Такое можно объяснить только тем, что Ершов сознательно не оставлял следов пушкинского авторства сказки.

3) До нас не дошло ни одного экземпляр а журнальной публикации или отдельного издания сказки 1834 года с надписью «От автора» любому из тех, кто принимал участие в его литературной и жизненной судьбе: Жуковскому, Никитенко, Плетневу, Пушкину или Сенковскому, — что представляется просто невероятным. Что бы ни говорили наши филологи о «перемещении библиотек», о том, что детские книги сохраняются реже — или вообще не сохраняются, невозможно объяснить, что не уцелело ни одного подобного экземпляра сказки, если считать автором Ершова. Не потому ли эта книга и могла исчезнуть из пушкинской библиотеки (а она в ней была), что никакой дарственной надписи на ней не было? На сегодняшний день не существует ни одного экземпляра ни одного издания сказки с дарственной надписью Ершова, подтверждающей его авторство.

Объяснение этому факту может быть одно: не будучи автором сказки, Ершов избегал и подобных дарственных надписей.

4) Ершов утверждал, что сказка «почти слово в слово взята из уст рассказчиков, от которых он ее слышал, только он привел ее в более стройный вид и местами дополнил». Осмелюсь утверждать, что здесь все — неправда. Сюжет сказки «КОНЕК-ГОРБУНОК» сконструирован из множества деталей, присутствующих в отдельных русских сказках: в некоторых сказках есть три брата, в некоторых — жар-птица или «жарптицево перо» («струк-перо»), в некоторых конь-помощник или Сивка-бурка, то есть лошадь сивой масти; в большинстве есть девица (царевна, царица), которую герой обманом увозит и которая потом заставляет его доставать ей подвенечное платье или карету, чаще всего — и сундучок с кольцом. Но вот что бросается в глаза: ни в одной из них нет конька-горбунка, Кита, конного ряда, Спальника и других литературно обработанных деталей, которых нет и не могло быть в русских сказках, построенных в основном на голом, практически недетализированном сюжете, и которых в «КОНЬКЕ-ГОРБУНКЕ» столько, что слова «почти слово в слово взята из уст рассказчиков» и «привел… в более стройный вид и местами дополнил» выглядят просто кощунственно. Сказать такое Ершов мог только в том случае, если он русских сказок толком не слышал и не читал.

VII

То, что Ершов не мог быть автором этой сказки, уже понятно — хотя в дальнейшем тому будут даны и другие доказательства. А можно ли доказать, что автором «Конька-Горбунка» был Пушкин? Предположим, что так оно и было; в таком случае зачем ему понадобилась эта мистификация? Да, Пушкин был шутник и обожал розыгрыши, он наверняка немало повеселился, когда ему рассказывали о необыкновенной сказке новоявленного гения и ее шумном успехе («Читатель, … смейся: верх земных утех Из-за угла смеяться надо всеми»). Но практически безвозвратно, на века отдать свою лучшую сказку! — Одной любовью к розыгрышам этого не объяснишь, такому поступку нужны были очень серьезные основания.

Ответ на этот вопрос прежде всего надо искать в самом тексте сказки. Могут иметь место две причины, по которым Пушкину невозможно было поставить под «Горбунком» свою подпись: политическая и личностная. Либо в сказке содержится некая информация, которая под именем Пушкина становилась крамольной и чрезвычайно опасной для него (или становилась непреодолимым препятствием для ее публикации), либо сказка содержала «оскорбительную личность», некие оскорбительные намеки на фигуры такого масштаба, которых и Пушкину, при всей его смелости, нельзя было открыто задеть под своим именем. Либо — и то и другое.

Полагаю, тут имели место обе причины.

1) Первая причина — несомненно политическая. Все мы помним про «чудо-юдо Рыбу-кит»; как он появляется в сказке? —

…Мы приедем на поляну —

Прямо к морю-Окияну;

Поперек его лежит

Чудо-юдо Рыба-кит:

Десять лет уж он страдает,

А доселева не знает,

Чем прощенье получить.

…Все бока его изрыты,

Частоколы в ребра вбиты…

А за что кит наказан?

Месяц ясный говорит:

«Он за то несет мученье,

Что без Божия веленья

Проглотил он средь морей

Три десятка кораблей.

Если даст он им свободу,

То сниму с него невзгоду».

И, наконец:

Чудо-кит поворотился,

Начал море волновать

И из челюстей бросать

Корабли за кораблями

С парусами и гребцами…

Это был не просто призыв к царю выпустить декабристов. Слова Анны Ахматовой о пушкинском «Золотом петушке» («Бутафория народной сказки служит здесь для маскировки политического смысла») к «КОНЬКУ-ГОРБУНКУ» относятся в неизмеримо большей степени. Да, Пушкин призывал царя к милосердию по отношению к декабристам и в других произведениях и по этой причине имел право сказать, что он «милость к падшим призывал», — но в этой сказке он пошел как никто и никогда далеко: он открыто заявил, что это государство обречено, пока декабристы не прощены и не отпущены на волю. «Остается признать очевидное, — писал Лацис. — Никакие власти не разрешили бы прославленному певцу вольности обнародовать его сокровенные думы».

В таком виде сказку под своим именем Пушкину не то чтобы «обнародовать» — ее нельзя было даже показать ни Бенкендорфу, через которого осуществлялась передача пушкинских рукописей на цензуру царю, ни самому императору, объявившему себя его личным цензором, — что и подтвердилось дальнейшей судьбой «ГОРБУНКА». После петербургского издания 1834 года сказка даже под именем Ершовапродержалась всего 13 лет и была запрещена под предлогом несоответствия «современным понятиям и образованности» — до самой смерти Николая I в 1855 году. Первым указом Александра II была амнистия декабристам, «Кит державный» стал «из челюстей бросать Корабли за кораблями С парусами и гребцами», и в 1856 году был снят цензурный запрет на сказку и вышло ее 4-е издание.

2) Но была и другая причина, по которой сказку невозможно было подписать Пушкину. Если «Ершовым» удалось на время обмануть бдительную цензуру, то, даже не будь там этих строк с «чудом-юдом», изображение «хитрого Спальника» Пушкину с рук не сошло бы ни при каких условиях. Если царь в сказке (как, впрочем, и в других русских сказках) самодур, любит подхалимаж и, главное, очень хочет жениться на молодухе, так то автору не в упрек: царь ведь влюбился; а вот Спальник — явный подлец, на котором пробы негде ставить.

В кого же метила эта пушкинская «развернутая эпиграмма» на царского прислужника? Кто должен был увидеть себя в этом негодяе с такой необычной для русской сказки «должностью»? Уж если предположить пушкинское авторство, то не может быть сомнения и в том, что у эпиграммы был точный адрес. Полагаю, в ответе на этот вопрос содержится еще один важный мотив, которым руководствовался Пушкин, создавая сказку и публикуя ее под псевдонимом, — но понять это можно только в контексте жизненной ситуации, в какой он оказался в 1833 году.

VIII

Этот год в жизни Пушкина стал переломным, и ломалась его жизнь далеко не в лучшую сторону — хотя внешне все выглядело как заслуженное признание властью и успех. Царь осыпает Пушкина милостями: восстанавливает его в прежней должности и назначает оклад, в семь раз больше причитающегося по званию — без обязанности бывать на службе; ему дано разрешение писать Историю Петра, он допущен к секретным архивам. Пушкин рад и одновременно в тревоге: ему ли, знающему все тайны двора, все скрытые мотивы поведения в свете как царствующих особ, так и придворных, — ему ли не понимать, что милостями осыпается не он сам, а его жена, первая красавица Петербурга, Наталья Николаевна Пушкина, а ему дают понять, что ее муж должен быть благодарен императору именно за проявленное к ней «внимание».

Мог ли Пушкин не понимать, к чему идет дело? История с «Гавриилиадой» свидетельствует, что не мог, что придворные нравы для него были прозрачны. Пушкин сам говорил Нащокину, что царь, «как офицеришка, ухаживает за его женою; нарочно по утрам по нескольку раз проезжает мимо ее окон, а ввечеру, на балах, спрашивает, отчего у нее всегда шторы опущены». Как раз на 1833 год и приходится пик усилий императора по «приручению» поэта и его жены, которые в конце декабря завершились производством Пушкина в камер-юнкеры. 1 января 1834 года Пушкин с горечью записывает в дневник: «Третьего дня я пожалован в камер-юнкеры (что довольно неприлично моим летам). Но двору („читай: государю“ — комментировал один из наших самых проницательных пушкинистов П. Е. Щеголев) хотелось, чтобы Наталья Николаевна танцевала в Аничковом. (А следующая же фраза свидетельствует, что именно Пушкин подразумевал под „танцами“. — В. К.) Так я же сделаюсь русским Dangeau [Данжо]».

Да, нравы двора Пушкину были слишком хорошо известны; не случайно в его дневнике вслед за раздраженно-тревожной записью о его камер-юнкерстве идет скандальная история графа Безобразова, поднявшего руку на свою жену, Любу Хилкову, с которой, как он узнал, Николай использовал «право первой ночи»: «Государь очень сердит. Безобразов под арестом. Он, кажется, сошел с ума». Последняя фраза — явная ирония Пушкина по поводу того, что граф объявлен сумасшедшим.

«Маркиз де Данжо, адъютант Людовика XIV, вел дневник и заносил туда все подробности и интимности частной жизни короля изо дня в день. Но отместка, которую собирался сделать Пушкин, лишь в малой степени могла удовлетворить оскорбленную честь — в текущих обстоятельствах, — справедливо отмечал Щеголев. — Несомненно, Пушкин с крайней напряженностью следил за перипетиями ухаживания царя и не мог не задать себе вопроса, а что произойдет, если самодержавный монарх от сентиментальных поездок перед окнами перейдет к активным действиям».

«Хорошо рисует влюбленного самодержца А. О. Смирнова, — писал Щеголев в той же статье „Анонимный пасквиль и враги Пушкина“, — отлично знавшая любовный быт русского двора при Николае и, кажется, сама испытавшая высочайшую любовь». Степень откровенности Николая в разговоре с Александрой Осиповной, который приводит Щеголев, свидетельствует, что ему отнюдь не показалось и что она и в самом деле испытала «высочайшую любовь»:

«Всю эту зиму он (Николай I. — В. К.) ужинал между Крюденер и Мери Пашковой, которой эта роль вовсе не нравилась, — вспоминала Смирнова. — Обыкновенно в длинной зале, где гора, ставили стол на четыре прибора; Орлов и Адлерберг садились с ними. После …Бенкендорф заступил место Адлерберга, а потом и место государя при Крюденерше. Государь нынешнюю зиму мне сказал: „Я уступил после свое место другому“» (Речь идет о 1838 годе, когда Наталья Николаевна еще не вернулась в Петербург из Полотняного Завода. — В. К.)

И далее Щеголев подводит к остроумной шутке: «Ревность диктовала огорченной соперничеством Крюденер заявление (дамы, кокетничая, сражались за внимание императора. — В. К.), что Николай придает странное значение верности и в своих романах не доходит до конца. Конечно, доходил до конца». (Не этот ли скабрезный смысл был вложен впоследствии остроумцами и в прозвище «Николай Палкин»?)

Над двусмысленностью этой фразы Щеголева вполне мог бы расхохотаться и сам Пушкин, когда бы не понимал, к чему ведет осада императором его жены. Вот почему, в начале октября 1833 года очутившись в Болдине и получив сразу два письма от жены, которая рассказывала о своих успехах в Аничковом, Пушкин, увидевший в том, как ведет себя Наталья Николаевна, грозную опасность, начинает из письма в письмо, да не по одному разу, требовать, чтобы жена не кокетничала с царем, вплоть до откровенной грубости:

8 октября: «Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась…»

11 октября: «…Не кокетничай с царем…»

30 октября: «Ты, кажется, не путем искокетничалась… Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая тебе задницу; есть чему радоваться!»

Там же: «…не кормите селедкой, если не хотите пить давать…»

Там же: «Гуляй, женка: только не загуливайся…»

Там же: «Да, ангел мой, пожалуйста не кокетничай…»

6 ноября: «Повторю тебе, …что кокетство ни к чему доброму не ведет…»

Там же: «Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc. etc».

Не это ли поведение императора и Натальи Николаевны подтолкнуло Пушкина к написанию «КОНЬКА-ГОРБУНКА» (где он, я уверен, не случайно подобрал подлому царскому прислужнику, который «из боярских был детей», двусмысленное имя — Спальник)? Знал ли Пушкин, что Бенкендорф был напарником Николая I в его интимных забавах? — Конечно, знал — иначе каким бы он был Данжо! Сказка была пушкинским «предупредительным выстрелом» в адрес царя и скрытой эпиграммой на Бенкендорфа.

Был ли услышан пушкинский «выстрел»? Как только Пушкин понял, что «ГОРБУНОК» за подписью Ершова пока остался вне поля зрения царя, он пишет еще одну сказку, «О ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ», с политической точки зрения нейтральную — но главное содержание которой то же: царь хочет жениться на молоденькой и тоже за это наказан, — и передает ее на цензуру царю. Николай прочел сказку внимательно и разглядел намеки — и на девицу, которая «не боится, знать греха», и на царя, которому стремление жениться на молоденькой вышло боком, — но публикацию сказки разрешил, в качестве ответа Пушкину на его намеки и предостережение подчеркнуто заставив его исправить только одно место: «Но с царем накладно спорить». (Шутник, однако!)

Когда же до царя и Бенкендорфа докатился и второй «выстрел», «КОНЕК-ГОРБУНОК» был запрещен — но к тому времени эта эпиграмма уже в течение 13 лет гуляла на свободе.

IX

И все же только вышеприведенных рассуждений о том, что у Пушкина были основания скрыться под псевдонимом, при всей их логичности и убедительности, недостаточно для того, чтобы решить вопрос авторства сказки в пользу Пушкина. А не оставил ли нам Пушкин чего-нибудь вроде документа, чего-нибудь, что прямо указывало бы на его авторство? Рассмотрим все известные нам задокументированные факты какой бы то ни было связи Пушкина с Ершовым и со сказкой: не станут ли они подтверждением гипотезы Лациса? А нам известны: 1) запись в составленной посмертной Опекой Описи пушкинской библиотеки, где «КОНЕК-ГОРБУНОК» числится под № 741; 2) три бесспорных фразы из разговоров Пушкина, имеющих отношение к Ершову и «КОНЬКУ-ГОРБУНКУ»; 3) пушкинские аллюзии в тексте «Конька-Горбунка»; 4) элементы пушкинского словаря в тексте сказки; 5) рисунок Пушкина на листе с черновиком стихотворения «АНДРЕЙ ШЕНЬЕ»; 6) запись П. В. Анненкова о том, что Пушкину принадлежат первые четыре строки сказки и что он всю сказку «пересмотрел»; 7) запись в бумагах Смирдина: «Пушкин… Заглавие и посвящение сказки „Конек-Горбунок“».

В подходе к месту сказки в пушкинской библиотеке Лацис опирался на тот факт, что «в апреле 1834 года Соболевский совместно с поэтом разбирал и упорядочивал домашнюю пушкинскую библиотеку» — то есть помогал ее систематизировать. А поскольку Соболевский был не только библиофилом, но и знатоком псевдонимных и анонимных изданий (это именно он объяснил Пушкину, что тот, переводя из «Гузлы» («Песни западных славян»), принял за подлинник литературную мистификацию Проспера Мериме), Лацис, видимо, и решил проверить, не стояла ли сказка на полке по соседству с такого рода мистификационными изданиями. Выяснилось, что некоторый порядок в Описи пушкинской библиотеки, которая составлялась посмертной Опекой, все-таки сохранился, что перед укладкой в ящики для отправки их в Михайловское книги, как правило, брались с полок подряд и переписывались, хотя и не оговаривалось с каких именно полок и из какого ряда.

«ГОРБУНОК» находился среди книг, зафиксированных в описи в кажущемся «беспорядке, — писал Лацис. — Вперемешку соседствуют шуточные стихи, повесть, очерки, деловая проза». При проверке Лацис обнаружил, что большинство из них имеет то или иное отношение к анонимности или псевдонимности; другими словами, скрыт истинный автор книги. Именно это хотел сказать Лацис, говоря, что «…в данном отрезке опекунской описи перечислены различные маскировочные издания». И вот как это выглядит.

№ 739 — «Описание моста на Висле». Лацис отмечает: «За кратким заглавием скрывается не обозначенный автор — В. И. Даль».

№ 740 — Сцены из петербургской жизни. Лацис отмечает: «Укрытый тремя буквами „В.В.В.“ — В. М. Строев».

№ 741 — П. П. Ершов, «Конек-Горбунок». Укрытый псевдонимом — Пушкин.

№ 743 — Краткое описание дел Петра Великого. Автор не обозначен, и Лацис доказал, что Пушкин знал: автор — П. Н. Крекшин.

№ 744 — Шахматный анализ Филидора. Лацис: «А кто это? Опять-таки псевдоним. Его фамилия — Монтиньи — указана в каталоге Антуана Барбиера!» («Словарь произведений анонимных и псевдонимных, сочиненных, переведенных, или напечатанных на французском или латыни».)

№ 746 — Андрей Безыменный, повесть. Неизвестный автор — А. О. Корнилович.

№ 747 — Анонимные «Топографические примечания на знатнейшие места путешествия…» — документ, отражающий поездку Екатерины II в Белоруссию. Именно про этот документ, видимо, и заметил Лацис: «деловая проза».

№ 748 — Собрание стихотворений. Автор — И. П. Мятлев — не назван.

№ 749. Стихотворения крестьянина Егора Алипанова. В роли анонима выступает издатель Б. Ф. — Борька Федоров; кроме того, тот включил в книгу стишки своего сынишки — «Николая Борисовича Федорова».

Список более чем убедительный: по теории вероятностей такая подборка просто не может быть случайной. Ну, а если некто, у кого и сам по себе «КОНЕК-ГОРБУНОК» вызывает нежелательные ассоциации и подозрения, захочет проверить, какое отношение имеет поднадзорный поэт к этой книжке? Если бы сказка была запрещена при жизни Пушкина, подозрения вполне могли пасть на него — слишком многое в тексте сказки могло навести на размышления об истинном авторе; у него были причины быть предельно осторожным. Ну, что ж, в таких случаях — и это для Пушкина характерно — делается что-нибудь и для отвода глаз. Например, какое-нибудь общеизвестно псевдонимное или анонимное издание ставится на случайную для него полку (скажем, изданная под псевдонимом книга В. И. Даля «Русские сказки Казака Луганского», записанная под № 581, или изданная анонимно книга «Ижорский. Мистерия» В. К. Кюхельбекера, записанная под № 187), а на эту полку анонимов и псевдонимов — пару книг «нормальных» авторов; вот пропущенные Лацисом два номера:

№ 742 — «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» — произведение популярного в 1-й половине XIX в. английского романтика Чарльза Роберта Мэтьюрина, создателя широко известного в России романа «Мельмот Скиталец» («ЕВГЕНИЙ ОНЕГИН»: «Или Мельмот, бродяга мрачный», «Кем ныне явится — Мельмотом…»). Тем не менее первые три романа этого писателя вышли под псевдонимом «Деннис Джаспер Мерфи», так что к этой полке и к соседству с «Коньком-Горбунком» Мэтьюрин отношение имел, пусть и не «по всей форме»; повторяю, Пушкин был осторожен.

№ 745 — «Книга Наума о великом Божием мире» — первое издание книги для народного чтения популяризатора научных знаний М. А. Максимовича. Единственная книга в перечне с № 739 по № 749, к псевдонимности или анонимности отношения не имеющая.

Таким образом, когда Пушкин летом 1834 года ставил только что вышедшую сказку «КОНЕК-ГОРБУНОК» на эту полку, среди анонимных и псевдонимных изданий, он знал, что автор книги — не Ершов. Правда, это хотя и еще один аргумент в подтверждение того, что Ершов не был автором сказки, все-таки формально он не может служить доказательством, что ее автором был Пушкин.

X

Три пушкинские фразы. Обращает на себя внимание, что все три фразы — двусмысленные. Ну, что ж, Пушкин был остроумцем, то есть мастером двусмысленностей. Следовательно, в каждой фразе надо рассматривать все варианты ее прочтения.

1/ Первую фразу (в ответ на слова Ершова, что тот «предпочитает свою родину», Пушкин сказал: «Да вам и нельзя не любить Сибири, — во-первых, — это ваша родина, во-вторых, — это страна умных людей») объяснил сам Ершов: «Мне показалось, что он смеется. Потом уж понял, что он о декабристах напоминает». Пушкин действительно, с одной стороны, подшучивал над недалеким студентом и, с другой, действительно имел в виду декабристов.

И этот факт свидетельствует лишь о том, что Ершов, не понимая текста собственной сказки, и не был ее автором. Но эта фраза несет в себе и некий третий смысл, который нам пока не очевиден и который прояснится при рассмотрении третьей фразы.

2/ Как объяснить, что Пушкин, после чтения Ершовым сказки (в присутствии барона Розена) бросив фразу, что «теперь этот род сочинений можно мне и оставить» (дело было летом 1834 года), осенью того же года пишет «СКАЗКУ О ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ»? Мало того, что сказки написаны одним размером и что главное содержание обеих сказок — одержимость царя жениться на молоденькой, так ведь и без того эти слова Пушкина можно понять надвое.

Первое — общепринятое на сегодня — понимание этой фразы таково: сказка Ершова так хороша, что теперь, после нее, Пушкину, подтверждающему этими словами авторство Ершова, в этом жанре и делать нечего. Именно так эту фразу и трактуют ершоведы и пушкинисты, обходя вопрос о «ЗОЛОТОМ ПЕТУШКЕ».

Второе понимание этой фразы: Пушкин, подтверждая свое авторство для потомков, заявляет, что теперь, написав такую замечательную сказку, он может этот род сочинений и оставить. В самом деле, ведь и среди пушкинских сказок «КОНЕК-ГОРБУНОК» — несомненно лучшая, и после написания такой сказки он и впрямь мог считать свою задачу в жанре выполненной.

Пушкин-мистификатор попусту фразы не разбрасывал; в любом случае отмахиваться от возможного скрытого смысла этой фразы нельзя. Но какой смысл нам выбрать? Учитывая, что из процитированных стихов и поправок Ершова уже можно сделать вывод, что Ершов написать сказку не мог, мы имеем полное право выбрать второй смысл — но не будем торопиться и давать повод для формальных придирок. Посмотрим, что дает нам третья пушкинская фраза.

3/ В «Русском архиве» есть запись: «Молодой лейб-гусар граф А. В. Васильев, в Царском Селе, очень ранним утром, ехал на ученье мимо дома Китаевой, где жил Пушкин. Знавший его, как и многих других офицеров, Пушкин увидал его в окно и позвал к себе. Перед тем появился в печати „Конек-Горбунок“. Этот Ершов, сказал Пушкин графу Васильеву (который тоже писал стихи) владеет Русским стихом точно своим крепостным мужиком».

В этой записи, кроме двух непроставленных запятых, есть еще одна неточность: в доме у Китаевой Пушкин жил в 1831–1832 гг., а первая часть сказки «появилась в печати» в мае 1834 года, и раньше этой даты упомянутый разговор состояться не мог. С другой стороны, в 1834 году летом Наталья Николаевна жила в Полотняном Заводе, и Пушкины дачу вообще не снимали; остается одно объяснение: поскольку граф Васильев жил в Царском, а Пушкин мог быть в тот момент в гостях у кого-то на даче, встреча и состоялась летом 1834 года в Царском Селе.

Я не ставил перед собой цели найти временную и пространственную точку, где пересеклись Пушкин и граф Васильев, — это задача для составителей «Летописи жизни и творчества Пушкина», тем более что данный случай в «Летописи» вообще не отражен, пропущен. Важно лишь, что встреча имела место и что фраза содержит характерную для Пушкина двусмысленность.

Дело в том, что в Сибири никогда никакого крепостного права не было, и Пушкин не мог этого не знать. В любых разговорах об отмене крепостного права в России этот аргумент был решающим, и Пушкин, даже если сам его не использовал, то слышал его многократно. (Не отголосок ли этого знания звучит в первой пушкинской фразе как ее третий смысл: «это страна умных людей»?) Он знал это так же хорошо, как и то, что Ершов вырос в Сибири и никаких крепостных мужиков у него никогда не было и быть не могло.

Но в таком случае фразой «Этот Ершов владеет Русским стихом, точно своим крепостным мужиком» Пушкин метафорически заявлял: «Этот Ершов никогда не владел и не владеет русским стихом». Иначе ее понять невозможно — если только не считать, что Пушкин бросил эти слова не подумавши, не сообразив, что в них заключен двойной смысл. Именно так и считают наши пушкинисты и ершоведы, отбрасывая неудобное для них прочтение и придавая этой пушкинской фразе смысл: «Этот Ершов свободно владеет русским стихом».

Фраза была продуманна, не случайна и сказана в расчете на запоминание и запись; граф Васильев ее и записал. Однако же в самом построении этой фразы есть элемент, ускользнувший от всех, кому доводилось ее цитировать (хотя еще три года назад я озвучивал эту ее особенность в интервью Станиславу Кучеру на канале ТВ «Совершенно секретно»), — элемент, усиливающий пушкинскую мысль и делающий ее понимание неизбежным: «Этот Ершов…». Ее первое, казалось бы, незаметное слово «этот» и придает пушкинской двусмысленности особый оттенок, по которому видно, как тонко и продуманно Пушкин работал со словом. В таком написании фраза интонационно становится максималистской, и трактовать ее можно только как «Этот Ершов блестяще владеет русским стихом» (как и трактуют ее ершоведы и пушкинисты) — либо как «Этот Ершов абсолютно не владеет русским стихом».

После ознакомления со стихами Ершова невозможно предположить, что Пушкин, несомненно имевший о них представление (если, конечно, не считать, что он мог дать какую бы то ни было оценку стихам Ершова, даже не заглянув в них), имел в виду второе понимание фразы, и, с учетом аргумента с «крепостным мужиком», смысл пушкинского высказывания неоспорим: «Этот Ершов абсолютно не владеет русским стихом и никогда им не владел».

Таким образом, эта фраза становится еще одним доказательством того, что Ершов не мог быть автором «КОНЬКА-ГОРБУНКА». Но как только мы принимаем эту пушкинскую оценку стихов Ершова, мы автоматически выбираем и вполне определенный смысл в предыдущей пушкинской двусмысленности, которая становится прямым пушкинским подтверждением его авторства сказки:

«Теперь этот род сочинений можно мне и оставить».

XI

Пушкинские двусмысленности свидетельствуют, что Пушкин безвозвратно сказку отдавать не хотел и сделал все возможное, чтобы, с одной стороны, свое авторство спрятать, а с другой — сделать так, чтобы рано или поздно мы догадались об истинном авторе. Об этом говорят не только приведенные выше фразы мистификатора, которые он продуманно «разбрасывал» в расчете на запись и передачу нам, потомкам (полагаю, таких фраз было больше, просто не все до нас дошли), — о том же свидетельствуют и пушкинские «аллюзии» в тексте сказки, ее словарь и его рисунок.

1) Бросается в глаза «перекличка» «КОНЬКА-ГОРБУНКА» с пушкинскими сказками («царь Салтан», «остров Буян», «гроб в лесу стоит, в гробе девица лежит», «пушки с крепости палят»). Такое «использование» живого классика и современника предполагает некую смелость, свойственную крупной личности, поэтический разговор с Пушкиным на равных, чего Ершов не мог себе позволить даже в мыслях. Я еще мог бы понять использование такого приема Ершовым, если бы он был модернистом, наподобие современных, или хотя бы эпигоном модернизма, для которого цитирование классиков без самостоятельной мысли — всего лишь способ создания ложной многозначительности, самоцель и средство существования в литературе. Но ничего подобного нет во всех его остальных стихах — да и можно ли всерьез рассматривать ершовский «модернизм»?

Разумеется, формально такое цитирование — еще не доказательство, что сказку написал именно Пушкин, но, с другой стороны, невозможно себе представить, чтобы так цитировал и кто-то другой! Эти автоцитаты — косвенное свидетельство одновременно и авторства Пушкина, и невозможности авторства Ершова.

2) Ершов, внося исправления и не чувствуя языка, не понимая, какое слово в языке останется, а какое — нет, упорно менял чуждое ему слово «караульный» на «караульщик». «Но вот что примечательно: „дозорные“ и „караульные“ в бесспорно пушкинских произведениях встречаются единственный раз, — писал Лацис. — В повести „Дубровский“, на одной и той же странице, в XIX главе.

Соседствуют они и в сказке. Что же было написано раньше?

XIX глава — заключительная, она помечена началом февраля 1833 года. Если верно, что сказка датируется 1834 годом, значит, оба слова извлечены из повести. При жизни Пушкина повесть не печаталась. Остается предположить, что автор сказки и повести — одно и то же лицо».

Согласен с Лацисом, но вынужден заметить, что этот довод формально принять нельзя: нам могут сказать, что это была правка Пушкина, который «пересмотрел» всю сказку, а Ершов от этой правки впоследствии отказался — что лишь свидетельствует о его дурном вкусе. Однако понятие «дурной вкус» вполне можно распространить и на все его исправления, из которых невооруженным глазом видно, что он исправлял пушкинские слова и выражения. Во вступительной статье к 3-му изданию «КОНЬКА-ГОРБУНКА» (М., ИД «КАЗАРОВ», 2011) я привел анализ более 250 исправлений в 1-й части сказки (всего Ершов исправил в сказке более 800 строк) — выражение «дурной вкус» следует признать слишком мягким.

3) Пушкинский рисунок на листе с черновиком «АНДРЕЯ ШЕНЬЕ».

Л. Ф. Керцелли «атрибутировала» его как автопортрет «в конском облике» («поэт рисует себя в конском облике, но со своими кудрявыми „арапскими“ бакенбардами, с носом лошади и маленьким глазом, самым поразительным, непостижимым образом глядящим на нас его собственным, Александра Сергеевича Пушкина, взглядом»), а Лацис «уточнил»: в виде «вылитого Конька-Горбунка», к тому же нарисованного между двумя другими конскими мордами.

«Как понимать сей графический каламбур? — задавался вопросами Лацис. — Здесь запечатлен замысел будущей сказки? Или иллюстрация, автокомментарий? Или, наконец, тайнопись, свидетельство о подлинном авторстве?» Полагаю, имело место все перечисленное, а кроме того — и этот смысл: «Первых ты коней продай, Но конька не отдавай». Сказка «КОНЕК-ГОРБУНОК» и была третьей опубликованной, после «СКАЗКИ О ЦАРЕ САЛТАНЕ» и «СКАЗКИ О МЕРТВОЙ ЦАРЕВНЕ».

Любопытно, что во всех трех сказках имел место дополнительный мистификационный момент: в первых двух Пушкин зашифровал летопись масонского ордена в России (об этом — несколько позже), а в третьей следует внимательно присмотреться к тому, что в сказке говорит конек-горбунок. Ведь Киту именно он объявляет, за что тот наказан и что надобно сделать, чтобы заслужить прощенье. Пушкин в «КОНЬКЕ-ГОРБУНКЕ», как и в большинстве своих крупных произведений, использовал прием передачи речи рассказчика одному из действующих в сюжете или за кадром персонажей (как это Пушкин сделал, например, в «ЕВГЕНИИ ОНЕГИНЕ»).

Вся эта композиция — конек-горбунок промеж двух конских морд и нарисованная рядом голова взнузданной лошади — в виду сказки настолько прозрачна, что Пушкин не рискнул врисовывать ее в тетрадь 1833 года, где она слишком явно выдавала бы и свое происхождение, и авторство сказки, но — для отвода глаз — расположил рисунок на свободном месте листа с черновиком стихотворения 1825 года «АНДРЕЙ ШЕНЬЕ». Он поступал так неоднократно, вписывая тексты, настоящее время которых хотел скрыть, на страницы с черновиками прошлых лет или на чистые листы, которые он специально оставлял в рабочих тетрадях. Для того же отвода глаз в стороне от основной композиции слегка набросана и пятая лошадиная голова. Этот «автопортрет», вынесенный на обложку 1-го издания книги «Александр Пушкин. „Конек-Горбунок“» (М., НПЦ «ПРАКСИС», 2009) настолько характерен, узнаваем и убедителен, что, независимо от отношения к моей вступительной статье, обложка была воспроизведена во всех рецензиях и TV-откликах на нее.

Таким образом, этот рисунок стал едва ли не самым серьезным аргументом, косвенно подтверждающим пушкинское авторство сказки.

XII

В 1855 году П. В. Анненков, упомянув «известную русскую сказку г-на Ершова „Конек-Горбунок“, теперь забытую», писал: «Первые четыре стиха этой сказки, по свидетельству г-на Смирдина, принадлежат Пушкину, удостоившему ее тщательного пересмотра». «Ни Смирдин, ни проживший еще 14 лет Ершов не оспорили сообщение Анненкова…», — заметил Лацис. Что же стояло за этим «тщательным пересмотром»?

Наиболее вероятно, что Пушкин, «пересматривая» сказку, оставил в беловике, переписанном рукою Ершова, свою правку, и Смирдин, прекрасно знавший пушкинский почерк, эти поправки увидел. Однако главное для нас в этом свидетельстве Смирдина — не столько подтверждение «пересмотра», из которого никакого аргумента в пользу пушкинского авторства мы все равно извлечь не можем, сколько его свидетельство, что Пушкину принадлежат первые 4 строки сказки. Другими словами, эта запись Анненкова ценна не сама по себе, а как документальное подтверждение другой записи, имеющей место в бумагах Смирдина:

«У Смирдина, — писал А. Толстяков в статье „Пушкин и „Конек-Горбунок“ Ершова“, — была коллекционерская жилка — он хранил автографы писателей-современников: Крылова, Жуковского, Бестужева-Марлинского, Нарежного и многих других. При просмотре описи бумаг Смирдина, составленной им самим, мы натолкнулись на любопытную запись, имеющую непосредственное отношение к теме настоящей работы: „Пушкин Александр Сергеевич. <…> Заглавие и посвящение „Конька-Горбунка““. Следовательно, в архиве Смирдина до конца его дней хранился неизвестный нам автограф Пушкина, связанный с „Коньком-Горбунком“…

Пока нет возможности подробно раскрыть содержание этого пушкинского автографа».

Мог ли Смирдин назвать эти четыре строки «посвящением», даже если бы Пушкин не дал им сам такое название? — Вполне, он ведь не был профессиональным литератором, чтобы разбираться в литературных терминах. Но, думаю, дело было проще.

Представим себе, что в бумагах Смирдина была страничка с такой записью:

Конек-Горбунок

Русская сказка

За горами, за долами,

За широкими морями,

Против неба — на земле

Жил старик в одном селе.

Мог ли Смирдин сам записать эти строки? Нет, конечно, тогда Пушкин должен был бы ему продиктовать их. Но это еще более невероятно: с какой стати Пушкин стал бы диктовать, а Смирдин — записывать? А вот самому записать их и отдать листок в коллекцию Смирдину — дескать, я сказку всю пересмотрел, а посвящение и переписал заново, оставьте себе — так Пушкин сказать и поступить мог. Мог ли возникнуть у Смирдина вопрос: зачем это нужно Пушкину? Да, и он сам себе ответил: Пушкин передает ему автограф и одновременно оставляет свидетельство авторства первых четырех строк сказки. Отсюда и уверенность Смирдина в том, что эти четыре строки принадлежат Пушкину. Так или примерно так рассуждали и пушкинисты, анализируя эту запись Анненкова.

И, наконец, последнее. Как мы уже понимаем, 3-я строка этого «посвящения» не могла быть написана бездарным Ершовым, а в 5-е издание сказки попала из этой записи. Почему же Пушкин оставил такую строку именно в этом автографе? — Строка гениальная, это пушкинская «черта Апеллеса».