужчин. Боггс оглянулся на окрик и его спутники тоже, однако они, увидевпистолет, сразу в стороны прыснули, а пистолет начал опускаться – медленно,неуклонно, и оба курка его были уже взведены. Боггс выставил перед собой руки иговорит: «О Господи, не стреляйте!» И тут – бах! – первый выстрел, и Боггсотшатнулся назад, – бах! – второй, и он навзничь рухнул на землю, ударился обнее и раскинул руки. Девушка взвизгнула, подлетела к нему, упала на колени,плача и причитая: «Он убил его, он убил его!» Их сразу обступили люди, плотнотак, плечом к плечу, шеи вытягивают, посмотреть им охота, а кто-то внутри этогокруга отталкивает их и вопит: «Назад, назад! Дайте ему воздуха, воздуха дайте!».

А полковник Шерберн бросил пистолет на землю, развернулся накаблуках и ушел.

Боггса оттащили в маленькую аптеку, толпа так и волоклась заним, теснясь, тут были едва ли не все жители городишки, ну и я тоже поспешилзанять хорошее местечко у окна, совсем близкого к Боггсу, так что мне все быловидно. Его опустили на пол, подсунули под голову толстую Библию, а другую,раскрытую, положили на грудь, но, правда, сначала на нем разорвали рубашку, и яувидел, куда вошла одна из пуль. Он раз десять тяжко вздохнул, поднимая иопуская Библию на груди, а после затих – умер. Дочь, кричавшую и плакавшую,оторвали от него и увели. Ей было лет шестнадцать – милая такая, нежная, ноужас до чего бледная и испуганная.

Ну вот, в самом скором времени у аптеки собрался весь город,люди пихались, давились, протискивались к окну, чтобы заглянуть вовнутрь, однакоте, кто уже сгрудился у него, их не подпускали, и поднялся ропот: «Слушьте, выуж насмотрелись, а торчите тут, точно к месту приросли, это ж неправильно инечестно, дайте и другим поглядеть, у них тоже права есть не хуже ваших».

В общем, поднялась руготня, и я убрался оттуда, ну их,думаю, еще передерутся. На улицах тоже людей было битком, и все такие взбудораженные.Каждый, кто видел, как все случилось, рассказывал об этом, и вокруг каждогонарод толпился, вытягивая шеи и вслушиваясь. Один долговязый, тощий мужик сдлинными волосами, в белой, сидевшей на его макушке, похожей на печную трубумеховой шапке, державший в руке трость с гнутой ручкой, указывал ею на землеместа, где стояли Боггс и Шерберн, а люди гуськом таскались за ним, смотрели икивали – поняли, дескать, – и наклонялись, упершись ладонями в бедра, глядя,как он землю тростью ковыряет; а после он встал на место Шерберна, вытянулся вструнку, насупился, шапку на глаза надвинул и как крикнет: «Боггс!» и, поднявтрость в воздух, стал медленно опускать ее, и говорит: «Бах!», да этак отпрядываетназад и опять говорит: «Бах!» и валится наземь, навзничь. Те, кто видел, какдело было, сказали, что он все точка в точку изобразил. И с десяток мужчинвытащили свои бутылки и стали его угощать.

Ну вот, а после кто-то сказал, что хорошо бы Шерберналинчевать. И примерно через минуту все только об этом и говорили, и скоросбились в толпу и пошли, вопя, как ошалелые, и срывая все бельевые веревки,какие попадались им на пути, – чтобы, значит, было на чем его вздернуть.