О своих работах в гравюре и книге

 

Об иллюстрациях к «Эгерии»

 

Эту серию я делал в 20-х годах. Это иллюстрации к роману П. П. Муратова «Эгерия». Роман, чем-то похожий на Анатоля Франса, назван «Эгерией» по имени нимфы, с которой беседовал Нума Помпилий, первый римский царь. Он с ней советовался. Внизу фронтисписа я мелко изобразил этот момент. В романе роль Эгерии играет дама, окруженная ухаживателями.

Иллюстрации включают фронтиспис, на котором изображены все действующие лица, четыре заставки и четыре концовки.

Действие первой главы происходит в Риме; вторая иллюстрация – «Карета в Апеннинах»; третья – «Дуэль», тоже в Италии; четвертая – «В лодке», в Стокгольме.

В этих гравюрах я увлекался контрастом белого с серым. Мне кажется, что всякое пятно оптически заменяется белым пятном и организует движение от белого к серому. Вот этим я и воспользовался для композиции, особенно во фронтисписе. Но в других гравюрах тоже.

Стоит, глядя на серое, двинуть глаза, как обнажается белое той же формы [68].

 

[«Домик в Коломне»]

 

Мне пришлось делать пушкинский «Домик в Коломне». Это, собственно, первая книга, которую я делал, и в ней я осуществлял все моменты книжного искусства: и обложку, и фортитул, и титул, и все страницы. Делал макет, делал иллюстрации на полях и делал иллюстрации большие на страницах. Фронтиспис против титула был тоже мною сделан.

Мне кажется, что у Пушкина все время отвлечения, все время отходы от главной темы. Сложные, беглые такие темы тут вьются вокруг основной темы о стихах, об александрийском стихе, о Буало, о Гюго, о Пегасе, о журналах, о музе и т. д. и т. д. И я все это передал.

Мне было очень приятно делать Пушкина и особенно эту вещь – такую сложную, отвлекающуюся все время новыми темами. <150>

Иллюстрации, расположенные на полях, с одной стороны, рассказывают о самом сюжете: о старухе, о дочке, о Мавруше. А в предварительном предисловии – о стихосложении, об александрийском стихе, о Гюго, о Буало, об Аполлоне, о Пегасе. Все это было страшно интересно.

Собственно, чтобы утвердить плоскость, вводишь в изображение, в композицию плоские части, профильные, и они сочетаются с объемом и держат его на поверхности. Фасовые формы с профильными формами.

В этих иллюстрациях на полях я, в сущности, делал вот именно это, т. е. сочетал объем с рельефом.

Искусство, как я говорил уже много раз, двояко. Оно, с одной стороны, делает вещь, с другой – изображение. И вместе сочетается и то и другое. Отвлеченная вещь становится конкретным изображением.

И вот эта книжка, собственно, прежде всего книжка. Не столько изображение, не столько иллюстрация, сколько вещь.

Часто на меня нападали за то, что я Маврушу сделал силуэтом, считали, что можно было бы ее делать не силуэтом. Ведь в гравюре, когда я гравирую подобные этим иллюстрации, я прежде всего режу силуэт, а затем уже кладу на них свет.

И вот одну я оставил силуэтной. Это естественно. Она осталась утвердить плоскость. Это с одной стороны. А с другой стороны, изображать Маврушу, т. е. переодетого, комичного и грубого в конце концов было вовсе неприятно.

И вот мне кажется типично, что Параша – объем освещенный, полный, а Мавруша – силуэтом [69].

 

[«Книга Руфь»]

 

Мне пришлось делать перевод с древнееврейского, иллюстрировать «Книгу Руфь». Я понял эту простую историю как очень типичное и очень как бы мировое событие. Не частный случай, а типичный для всего как бы пространства...

Первая иллюстрация в сущности пространство, и тут я трактовал его как мировое пространство, как шар земной почти что. Далекие пейзажи. А на первый план вылезает то, где это происходит. И таким образом, я сделал и первую иллюстрацию, и вторую, и третью, и четвертую, и пятую.

Четвертая иллюстрация меня особенно заинтересовала тем, что мне нужно было изобразить спящих и Вооза тоже спящего. Я пытался всячески. И когда он был первоплановым и большим, то это мешало мне. Я сделал впереди еще маленького спящего. Таким образом, я как бы Вооза поместил в центр и перед ним подчиненную фигуру поставил.

Потом еще я сделал ночь. И ночь, по-моему, была там круглая. И небо, и звезды, и месяц. И все это поместил в круге. <151>

Всю эту книгу я делал как книгу: и обложку, и фортитул, и самый титул, и фронтиспис. Фронтиспис, между прочим, сочетается с титулом. Буквы титула очень черные и очень цветные в черном [70].

 

[«Новеллы Мериме»]

 

Прежде чем говорить о Мериме, мне хотелось бы немного сказать о шрифте. Книга полна шрифта – там буквицы, тамошние жители, и все, что входит в книгу, должно подчиняться буквице. Буква, собственно, имеет хребет, имеет жесты, которыми выражаются ее стремления вперед и на месте. Только это касается согласных, а гласные не имеют хребта. Они выражают жест рта: О, У, И, А и т. д. И когда они присоединяются к согласной, то они только продолжают этот жест согласных, идя от хребта согласных, усиливают этот жест. И в общем нужно всегда, когда пишешь шрифт, то писать его слогами. Таким образом, можно передать сколько-то ритм слова.

И то же самое и с иллюстрацией, особенно на титуле. Там люди тоже имеют хребет, тоже жесты, тоже органы жестов. И мне приходилось изображать эти иллюстрации, связанные со шрифтом.

Всякое произведение искусств двояко: оно содержит отвлеченную форму, которая становится конкретной в процессе изображения. И так же и Мериме. Также тут отвлеченная форма живет как близкая к букве, но в то же время становится человеком и изображением человека, когда она приобретает конкретность... [71]