Я поднимаю кирку и разношу ему голову на ошмётки.

 

Небо над котлованом светлеет. На горизонте собирается фиолетовый туман, и постепенно всё обволакивает мягкой сизой дымкой. Я ложусь на землю, подкладываю кирку под голову и закрываю глаза. Становится очень тихо.

 

II

 

Такая гадость приснилась Леонову в эту ночь. Но что другое могло присниться ему после столь отвратительного вечера?

 

Он проснулся дома, в своей постели, без пятнадцати одиннадцать – от яркого горячего света. Солнце нашло брешь между ночными шторами, и на лицо Леонову упала широкая жёлтая полоса. Открыв глаза, Леонов увидел, что под щекой у него лежит маленькая серебристо-голубая «мыльница»…

Его спина была влажной, и к ней липла тёплая простыня. Со стола, на который тоскливо было смотреть, некрасивая кошка Ирис нацелила на него лимонный глаз. Леонов встал, прошёлся, рванул шторы в разные стороны и обжёгся солнцем.

Небо было голубым.

А каким ещё ему быть? Зелёным?

Ну, серым. С тяжёлыми брюхатыми тучами, полосой дождя и размытым горизонтом…

Хороший солнечный день. Срала на меня мать-природа.

Леонов согнал Ириску со стола, тронул разложенные листы – и сунул их в ящик, чтобы не кололи глаза. Он всегда с трудом просыпался и долго склеивался по утрам – и несмотря на это, перед сном каждый раз договаривался с собой поработать на рассвете. Сейчас он едва удержался от соблазна отправить эти листки в корзину…

Леонов сел на кровать, всё ещё щурясь от жестокого утреннего света. Скрипнули пружины.

Он не понял, что с ним произошло.

Ему почему-то приснилась Рита. Приснилось, что он спасал её от смерти. И не смог спасти.

Сон по фрагментам собирался заново. Начало уже выветрилось. Помню с середины. Мне редко снятся кошмары. Может быть, это значит, что я беззаботно живу. И вообще, я не вспомню ещё одного настолько яркого сна. Он состоял больше из цвета, чем из действия… Какие там были цвета?

Оттенки синего и фиолетового.

Лазурный – кобальтовый – аспидно-синий – ультрамариновый – сапфировый – аметистовый – тёмно-фиолетовый – индиго – тёмный маджента – пурпурный. Ночной синий.

Рассветные тона.

Завязка (лиловый, персиковый, оранжево-розовый) – кульминация (дынный, сигнальный оранжевый, киноварь) – развязка (золотисто-медовый, лавандовый, кремовый). Эпилог – дневной белый.

Ещё оливково-чёрный. Чёрно-красный. Такой была буря.

 

Помимо литературы Леонов развлекался фотографией.

 

Но что это всё-таки было? Какое-то попурри из воспоминаний. Как будто кто-то прокрутил мою память в блендере, приправил элементами компьютерной игры в жанре survival horror и вывалил передо мной: на, ешь… Но как извращённо-избирателен был этот «кто-то»! Как замечательно наточен оказался его скальпель.

Одна комната чего стоит. Пятно…

Леонов думал, что давно забыл – нет, выяснилось, помнит, и помнит хорошо.

И Ужаса, тоже думал, не боюсь, да и не было его, никакого Ужаса – а вот он, тот же Ужас, только в другом обличии…

Я убеждён, что сны – явление творческое, стало быть, априори все мы отчасти творцы. Насколько хватает воображения. Конечно, мне далеко до мощных генераторов Лавкрафта, но и моя динамо-машина оказалась способна на пару метафор.

Я пытался спасти её, изменив прошлое, когда она уже умерла. И у меня ничего не получилось.

Блестящая, точная метафора подсознания, пусть и понятная мне одному.

Но оглушила Леонова не она, а убийственная мысль, очевидная во сне и непереносимая в реальности. В тот вечер Рита всё-таки умерла. Его оглушило именно это всё-таки. Спустя два года, Леонов наконец поверил. А во сне он это просто знал.

И действовал.

Пытался спасти хоть что-нибудь, как на пожаре.

Значит, я до сих пор не изжил тот кошмар?

Или ничего не значит? Откуда это? — думал Леонов. — Откуда это взялось?

Видишь, непростая оказалась находочка. Как тебя подкосила… Как молотком по печени.

По выходным Леонов захаживал в тренажёрный зал и услышал это выражение от тренера. Самому ему молотком по печени получать не доводилось, но он не сомневался, что это действительно выбивает почву из-под ног.

А ведь всё это время ты об неё едва ли не спотыкался. Вот так…

Это была защитная реакция. Разбили тебе то, что ты навыдумывал, твою версию, на которой ты успокоился – и сколько бы времени ни прошло, насколько далеко бы ты ни был, тебя всё равно достало. Получается ведь, ты не рыцарь, а палач. Только дерьмовый палач с завязанными глазами. Ты сам дёрнул за верёвочку гильотины – тебе же на шею и свалилось лезвие. Глупенький ты, Костенька, наивненький, жалкий. Пошёл ты на хер, мудак…

Леонов повертел в руках фотоаппарат. От блестящего серебристого борта «мыльницы» ему в глаза отскочил солнечный зайчик.

Разве ты, мини-человек Костя Леонов, можешь решить чью-нибудь, кроме собственной, участь? — Он положил фотоаппарат на подушку. — Нет, я не могу. Это заблуждение. Если я размахнусь топором, то уроню его себе на ногу.

Такие заблуждения – от гордыни.

Весь этот сон был только порождением гордыни. Сколько в нём ненужной, бессмысленной обиды. Я думал, она отзвучала…

 

Леонову было очень непросто вот так вот, спросонья, разобраться, что в нём отзвучало, а что нет. Будь его воля, он вообще предпочёл бы не ворошить прошлое. Но воли у Леонова никогда не было, а прошлое разворошилось само.

С одной стороны, он так долго бредил, так долго привыкал и наконец сжился с одной только мыслью, что в гибели Риты – его Риты – могла быть маленькая доля его вины.

И признавшись себе в этом, он успокоился. Что оставалось делать ещё? Намучившись, накаявшись и отболев, Леонов себя простил. А для того, чтобы это было легче сделать, он, по принципу Пигмалиона, вырезал не статую – миниатюрную статуэтку, куколку, которую извлекал на свет тогда, когда накатывало.

Теперь же вдруг оказалось, что, возможно, эта самая доля не такая уж маленькая. Пусть даже если и так – что можно изменить? Но в этот сон из глубин подсознания всё равно выплеснулось щенячье желание вмешаться в ход времени, отыграть всё назад и предотвратить катастрофу. Спасти. Вернуть настоящую Риту. Вой бессилия. Рецидива такой силы у Леонова не случалось никогда, и реальной причины для него не было – если, за неимением большего, не считать причиной вот этот лежащий на подушке фотоаппарат.

Так чего же больше – смирения или несмирения?

 

Ой ли?

А не заигрался ли ты?

 

Позови свою вторую личность сыграть с тобой в ладошки. Может, она знает ответ.

На прошлой неделе тебе приснилось, что ты стал лауреатом «Ясной Поляны», а награждал тебя лично Лев Толстой. Конечно, ты немного расстроился, когда проснулся, но не сидел, как сейчас, полчаса на кровати с носком в руках.

Это обычный сон. — сказал себе Леонов. Я слишком серьёзно отношусь к причудам собственного настроения. Люблю кидаться в зеркало громкими словами: это отвлекает от рутины и безнадёги. И лгать зеркалу люблю.

 

Я достаточно знаю только одного человека – себя самого. Только себя я вижу в 3D, а остальных – так, как на них падает свет. Свет может упасть на лучезарную улыбку, но не затронуть покачивающийся в темноте скорпионий хвост с жалом в половину моей руки. И если меня хорошенько треснут этим хвостом, так, что небо с овчинку покажется – это будет только моя вина. Ведь это я направлял фонарь. А тот не виноват, что жизнь вырастила ему жало.

У кого жало, у кого ещё что-нибудь – нужно быть толерантным. Потому, что вряд ли у тебя самого – белый мех и розовый язычок.

И все люди так живут. Со своими фонарями. Никто никого не знает. У Магритта есть такая картина – «Влюблённые». Там двое с мешками на головах.

Тёмное-тёмное пространство, по которому бродят тысячи одиноких факелоносцев – это и есть жизнь. Эта метафора универсальна. Уметь видеть других людей целиком, такими, какие они на самом деле есть – гениальность. Гениев – единицы, я к ним не принадлежу. Я человек по минимуму, как большинство.

Все остальные люди для меня – персонажи фильма. Сериала. Преимущественно, низкобюджетного. Исполнительница роли мировой певицы-сопрано в жизни может поперхнуться на малой октаве. Но я верю и не задумываюсь. Получаю удовольствие.

Потому, что если я выйду из зала, кино для меня закончится. А взамен не будет ничего.

А бывает и так: ты посмотрел серию, одну, другую, а потом – бац! – и твоего любимого героя играет другой актёр. Хорошо ещё, если режиссёр объяснит: автокатастрофа, пластическая операция…

Но ты-то уже насобирал коллекцию кадров с тем, прежним. Коллекцию ценных, счастливых моментов.

 

Из таких кадров Леонов и склеил свою куклу Риты. Такие кадры и спасал в своём сне. Но это только сон. — сказал он себе. — Пошевеливайся. Вставай!

 

Лёг.

 

*

 

У Леонова в шкафу есть запретная полка, куда он никогда не заглядывает. Там, в глубине, лежит полиэтиленовый свёрток с её подарками. Маленькие памятные вещички. Он их не достаёт.

Когда-то ему было больно, а теперь – страшно. Страшно, что любая её вещь рано или поздно станет его: найдёт собственное, определённое место в его комнате, среди его вещей, сольётся с интерьером, или заваляется на видном месте, или, наконец, просто ежедневно будет использоваться им. Превратится в антиквариат.

Вещи бесхарактерны, думал Леонов. Вещи не помнят. Поэтому их можно наследовать, дарить или покупать. Но они никогда не бывают верны ушедшему хозяину.

У него до сих пор живёт её кошка, пёстрая и лохматая дворняжка по имени Ирис. Леонов считает, что они с Ритой схожи характерами: редкая неделя обходится без новых царапин на его руках. Но кошка – слишком самостоятельный персонаж, чтобы всего лишь служить ему напоминанием.

 

Но Леонов смог сохранить иное, что-то, что, находясь в его руках, по-прежнему принадлежало Рите.

Носило её имя и несло её мысли.

Может, только поэтому он и не смог это растратить.

Так получилось. У Леонова остались ключи к её старым соцсетям. Это лучше, чем дневник.

Он превратил их в хранилище, в котором запер всё, что было можно – и оставил. Ему было достаточно, что это у него просто есть. Больше никогда Леонов к этому не прикасался.

Может, из некого благоговейно-суеверного страха потревожить покой. Покой мавзолея памяти.

(Или – мой собственный?..)

Или – вполне реального опасения привлечь внимание.

И из подавляемого, но неугасимого чувства вины перед Ритой. Даже теперь.

Но больше – потому, что я хотел законсервировать время. Сохранить нетленной историю, которую теперь продолжаю один. Поддержать иллюзию. Огонь в китайском фонарике. Огонь, защищённый от холодных небесных ветров лишь слоем тонкой бумаги.

Это было не трудно. Весь наш мир изначально был виртуальным. Эфемерным. Оттуда он вышел и остался только там. Но любовь в принципе виртуальна. Как и всё, что попадает в фокус моего фонаря …

Это было одно, очень длинное Мгновение. И всё-таки – размером с мир.

Да, это весь наш предел – домов мы не строили, деревьев не сажали и с детьми, слава богу, в тот раз обошлось. Мы разбились, ударившись о реальность. Мы разбились, сняв мешки – выйдя в своего рода offline. Мы могли строить только здесь и в наших мечтах (что по сути одно и то же), потому что строили карточный домик.

 

Но в offline её больше нет. А здесь она живёт. Мы вместе – сначала она, затем я – создали её виртуальный образ.

А образ – это искусство.

А искусство – бессмертно.

 

Я – падший Орфей, который стал скульптором Пигмалионом. Я держу в руках виртуальный резец. Я творю не жизнь, но бессмертие. Моим созданиям никогда не ожить. Но мои создания никогда не умрут. Им не расправить плеч и не откинуть со лба неудобную прядь. Но они избегнут тления. Им не заговорить со мной. Но они переживут меня.

Не поблагодарить за дарованную вечность. Не проклясть за дарованную вечность…

 

И это хранилище продолжало существовать, храня накопленное неизменным.

Аватарка. Фотография, крупным планом – девушка с чёрными волосами, чёлка на лоб, кончики подожжены солнцем, в тёмно-синем пальто на белую футболку и маленькой чёрной шляпке, в которой торчат три фиолетовых колокольчика. Она стоит в луче медового света и смеётся, закрывая ладонями покрасневшее лицо, а сзади – летнее, горячее вечернее небо.

Эту фотографию сделал я, два года назад, в день нашего знакомства.

 

*

 

В конце этого дня, когда Леонов и Рита остались вдвоём. А сначала с ними было – трое, затем пятеро, шестеро…

Из них всех Леонов знал только одного, и то лишь заочно. Фамилия у него была – Маревич, он был бас-гитаристом в молодёжной рок-группе его знакомых. Пару раз Леонов писал для них тексты, о чём впоследствии сильно жалел…

Старые связи пригодились Леонову, когда с опозданием на год он решился бросить свой лицей ради колледжа кино. Он мог бы продолжать жить в родительской квартире, но сам выбрал общежитие – и быстро столкнулся с дефицитом знакомых людей. Леонов вёл образ жизни одиночки, и обратиться за помощью ему было не к кому. А затем он случайно заметил в общей болталке колледжа фамилию Маревич, и вспомнил бешеных рокеров и собственные матерные куплеты. Они с Маревичем были ровесниками, но басист заканчивал второй курс, а Леонов – шёл на первый.

Маревич и предложил эту прогулку.

 

Сейчас, спустя два года, я очень хорошо помню своё состояние в конце того дня – но не смогу вспомнить, что было в его начале. А тогда я и вовсе забыл напрочь всё, что предшествовало ему – и забыл с удовлетворением. Такой был характер: любил чёркать красными маркерами. А кто не любит при случае?

Поэтому один-единственный день мог перетянуть на весах несколько лет. Я сделал себе новый календарь, в котором отсчёт вёлся от этого дня.

В жизни терпеть не мог компании более, чем из одного человека – самого себя. А теперь, надо же, захотел. Потому, что это было ново. Неиспытанно. Свежо.

В такой свежести я и нуждался. Всё стало ново.

А как бы ни было привычно и комфортно ходить в старье, ты согласен с таким комфортом до тех пор, пока блестящая на вешалке новинка не скажет тебе, что твоё старьё убого. И ты сам захочешь его снять.

То, что старьё устраивать его больше не будет, Леонов понимал, когда относил документы в колледж – красивый особняк с золотисто-песочными стенами и центральной ротондой, обрамлённой шестью белыми колоннами. Очаровывая одним своим видом, он сулил возможность глобального обновления. Всё должно было стать новым: люди, встречи, горизонты, сцены и роли, надежды и шансы, отношения, победы, сюжеты и страницы, стихов и прозы, рассказов, повестей, великолепных, а может – покажите только, куда встать, и я поверну планету – напишу такой драйвовый роман, или поставлю моноспектакль, или…

Объектив камеры будет направлен только на меня.

Не могу сказать, что совсем ничего из этого не сбылось.

 

На встречу я опоздал – несмотря на то, что, моего удобства ради, встретиться договорились возле моего подъезда.

Когда у меня завибрировал вечно беззвучный телефон, я только вылезал из душа и сушил волосы феном. Второй вызов был в домофон. Из окна я увидел, что Маревич уже сидит на скамье у подъезда – а я занимался тем, что прыгал по квартире в полотенце и ездил утюгом по мокрым джинсам.

Но ждал он, по-моему, всё же не слишком долго.

В гладких тёплых джинсах я вышел из дома. Мы поздоровались за руку – у Маревича были широкие рабочие ладони, а ещё он оказался на полголовы выше меня – и тут подошла Рита.

Я увидел девушку с чёрными волосами, чёлка на лоб, в тёмно-синем пальто на белую футболку и маленькой чёрной шляпке. Я заметил её ещё из окна квартиры, но не догадался, что она с ним. Я растерялся. Но она улыбнулась.

Маревич не стал нас знакомить. Он пошёл вперёд, а мы познакомились сами.

 

Мы шли втроём, я в середине. Я больше отвечал, чем спрашивал: отвечал ему, а спрашивал – у неё. И при этом о Маревиче я вскоре знал практически всё, а о Рите – по-прежнему ничего.

Маревич был высок, но сутул. Он учился на звукорежиссёра. Он играл в баскетбол, коллекционировал военную миниатюру и хотел выглядеть эстетом. Читал братьев Стругацких и с неточностями говорил о Тарковском. Он покуривал и много острил, но я не всегда понимал его юмор. В целом же, он не произвёл на меня впечатление. За короткое время нашего разговора я составил в уме долгий перечень пунктов, по которым он мне проигрывал.

Мы сели в полупустой автобус: я рядом с Маревичем, а Рита напротив нас. Нам нужно было проехать всего одну остановку. Я много раз проезжал мимо этого района, бывал дальше – но не выходил здесь никогда.

 

На остановке нас ждали другие. Я мог бы вспомнить их имена, если бы захотел – но я не хочу.

 

И все вместе пошли по городу. У Леонова получилось заинтересовать их собой – он умел привлечь к своей персоне внимание. Прежде всего, хоть тогда он ещё не отдавал себе в этом отчёта, ему хотелось внимания этой черноволосой девушки в маленькой шляпке – Риты.

Но они все знали друг друга, а Леонов не знал никого. Он видел, что они относятся к его присутствию настороженно – это сковывало и тормозило беседу. Когда же временами кто-то из них соскакивал на тему, понятную только узкому кругу, беседа сразу оживлялась, но Леонов попадал в неловкое положение и молчал.

В такие моменты он заговаривал с Ритой.

Кроме неё и Маревича сейчас я не смог бы ни о ком рассказать. Там точно был ещё один парень и две девушки. А может, наоборот… Я едва не провалился сквозь землю, когда раз перепутал их имена, хотя они даже не были похожи. На девушках был густой матовый макияж, Рита же, казалось, не красилась вовсе – и выигрывала. Потом уже я узнал, что она не могла пользоваться косметикой, потому что любое прикосновение аппликатора вызывало у неё аллергию. Она комплексовала по этому поводу…

 

Мы остановились возле яркого, кричащих цитрусовых цветов павильона соки-воды. Все зашли, я дал за себя три десятирублёвые монеты и остался снаружи. Чувствовалось начало вечера. Через пару минут вышла Рита. В руках у неё было два стаканчика с прозрачно-золотистым лимонадом дюшес.

Мы стояли напротив друг друга, прислонившись спинами к двум деревьям, росшим в метровом прямоугольнике земли, которую им выделили среди асфальта. Их ветви так тесно переплетались над нашими головами, что было трудно различить, какая от какого ствола отходит. Издалека это напоминало индийский баньян. Лимонад кислил.

— Тебе нравится? – Спросил я, показывая на стаканчик.

Она покачала головой и улыбнулась.

И мы вылили остатки под деревья – каждый под своё.

 

…Вернулись остальные, и вечер повлёк Леонова дальше. Допивая дюшес из своих стаканчиков, они остановились посидеть на спортивной площадке – на краю города. Рита сделала «солнышко» на гимнастических кольцах. Какая-то девушка последовала за ней, но на неё Леонов уже не смотрел. Он запрокинул голову и уставился в небо.

Он был уже очарован. Ею. Просто пока, может быть, ещё об этом не знал.

Невдалеке над цветочной клумбой, широко расставив ножки, наклонился мальчик лет трёх.

— Бабуля, смотри, я нашёл кокон! Я нашёл кокон!

Его бабуля прошла мимо нас по дорожке, неся под мышкой разноцветный мяч.

— Бабуль, я нашёл кокон! Это кокон цветка!

— Это не кокон, а бутон! — Засмеялась та. — Кокон у бабочек.

Леонов подумал, что из парня может вырасти неплохой поэт, при условии, что ему не объяснят всё заранее.

 

Через частный сектор, длинным извилистым маршрутом мы всей компанией брели к чьей-то даче. Ожидались шашлыки. Я всё более расслаблялся, я почувствовал, что моё посвящение состоялось: говорили наконец-то не обо мне, а со мной. Мы много смеялись, но в какой-то момент я увидел, что Маревич перестал острить, шагает в стороне и почти не участвует в разговоре…

Леонов же постепенно проникался этими людьми, их атмосферой – на самом деле потому, что среди них была Рита. Ему казалось, что от него к ней уже протянулась некая ниточка, и он прислушивался – не дрожит ли другой конец? Ему всё очень нравилось. У Леонова сложилась своя картинка.

На обочинах нашей дороги росло много диких цветов, и девушки срывали их – от настроения, ради веселья и смеха. Рита сорвала фиолетовый колокольчик и вертела его в руках.

Мне хотелось говорить с ней больше. Хотелось говорить только с ней. Хотелось остаться с ней вдвоём.

Как это сделать, Леонов не знал. Он понимал, что времени у него не так много – провожатые впереди не уставали напоминать, что они почти пришли. На каком-то повороте домой вдруг засобиралась Рита. Её начали отговаривать, а Леонов запаниковал и решился встрять, используя повод.

Встрял некстати. Замешкался и опоздал: он робко пробормотал, что ему тоже пора в тот момент, когда Рита уже передумала. Она согласилась побыть со всеми ещё полчаса. Целых полчаса. К счастью для Леонова, его удерживали ещё горячее. Он позволил себя уговорить, но неожиданно заметил тень недоверия, мелькнувшую в глазах Маревича…

Они пошли быстрее. Леонов понял, что стоит ему переступить порог этой дачи – и он завязнет там до темноты.

 

Как только в воздухе запахло мангалом, Леонов начал решительно прощаться, прилагая все силы, чтобы ни у кого не получилось его задержать. Единственной, кто не участвовал в уговорах, была Рита.

Обняв всех по очереди, он развернулся и пошёл. За его спиной оставалось тихо.

Леоновым сразу же овладели сомнения, но он знал, что за ним продолжают наблюдать. Ему не оставалось ничего кроме как идти дальше, стараясь удерживать ту же походку. Он чувствовал, как шаг становится всё искусственней и тяжелей.

Ему закричали, когда он добрался до поворота и был готов скрыться за деревьями. Спрятав мгновенное торжество, Леонов крикнул, что найдёт обратную дорогу сам.

 

Помахал рукой и свернул. Как ему возвращаться, он на самом деле забыл. После нескольких совершенных по наитию поворотов он начал кусать губы. Леонов уже был готов повернуть назад – но не успел.

 

Меня окликнули по имени. Я обернулся. Рита шла в начале улицы и махала мне высоко над головой. Я увидел, что она улыбается.

В кармане джинсов завозился телефон. Я нажал на зелёный кружок, продолжая наблюдать за ней.

Это был Маревич. Он сообщил, что меня проводят.

Спасибо, mr. очевидность.

Я уже знал, кто.

— Напиши, когда встретитесь. – Добавил он после короткой паузы.

— Мы встретились. – Ответил я.

 

Обратный путь я смаковал. Вечер погружался в жидкий, мажущий, как краска, оранжевый цвет. На всём вокруг – на дороге, на заборах, на листьях, на нашей одежде и лицах – оставался его отпечаток. Мы наступали в эти оранжевые лучи, в точке схождения которых, высоко в небе, подрагивала большая, круглая, только что отлитая золотая бляха…

Солнце.

Над нашими головами остановились облака – дольки грейпфрута. С их мягких волокнистых краёв нам капал пурпурный сок.

Я чувствовал, как мир теряет форму, тает и испаряется на глазах, как уносятся в атмосферу микроскопические пузырьки воздуха, которые мы выдыхаем. Тонкие листья просвечивались насквозь и трепетали, как вуаль из тёмно-зелёной сеточки прожилок. Происходила непонятная мне мировая диффузия, всё расплывалось, растворялось, всё смешивалось со всем. Края облаков вдруг раздвинулись, и за ними я увидел верхние слои атмосферы, такие пронзительно-голубые – пока у нас, внизу, оранжевый и красный…

Сливались голоса, смешивались чувства. А причиной всему этому была та золотая бляха, с которой не застывшее ещё золото лилось вниз – на нас.

Это был Момент.

Теперь мы намеренно старались удлинить наш путь. Мы увлеклись разговором, но я уже не просто не способен воспроизвести его дословно – мне не вспомнить, о чём мы говорили вообще. Будучи сказанными и услышанными, слова сразу улетали, как пузырьки воздуха в небо. Я запомнил лишь то немногое, что мне удалось о ней узнать.

Рита жила с родителями, в многодетной семье. Отец – редактор детского журнала, мать – воспитательница в саду. Брат и сестра, оба младшие. Рита училась на отделении живописи. Рассчитывала работать мультипликатором, и уже нарисовала короткометражный мультик по рождественской сказке отца. Любила рисовать тушью открытки. Уклончиво пообещала мне одну. У неё было несколько альбомов городской графики, и лучшее она собиралась когда-нибудь выпустить книгой. Ещё у неё была кошка по имени Ирис. А ещё – она любила петь в караоке.

Помню, Рита сказала мне, что кто-то ей говорил, что она тоже могла бы писать книги.

Я не написал пока ни одной, но это «тоже» льстит мне до сих пор.

Я предложил сфотографировать её – якобы продемонстрировать навык. Мне просто хотелось отсрочить наше расставание. Подозреваю, что мне не удалось её особенно впечатлить, но одно фото ей всё же понравилось. Она стоит в луче медового света и смеётся, закрывая ладонями покрасневшее лицо, а за спиной – летнее, горячее вечернее небо. В шляпке у неё три фиолетовых колокольчика – конечно, не тех, а новых, которые сорвал я на обратном пути.

 

Прощались мы, когда уже наступили сумерки. На остановке было шумно: впереди гремели машины, а сзади стрекотали кузнечики. По асфальту, по небу, по коре и листьям размазалась тушь, но на наших лицах продолжал играть рыжий свет. Это были фонари. Они зажглись так незаметно – когда ещё не успело стемнеть до конца, и их свет смешался с естественным вечерним, а затем подменил его. А вдали, на западе, небо оставалось бледно-жёлтым, и я чувствовал силы идти с ней туда, к этому бледно-жёлтому краю, по синему асфальту, навстречу фарам. Идти долго-долго и остановиться лишь тогда, когда он сдастся и перестанет убегать…

 

Возвращался домой Леонов по темноте. Ему казалось, что его ноги почти не касаются земли. Он чувствовал себя так, как себя мог бы чувствовать воздушный шарик, перекачанный гелием.

 

*

 

Я могу вспоминать это ощущение, но не повторить его. Я могу бесконечно приближаться к нему, вплоть до того, что покажется – оно вернулось, только по-другому. Но это заблуждение. Подражание. Истина в том, что мне никогда не пережить его вновь, потому что больше нет её. Нет нас. Краеугольный камень раздроблен. Мгновение ушло.

Такое было возможно только единожды и только с одним человеком.

Этот, новый август – пустой сосуд. К ветру не примешивается её смех. Не пылает красным её лицо от прилива крови, входя в одну гамму с тонами заката. Те закаты и те вечера ещё месяц будут повторяться ежедневно, но теперь они вызывают чувство неполноты, которое оказывается сильнее. Этот, третий август – до боли похожий близнец первого, как и я сам – только близнец того Кости Леонова, что тогда, столько-то лет назад, начинал заново жить. Конечно, никаких «верхних слоёв стратосферы» тот Костя не видел, с крыши на крышу не перепрыгивал и за чёрта принимал собственные брюки – но он был способен выдумать всё это и тотчас же искренне в свои выдумки поверить; а для меня они останутся только набором подростковых метафор…

То, что сейчас происходит со мной – тоска. И по этому чудачку в том числе. И по Рите. Но на самом деле – по миру.

Неприятие мира-минус-мы. Можно скулить на облака – дольки грейпфрута.

Память субъективна, она редактирует реальность и переписывает историю. Память хранит то, что сохранить хочется. Что не хочется, она затушёвывает.

Но у меня остался стеклянный шкаф с воспоминаниями – из тонкого, но пуленепробиваемого стекла.

А может – хрустальный гроб, в котором лежит, нетленная, мертвая принцесса.

 

Память много недоговаривает Леонову. Хотя в действительности, большее из того, что Леонов забыл, он никогда и не знал – но сейчас не об этом… А портрет с колокольчиками появился на её страничке, конечно, не сразу, а несколько дней спустя. В первый вечер, вернувшись домой, Рита разместила на стене другую картинку. Маленький цветной набросок, сделанный ею прямо в автобусе.

Мальчик в джинсовой куртке и девочка в длинном платье цветов осени стоят спиной к спине, опустив глаза, и держат в руках большие букеты фиолетовой сирени.

Почему-то Костя Леонов узнал в этой сирени свои фиолетовые колокольчики…

Дальше записи у неё идут точно по порядку – теперь можно отследить почти всю нашу историю по датам.

И следующей была фотография Ириски у меня на руках. Снята завёрнутая в белое полотенце кошка, кусочек моих ладоней и фоном – моя тёмно-зелёная куртка. Естественно, без лица.

 

Как эта кошка попала к Леонову – отдельная история.

 

Я провожал на автобус двух лицейских приятелей, зашедших ко мне в общежитие позубоскалить…

Погоды не было. Моросящий, брызгающий как из забитого душа дождь то усиливался, то стихал – но не прекращался. Мы шли к автобусной станции, сгрудившись под одним зонтом. Сколько бы попыток высунуться из-под него мы не предпринимали, дождь всё равно загонял нас обратно.

И к лучшему.

Теперь мои визитёры ждали свой автобус, а я ждал, когда они наконец уедут, и держал над всеми зонт. Вдруг в кармане подпрыгнул телефон. Я вынул его, и на экран вылетела СМС-ка.

Перезвони мне, пожалуйста.

Всё.

Я посмотрел на время, сунул телефон в карман и быстро со всеми простился. Набросив на голову капюшон, я почти побежал и, скрывшись из виду между пустыми автобусами, набрал Риту.

— Привет.

— Привет.

Это было сказано одновременно.

— Что случилось?

— Всё хорошо. — Ответила она и без паузы продолжила. — Ты не можешь помочь?

По телефону её голос звучал так тонко, что казался детским. Я облокотился на борт неподвижно стоящего рядом микроавтобуса.

— Конечно. А что случилось?

— Уже ничего не случилось. У меня… — Мимо не спеша протарахтел длинный, как зелёный удав, сочленённый автобус, сжимая и разжимая на ухабах свой потрёпанный аккордеон. — …и я сейчас там.

— Где-где, повтори? — Переспросил я, пытаясь вставить в ухо выскальзывающий из пальцев наушник.

— …в ветеринарной клинике.

— Где это?

Она сказала адрес, из которого половину я не расслышал, а другую – не понял. Но кивнул, как будто мы стояли рядом.

— Ты придёшь?

— Подождёшь меня? Скоро буду.

Опора за моей спиной вздрогнула и поехала вперёд. Подпрыгнув, я отскочил и обернулся. Автобус уезжал, а из окна за мной с интересом наблюдали те, кого я провожал…

 

И Леонов отправился в ветеринарную клинику, повторяя полурасслышанный адрес и репетируя первые слова. Канонически-осеннее небо продолжало распылять мелкий, но очень быстрый от ветра дождь. На зонт времени не было. Улицу перегородили лужи. Перепрыгивая через них, порядком промокнув и поймав – повезло! – по дороге маршрутку, Леонов добрался до места за пятнадцать минут.

Вообще, интересное было время. Мне кажется, подростковый возраст или молодость в целом заканчивается как раз по мере того, как остаётся всё меньше и меньше вещей, способных заставить тебя выйти из дома во время дождя.

То есть, не выйти – выбежать с энтузиазмом.

Потом возможен период, когда таких вещей не останется совсем, а потом – настанет другой, когда выбегать будешь хоть в двенадцатибалльный шторм через минуту после того, как тебе позвонят из школы…

Но то – не у каждого.

Я открыл дверь. Продавец ветаптеки, совмещённой с зоомагазином, подняла на меня глаза в огромных очках и сразу скрылась обратно за клетками-переносками. На звук закрывшейся за мной двери из коридора выглянула Рита. Чёлка упала ей на лоб.

И маленькое разочарование: она была не одна, а с младшей сестрой. При разнице в три с половиной года они выглядели почти как близнецы – но несмотря на это, Рита была красива, а её сестра – нет. Всмотревшись в их сходство, я неожиданно понял суть этого впечатления: всё, что так украшало Риту, в то же время совсем не шло её сестре: длинная чёлка на маленьком, ещё детском лбу, большая для этого лица улыбка, узкий вздёрнутый носик-косточка. В общем, её сестра показалась мне шаржем на неё саму.

Леонов был предвзят. Рита, к слову, считала сестру красивее себя.

На Рите была чёрная кожаная курточка поверх лёгкого голубого платья и шёлковый бело-синий омбре платок. Ни следа, конечно, косметики. На коленях у Риты лежала, уткнувшись мордочкой ей в живот, пёстрая кошка. Рита поглаживала её рукой. Я сел рядом.

Кроме нас троих в коридоре никого не было.

— Вы следующие? — Кивнул я на белую дверь.

— Нет, мы уже были. Только что вышли.

— Понятно… — Я протянул руку к пушистой спине. Кошка повернула голову, посмотрела на меня квёлыми глазами и равнодушно закрыла их. Она была некрасива. — Что с ней?

— Вылечим. — Бодро откликнулась Рита и улыбнулась.

— Значит, я опоздал?

— Тебе можно было не спешить. — Сказала её сестра, не глядя на меня. — Она собиралась ждать тебя, пока здесь всё не закроётся.

— Не слушай её. — Рита закрыла сестре рот ладонью. Та стряхнула её руку:

— В следующий раз укушу.

Белая дверь рядом со мной открылась, из кабинета вышел врач в шапке и ветровке поверх халата, дважды повернул ключ в замочной скважине и ушёл.

— А сейчас мы ещё чего-нибудь ждём?

— Ага. Пока для вас выключат свет…

— Нет, мы ничего не ждём.

— Тогда чего мы здесь сидим?

— Сейчас пойдём.

— Там дождь. — Понял я.

— Кошку нельзя мочить. — Улыбнулась Рита.

Я не глядя почёсывал кошачий загривок, пропуская между пальцев длинные нити шерсти, а сам тем временем рассматривал кольца на Ритиных руках. Два маленьких одинаковых кольца на правом и левом средних пальцах, с надписями тонкой серебряной вязью на каждом – кольца одинаковые, а надписи разные… Я аккуратно наклонился ниже, чтобы прочесть, но она заметила моё движение. По моему лицу хлестнул быстрый взгляд её широко распахнутых глаз.

— Вы такие красные… — Послышался ироничный голос из-за её плеча.

Она ущипнула сестру и действительно покраснела.

— Я с холода. — Сказал я. — А ты от чего?

 

Потом они купили в аптеке каких-то пакетиков своей кошке, и я понёс зонт над всеми тремя (включая пациентку). К тому времени дождь усилился, но стих ветер, и толстые струи колотили в зонт перпендикулярно сверху. Нести его над ними – себя я уже не считал – по узкой дорожке было сложно и требовало высокой мобильности. Я шёл последним, вытянув вперёд затекающую руку.

Мы говорили ни о чём.

— Вы пойдёте гулять? — Вдруг спросила её сестра посреди разговора.

Рита так, чтобы я не заметил, сжала ей запястье.

— Эй! Что ты делаешь?

— Хочу посчитать пульс…

— Через рукав?

— Да.

— Так что, мы пойдём гулять? — Возник я, дождавшись паузы.

Они обернулись, вздрогнув от неожиданности. Они уже обо мне забыли. Рита покраснела ещё гуще и зарылась лицом в складки шарфа – но я увидел, что она улыбается.

— Донесите надо мной зонтик до остановки, а дальше делайте, что хотите.

 

Так мы и поступили. Посадив девочку и кошку в маршрутку, пошли гулять под зонтом. Один за другим на улицах зажглись фонари. Мне пришла в голову метафора: кипящие желтки фонарей на синих сковородах луж.

Кричаще. Экстравагантно. По-маяковски! Длинновато, но использовать можно. Косте очень понравилось.

Я понимал, что хорошо было бы повести Риту в кафе, но у меня не было с собой денег. Зато все безлюдные улицы были нашими… Дождь стал тоньше и музыкальней. Редкие прохожие, мелькнув, исчезали, не показывая лиц из-под зонтов. Мы ушли в переулки и дворы.

Так выглядел второй Момент.

Влажное лиловое небо.

Стройный щебечущий дождь.

Арки в тёмные пустые дворы, в которых очень много зелени.

Мокрая лиана, оплётшая пятиэтажку, и яркое жёлтое окно среди её ещё густой листвы.

Жёлтый свет из окон, капель с опущенных вниз ветвей плакучих деревьев, царапающих зонт, узоры их теней на мокром асфальте, водяная пыль вокруг фонарей и их дребезжащие отражения в лужах, по которым с<