К. М. Веригин. Благоуханность. Воспоминания парфюмера.

К. М. Веригин. Благоуханность. Воспоминания парфюмера.

Константин Михайлович Веригин (1898-1982) заканчивал Ялтинскую гимназию, когда вихрь Октября разрушил волшебный мир его детства и юности, проходивших в северных губерниях России и в Крыму. Воспоминания об ароматах детства, которым посвящена первая часть его книги, остались с ним на всю жизнь.
Прослужив два года в Белой Армии и пережив ее поражение, К. Веригин вынужден был покинуть Россию. Он прожил некоторое время в Константинополе и Белграде, а затем уехал во Францию - уже навсегда. Там, в Париже, он и реализовал свое природное дарование - стал парфюмером.

Во второй части книги автор вводит нас в царство духов, полное тайн и поэзии, знакомит с родиной французской парфюмерии - городом Грассом, знаменитым Домом "Шанель", великим Эрнестом Бо - создателем самых известных в мире духов "Шанель № 5".

Как создаются духи? Какие вещества входят в их состав? Как они получают свои имена? Как лучше выбрать духи? На эти и многие другие вопросы, связанные с таинственным искусством парфюмерии, ответит эта книга, полная ностальгической нежности, поэзии и ароматических воспоминаний.

 

Вступление.

 

Не знаю, может ли ваятель писать о скульптуре, художник о картинах, композитор о музыке. То, что они скажут, будет всегда беднее того, что можно почувствовать в красоте их произведений. Не знаю, могу ли я — парфюмер — говорить о запахах. Но меня всегда поражала легкость, с которой люди, живя в мире запахов и благоуханий, не замечают и не ценят их. Если в мире насекомых запах имеет огромное значение и животные руководствуются им, то люди не заметили еще роли аромата в своей жизни. Они не знают ни о влиянии его на формирование характера ребенка, ни о возможности защищаться с его помощью от болезней, ни об излечении его волнами больных, ни о роли его в людских симпатиях и антипатиях, ни о помощи в мире воспоминаний, фантазии и творчества, ни об отображения им возвышенности души человека. Наука не умеет еще зафиксировать запах, записать гамму его нот, зарисовать цвета его радуги... А вместе с тем не здесь ли кроются новые возможности в мире медицины, психиатрии и воспитания? Не сюда ли должны быть обращены все силы ученых? Уметь преобразовать вредные для людей запахи городов, заводов и природы и зафиксировать благоухания, возвышающие и излечивающие людей...

Я лично с самого детства ощущал жизнь, все проявления ее в ароматах и умел их заметить, оценить и запомнить. Оттого и тянуло меня с ранних лет, наперекор семейным традициям, стать парфюмером. И книгу эту я написал и решаюсь выпустить в свет не для себя, не из эгоизма. Я считаю нужным не только радовать людей, создавая новые ароматы, но и обратить их внимание на глубокое значение запаха в нашей жизни, в нашем мире, который весь проникнут волнами благоуханий.

На страницах этой книги приведено немало названий известных духов различных марок. Сделано это, любезный читатель, не в целях рекламы, а из-за того, что большая часть из них сыграла видную роль в развитии ароматического искусства.

Но прошли годы, и многие из них, к сожалению, стали не тем, чем они были при жизни их создателей. И был совершенно прав тот остроумный парфюмер, который как-то сказал: "Да, название этих духов все то же, но их качество, увы, изменилось непонятным образом!..."

Книгу эту посвящаю сестре моей, Ольге, в память нашего детства, нашей Ялты. Благодарю за ту помощь, которую она оказала мне в этой работе. Моему учителю и другу Эрнесту Эдуардовичу Бо — "величайшему парфюмеру Франции", создателю прославленных и безупречных "Шанель № 5" и других духов... А также всем читателям, которым дорога благоуханная прелесть цветов и понятна ароматичная тонкость духов.

Париж, 1953-1965.

ЧАСТЬ 1

К. М. Веригин. Благоуханность. Воспоминания парфюмера.
Первые годы. Тепло и холод.

 

Там русский дух... там Русью пахнет!
И я там был, и мед я пил;
У моря видел дуб зеленый;
Под ним сидел и кот ученый
Свои мне сказки говорил.
А. С. Пушкин.

 

Родился я в Петербурге и провел первые годы жизни то там, то в имениях моих родителей на севере России, в Уфимской и Симбирской губерниях. Оттого все ранние мои воспоминания связаны с впечатлениями холода и тепла, с запахами мороза, снега, щиплющего ноздри легкого ледяного воздуха.

 

Но один есть в мире запах,
И одна есть в мире нега,
Это русский зимний полдень,
Это русский запах снега.
Дон Аминадо.

 

Что может быть ярче воспоминаний детства! Вижу ослепительный блеск солнечного полдня, слышу скрип шагов по снегу, чувствую благоухающую невесомость морозного ветерка. Все вокруг — словно воплощенная сказка, и живительной бодростью наполняется мое детское сердце. Мишу, Ольгу, меня выводят на прогулку. Мы с братом следуем за гувернанткой-француженкой; сестру, крошку Ольгу, няня выносит на руках. Несмотря на мороз, нам тепло, даже жарко; пушистые меховые валенки и башлыки плотно укутывают нас, и мы чем-то похожи на маленьких неуклюжих медвежат. Марсалка — охотничий пес нашего отца — бежит тут же, прыгает, ныряет в снег и заливается радостным лаем. Нам так же весело, как и ему: хочется шалить, смеяться, кричать и кувыркаться, разбрасывая вокруг себя легкий, сияющий снег. Все искрится вокруг нас; иней на деревьях, ледяные сосульки и ледышки, воротнички наших шубок и кончики ресниц, и самое наше сердце, не знающее еще ни грусти, ни печали, сияет и искрится, все пронизанное светом.

А сколько вокруг ароматов! Ни с чем они не схожи, ничто бы не напомнили они сознанию южанина, но как они понятны, близки, родны всем тем, кто знает северную зиму!

В солнечный полдень они особенно сильны и ярки, и память четко сохраняет их на многие и многие годы.

Шопенгауэр называет обоняние основным чувством памяти, воспоминаний, так как ничто не вызывает в нас так внезапно и отчетливо впечатлений давно прошедших событий, как запахи, связанные с ними.

Но час прошел. Прогулка закончена. Звонок — и парадные двери распахиваются перед нами. Мы входим, и мне уютно радостен контраст между морозом и мягким теплом домашнего духа. Нас раздевают, раскутывают, стаскивают с нас валенки, и свет, падающий из больших окон, кажется мне тусклым и как бы ватным после солнечных лучей на белом снегу.

День проходит в игре и мечтах, в удивлениях и восторгах по поводу всего нового, что так часто встречается в раннем детстве. Приходит вечер, а с ним и час укладывания в постельку. И опять с необыкновенной ясностью встают благоуханные воспоминания. Последние игры в жарко натопленной детской особенно шаловливы и оживленны; словно мы торопимся израсходовать, не оставить про запас последние оставшиеся силенки, словно хочется еще как-то проявить себя, сделать, выкинуть какое-то особенное коленце.

Няня ловит нас, умывает и переводит в только что усиленно проветренную спальню. И снова контраст тепла и холода и их запахов поражает меня. Дыхание слегка замирает, словно прислушивается и вдруг начинает наслаждаться переходом от жары к свежести, от запаха горящих дров к аромату зимнего вечернего воздуха. Я смутно чувствую какую-то тайну оттенков, дополнений, отталкиваний и дышу полной грудью, захлебываясь от восторга. И изо дня в день не ослабевает эта все повторяющаяся радость; то же удивление, удовольствие и счастье ожидали меня по вечерам до первого весеннего тепла.

Порой казалось, что комната наполнена благоуханно-поперечными волнами, пластами, течениями и что в них можно погрузиться, стоит только вырасти большим, достать головой потолка или стать совсем маленьким и лечь на коврик — "волка" на красной подкладке...

Мы молимся в рубашонках на расстеленных кроватках, глядя на огонь лампадки. Чуть ощутим запах деревянного масла, чуть слышно потрескивание огонька. И вот последняя игра — радостное ныряние под ватное одеяльце.

Свежесть белоснежных, вкусно пахнущих простынок охватывает нас. Выстиранные хорошим мылом, без химических порошков и составов, просушенные, проветренные, пропитанные воздухом и светом, они снова напоминают нам о снеге, морозе и странным образом соединяют все эти впечатления в радостное сознание тепла и уюта.

Мы засыпаем, погружаемся в мягкую дрему. Тютчев запечатлел этот миг засыпания и перехода в иную действительность изумительными по тонкости стихами.

Тени сизые смесились,
Цвет поблекнул, звук уснул,
Жизнь, движенье разрешились
В сумрак зыбкий, в дальний гул.

К. М. Веригин. Благоуханность. Воспоминания парфюмера.
Конец недели. Ванна.

 

Да здравствует мыло душистое,
И полотенце пушистое,
И зубной порошок,
И густой гребешок.
К. Чуковский.

 

Воспоминание о субботе — последнем дне недели — связано для нас с воспоминаниями об обязательной и неизбежной ванне.

Впрочем, мы, не любившие мыться по кусочкам, с радостью думали о предстоящем купанье, о горячей воде, о брызгах и веселье.

В Ялте, где наша семья нередко проводила лето, наша ванная комната была небольшая и частью облицованная сосной, отчего дух в ней был приятный и немного смолистый. Во время теплых ванн впечатление душистости еще увеличивалось оттого, что печку, согревавшую воду, топили также сосновыми дровами, легко воспламеняющимися и дающими большой жар. К тому же в воду добавляли сосновый экстракт, придававший ей мягкость, душистость и приятный цвет.

Озонирующую благоуханность этого экстракта можно сравнить только с запахом хорошей лаванды, более знакомой в Западной Европе.

Мы очень любили следить, как экстракт погружался в воду, растворялся в ней и из нее вдруг поднималась живительная струя аромата, и вся вода меняла цвет, принимая флюоресцирующий оттенок.

Но и до этого любил я забежать в ванную комнату, послушать музыку капель только что встроенного душа и всей моей грудью надышаться влажными испарениями воды. Раздевались мы в соседней комнате, затем перебегали в ванную и погружались в теплую воду.

Прошли годы, я познал многие радости жизни, неведомые мне в детстве, но и теперь считаю этот миг погружения в теплую и мягкую воду одним из наибольших моих удовольствий. И такое чувство спокойствия, довольства наполняет меня, такой отдых чувствую я во всем теле, такую ясность в мыслях и мир в сердце, что хочется как можно дольше продлить этот миг отдохновения от всех волнений жизни.

Тогда же, в детстве, очарование это длилось недолго: слишком много было в нас энергии, потребности двигаться, шалить — и мы развлекались и плавающими игрушками, и губками, и мочалками, и мыльной пеной. Час ванны пролетал, как минута, и мы не хотели выходить из воды, желая продлить удовольствие.

Миша очень любил купаться и шалил в воде не меньше меня. Смуглый и румяный, с веселыми глазами и белыми, яркими зубами, он весь светился милой шаловливостью. Как и я, он очень любил большие, мягкие губки и душистое розовое земляничное мыло или еще глицериновое, прозрачное.

Но оба мы относились с презрением к резиновым губкам, начинавшим входить в обиход. Нам не нравился их запах, мы считали, что такими губками нельзя прикасаться к лицу. Впрочем, и хорошее мыло, которое мы любили, казалось нам не приспособленным для лица, и мы энергично протестовали, когда нам намыливали наши мордочки.

Любили мы очень запах распаренной мочалки, но нисколько не ценили ее прикосновения. Впоследствии, когда я познакомился с настоящей русской баней, этот "мочальный" дух сразу же воскрес в моей памяти; но в бане был целый ряд чудесных благоуханий, которые так близки и родны всем истинно русским людям.

Хорошая, здоровая истома охватывала нас после ванны. Обед проходил быстро и как бы слегка в тумане. Ложились мы покорно, без шалостей и игры, и сон нисходил на нас мгновенно, лишь только наши головы касались подушек. Трудовая неделя на этом для нас заканчивалась.

К. М. Веригин. Благоуханность. Воспоминания парфюмера.
Утро. Столовая.

 

В столовой нашей дух был благородно строг,
Как на гербах ее златой единорог...

      Утpo начиналось для нас в восемь часов, когда нас поднимали, заставляли умываться и одеваться и затем приводили в столовую к так называемому утреннему кофе. Садились мы впятером: мой брат Миша и я с гувернанткой-француженкой да сестра Ольга, совсем еще крошка, со своей бонной Людмилой Михайловной Тарновской.

Людмила Михайловна, или Мила, как мы ее называли, была верной и давнишней воспитательницей нашей семьи. Она перешла к нам от наших двоюродных братьев Веригиных, которые были значительно старше нас и которых она тоже воспитала. Мы ее очень любили, хотя она нередко ворчала на нас за наши шумные игры; но зато не было более нежной и долготерпеливой сиделки во время наших многочисленных детских болезней.

Столовая была большая и довольно темная, несмотря на широкие застекленные двери, выходившие на чудесную террасу. Вся обстановка столовой была из темного дуба, и большие стулья, которые мы, дети, с трудом сдвигали с места, были обтянуты темной кожей с золотыми гербами на спинках. Вне часов еды в ней стоял особый, строгий, еле уловимый запах кожи и дуба, т.е. почти основы хорошего шипра.

При входе в столовую утром нас охватывал вкуснейший аромат горячего кофе — смесь мокко с ливанским. Его покупала и готовила с особым тщанием и по своей системе наша Мила, не доверявшая в этом прислуге. Вслед за ароматом кофе поднимался ряд других, менее сильных, но не менее приятных запахов.

Кофе наливали нам мало, почти вся чашка наполнялась молоком, но мы очень дорожили этой привилегией — пить кофе, как взрослые, — и были очень огорчены, когда в один «прекрасный» день нам решили давать какао. Оно, впрочем, скоро нам приелось и было отменено.

Итак, наиболее сильным, ярким, все покрывающим утренним запахом являлся аромат горячего кофе, но к нему примешивалось, радовало обоняние и вкус множество других ароматов.

Помню до сих пор запах теплых хрустящих баранок, разрезанных вдоль и намазанных чудным, холодным сливочным маслом. Между двумя половинками баранки можно было положить ветчины, чайной колбасы или красного голландского сыра, нами очень любимого.

Варенье и мед мало интересовали нас утром, но они все же стояли в красивых вазочках на столе и вливали свое дыхание в общий букет ароматов. Серебро, белоснежная скатерть, цветы, безукоризненная чистота во всем. Молитва до и после еды и требование строгой подтянутости создавали серьезное настроение. Мы знали, что надо следить за собой, что нас ждут уроки, что весь наш день пройдет по строго заведенному порядку, распространявшемуся на весь дом. Это давало нам душевное спокойствие, уверенность в том, что все хорошо и что иначе быть не может. И наше сознание крепло, развивалось и росло, не терзаемое никакими сомнениями.

Мать. Брат. Сестра.

 

И время тихо, тихо шло,
Дни развивались и сливались,
И все, чего мы ни касались,
Благоухало и цвело.
М. Волошин.

       К матери мы относились с очень большой любовью. И повседневной жизни она казалась нам близкой, простой и доступной, но все менялось, как только она начинала петь: тогда она казалась вышедшей из другого, высшего мира, в который нам доступа не было. Полная огня и любящая жизнь, мать была соединением двух стихий: огня и земли, и вся жизнь ее протекала под этими знаками.

Родилась она в ночь под Рождество, и судьба богато одарила ее, дав ей в первой половине жизни и красоту, и голос, и славу, и счастье... Когда же пришло раннее горе вдовства, в ее душе нашлось достаточно силы и крепости, чтобы нести свое горе, не изменяя им себе, ни памяти мужа, и посвятить всю себя нам - его детям...

Mать обладала изумительным здоровьем и всегда была полна кипучей энергии и стремительности и лишь в денежных вопросах проявляла медлительность и осторожность.

К людям относилась она как-то благожелательно-недоверчиво, но избранные ею друзья оставались верны ей на всю жизнь.

Сдержанные и строгие манеры не были в состоянии скрыть огня, наполнявшего все ее существо, и первая же улыбка выдавала ее. И столько в ней было шарма и притягательности, что раз видевшие ее, особенно во время пения, нередко запоминали навсегда.

Новшеств мать не любила и в домашнем быту поддерживала порядок и обычаи, заведенные отцом. Только прислуги после его смерти стало немного меньше да автомобиль был отменен. Дом был построен хорошо, и занимали мы в нем два этажа, всего четырнадцать комнат. Расположение их было удобное; неперегруженность людьми, чистота и доброкачественность во всем: цветы, обилие воздуха и света — все создавало радостные условия для жизни. Кухня находилась далеко внизу, отчего никакие запахи из нее не могли проникать к нам и портить атмосферу дома. Окна были очень большие, двойные, пропускающие огромное количество света; зимой же они предохраняли нас от холода.

Множество цветов наполняли вазы и первыми встречали своим ароматом посетителей... Фиалки, ландыши, гиацинты, сирень, розы, глицинии, магнолии, акация, жасмин, гвоздики и целый ряд других цветов крымской флоры в зависимости от сезона украшали наши комнаты и чаровали нас... Только резеда и гелиотроп, особенно любимые матерью за их запах, редко появлялись у нас. Морской климат Ялты, видимо, не подходил им, и садовнику никак не удавалось вырастить их в нашем саду. Только позже, в Орловской губернии, пришлось мне вполне насладиться удивительным богатством и тонкостью их аромата.

Относилась мать к цветам бережно, но без большой любви. Я никогда не чувствовал в ней истинного их знатока и любителя, каким была ее сестра — тетя Леля.

И память о матери не связана у меня ни с каким ароматом.

Душилась она не менее других, но никогда не оставалась долго верна одним и тем же духам, не привязывалась к ним. В выборе их она доверяла сперва мужу, потом сестре, которая любила пробовать на ней интересные новинки сезона.

Среди множества духов, которыми она пользовалась, вспоминается веселый флакон "Vera Violetta" от Роже и Галле и рядом с ним элегантный "Astris" от Пивера, за ним "Coeur de Jeannette", "Rose de France" и позднее "Quelques Fleurs" от Убигана, "Origan", "Rose Jacqueminot", "Jasmin de Corse" от Коти, "Rue de la Paix" от Герлена и некоторые английские духи, названия которых я не помню.

К материнским духам, стоящим на туалете из красного дерева среди различных хрустальных коробочек с серебряными крышечками, нам строго запрещалось прикасаться; но мы очень ценили, если нас допускали на последнюю часть ее одевания перед вечерним выходом. Миг выбора драгоценностей, и наконец долгожданный акт надушения платья, меха, рук, прически и шеи за мочкой уха. И столько шарма, женственности и очарования во всех движениях матери, что, полные тихого восторга, мы не сводили с нее глаз.

Но вот появляется огромная черная шляпа со страусовым белым пером, мать крестится и целует нас, давая последние наставления, и экипаж уносит ее.

Мать очень любила нас троих, но в ласках была сдержанна...

Константин Веригин (на первом плане) с братом Михаилом и сестрой Ольгой (Ялта, 1908).

Главным любимцем ее был мой брат Михаил — Миша, — всего более на нее похожий и лицом и способностями. Та же смуглость кожи, тот же овал лица, та же белизна зубов, те же темные улыбающиеся глаза. Он единственный унаследовал голос, музыкальность и крепкое здоровье матери. Но и от отца взял он многое: лихость, насмешливость, остроумие, тонкое обоняние. Так, всякий дурной запах замечался им немедленно и вызывал его осуждение и насмешку. Он любил охоту, рыбную ловлю, автомобиль, деревенскую жизнь; науки же и чтение мало его интересовали.

Море притягивало его, и он мечтал, подобно деду, К. М. Веригину, стать моряком. Друзей у него было сравнительно мало. К людям он относился с осторожностью, но в гимназии и среди хорошо знавших его людей был популярен. Домашний быт он очень любил и мог часами развлекаться один в саду или в доме. Обладая верным и красивым голосом, он часто и много пел, особенно когда бывал весел. Так, получив в гимназии хорошие отметки, он почти всегда возвращался через парадный вход и еще с лестницы начинал громко петь; получив же скверные баллы, тихонько поднимался по черной лестнице и проходил прямо к себе. Играм, баталиям, дружбе он отдавался целиком и был верен им до конца...

Сестра Ольга была самой младшей из нас. Между мной, старшим, и ею было почти пять лет разницы. Она была милым существом, толстеньким и мягеньким; добродушная и уступчивая при малейшем проявлении ласки, она становилась угрюмой и надутой, как только замечала недоброжелательность и зло. Обладая незаурядными способностями и удивительной памятью, она училась с легкостью необыкновенной. К пяти годам она как-то сама выучилась и читать, и писать, а музыкальность в восприятии слов и рифмованной речи была у нее развита необычайно. Здоровье же ее всегда было слабым, особенно много болела она в раннем детстве, и тогда главной ее радостью и развлечением были цветы.

Как сейчас помню ее в беленькой постельке под пушистым розовым одеялом. Рядом с ее головкой стоит венский стул; на постели лежат подснежники и фиалки, и она часами втыкает цветы в дырочки плетеного сиденья. Надо было видеть, с какой нежностью, серьезностью, вниманием, похожим на священнодействие, подыскивала она разные композиции, выбирала и составляла их, вся отдаваясь этому занятию.

С годами эта любовь к цветам усилилась еще больше и перешла постепенно в светлый культ. Цветы стали для нее столь же необходимы, как законченность мысли в стихах, как прекрасная книга, как дети - самое полное откровение жизни. Ольга, подобно тете Леле Нечаевой, умела обращаться с цветами, чувствовать, понимать их...

И цветы в ее вазах долго сохраняли свежесть и яркость красок. Составленные ею букеты всегда столь же радовали взгляд, сколь были близки уму и сердцу. Каждый отдельный цветок занимал свое место, выделялся, не сливаясь с общей массой.

Цельность букета в вазе достигалась не красочной компактностью, а гармоничным соотношением отдельных цветов и веток. И в зависимости от выбранных цветов букет выражал совсем разные настроения: то легкость и яркость взлета, то нежное смирение полевых цветений, то вдумчивую холодность линий, то гордое великолепие красок... Но от всех этих букетов, как и от ее стихов, всегда веяло очарованием женственности. Рано понявшая, что жизнь полна поэзии и что сказка не бред, Ольга навсегда осталась верна чудесному и сумела воплотить его в своей жизни.

К. М. Веригин. Благоуханность. Воспоминания парфюмера.
Тетя Леля. Двоюродные братья.

 

Но прежним тайным обаяньем
От них повеяло опять...
А. Фет.

Нечаевы были нашими двоюродными братьями по матери, четвероюродными по отцу, и все детство наше тесно связано с ними. До второго замужества моей тетки (она вышла замуж за Новосильцева) мы постоянно проживали вместе то в одном, то в другом имении. С нежностью вспоминаю я нашу славную семерку: четверо Нечаевых, трое нас. Я был самым старшим, за мной следовала моя двоюродная сестра Зина. С ней связаны мои первые шаги, первые речи, мечты, проказы, и не было у меня лучшего друга, чем она.

После повторного брака тети Лели совместная жизнь прекратилась, но дружба между нами, детьми, еще более усилилась.

Поездки к ним на дачу в те месяцы, когда они бывали в Ялте, были нашим самым большим удовольствием. И наш дом, наши четырнадцать комнат казались нам такими маленькими и незначительными, когда мы сравнивали их с особняком тети.

Правда, это был один из самых больших и лучших домов Ялты и по постройке, и по внутреннему убранству: вся обстановка его была достойна музея. Но не это привлекало нас, а его такой родной и любимый нами дух. Он чувствовался всюду: и в вестибюле, и в детской, и в гостиных... И если каждому дому присущ свой особый запах (дух), то особенно характерен он для обширных и богатых особняков, построенных из хорошего материала, устланных ценным паркетом, убранных дорогими коврами, старинной мебелью и живущих красивой, барской жизнью.

Ездили мы к ним обычно в экипаже, реже в автомобиле, и нетерпение охватывало нас уже издали. На последней же ведущей к ним улице — Барятинской — мы уже не могли спокойно сидеть и ерзали на сиденьях. Но вот широкая аллея, посыпанная песком, по которой лошади бегут особенно весело. Вот просторный вестибюль с флердоранжевыми деревьями в зеленых кадках и рыцарями в тяжелых латах; и сразу запах приятной свежести летом и душистого тепла зимой охватывал нас. Всей гурьбой неслись мы по белой мраморной лестнице в большую светлую детскую, и до самого отъезда жизнь здесь била ключом. Однако как ни дороги были нам наши кузены и кузины — Зина, Андрей, Борис и Олег, — но светлой феей их дома была сама тетя Леля.

С ней, с ее теплой душистостью связаны мои первые шаги и игры; к ней прибегал я потом с моими мечтами и планами. Из всех взрослых только ей считал я возможным довериться, и она встречала меня неизменно ласково, понимала мои желания, умиряла огорчения и неудачи...

Хрупкая и женственная, она воплощала в себе необычайное очарование; сдержанная красота вещей и строгий уклад жизни, окружавшие ее, как-то еще больше подчеркивали и оттеняли ее шарм. Врожденный вкус ее был безукоризненным, и, обладая крупными средствами, она легко могла осуществлять большую часть своих желаний.

Только с ней да еще с моим отцом любил я ездить по магазинам и видеть, как быстро, верно и элегантно они умели выбирать и покупать лучшее по замыслу и качеству.

Тетя Леля в те далекие времена была всегда полна милого задора, веселости, юмора, и добрая улыбка не сходила с ее лица.

Одной из главных ее страстей были цветы, а потому и дом и сад утопали в них. И в том, как она их выбирала и срезала, чувствовались настоящий культ и понимание, полные неизъяснимого шарма.

Чайные розы, темно-синие фиалки, ландыши были ее любимыми цветами за их тонкий аромат. Любила она также анютины глазки, и клумбы в садах были обсажены ими. Сад же и парк их орловского имения утопали в сирени и ландышах, несущих совсем иной, северный аромат. В конце апреля — начале мая ландышей было столько, что все многочисленные вазы и сосуды в доме были наполнены ими.

С этими именно ландышами попытался я сделать в 1915 году мой первый экстракт, закончившийся неудачей.

Таким образом, мои первые шаги и в жизни и в ароматическом искусстве связаны с тетей Лелей. Обоняние у нее было развито удивительно. Душилась она сама мало, но знала почти все лучшие духи своего времени; и все они перебывали на ее туалетном столике. Обонятельная память ее была поразительна, и теперь, несмотря на обширные знакомства, я не знаю дам, равных ей в этой области.

У нее в будуаре, среди граненых хрусталей туалетного несессера, познал я впервые очарование душистых смесей. Здесь все можно было трогать, открывать, нюхать, всем можно было душиться и даже в небольшом количестве разрешалось смешивать, что доставляло мне огромную радость.

Запах с раннего детства волновал и притягивал меня, и здесь, в будуаре тети, приблизительно с семилетнего возраста я твердо решил, что сам буду творить духи.

Так в мечте был заложен тот фундамент здания, которое Провидение и моя настойчивость завершили двадцать лет спустя.

Для удачной жизни детство должно быть овеяно светлой и доброй феей, и такой светлой феей в моей судьбе была именно тетя Леля.

К. М. Веригин. Благоуханность. Воспоминания парфюмера.
Осень.

Чувствую, что осень скоро будет,
Солнечные кончатся труды,
И от древа духа снимут люди
Золотые, зрелые плоды.
Н. Гумилев.

Конец августа. Начало сентября. Дни ранней осени. Убраны хлеба на полях. Паутинки носятся в воздухе. Деревья, кусты, травы светятся золотом, и желтые, засыхающие листья шуршат под ногами...

А в залах, в коридорах, на лестницах всех школ Российской империи снова видны оживленные лица детей, снова слышится гул шагов и разговоры, снова открываются классы и начинается учебный год. Лето кончено. Солнечная медовость летних ароматов заменена запахами осенне-землистыми. Горечь и прелость пробиваются с каждым днем все больше и больше, но воздух полон живительной влаги, вдохновляющей и бодрящей, призывающей к действию и работе. Эфирность весенней влажности, оживляющая землю и пробуждающая к жизни растения, вдохновляет и пробуждает людей. Множество новых замыслов, чувств и проектов зарождается в душе весной, но большинство из них вспыхивает и гаснет, обрывается на красивой ноте и смелой мысли, а желания сменяются желаниями, сжигая самих себя.

Осенью мир растений замирает, засыпает, и вся его энергия передается человеку. Часто задуманное весной творится осенью, начатое осенью обычно доводится до конца. Не оттого ли и начало учебного года, как и начало года церковного, совпадает с первыми осенними днями...

Для нас, детей, конец августа был полон новых впечатлений. Магазины, подарки, школа, встречи — все радовало и развлекало. Мы любили запахи новых вещей, и теперь, вспоминая мои детские резинки, карандаши, перышки, тетради и книги, я не только вижу их форму и цвет, не только помню их твердость под руками, но и ясно чувствую все запахи, которые исходили от них.

Помню маленький магазин в Ялте, у самой набережной. Чуть отворишь дверь — и сразу густой запах новых тетрадей и только что отпечатанных книг охватит тебя. Запах, слегка напоминающий амбру или, вернее, лауданум в его хорошей выделке; и когда, много лет спустя, работая у Шанель, я встретился впервые с запахом лауданума, я вдруг почувствовал себя перенесенным в мои детские годы, в маленький писчебумажный магазин, где приветливый хозяин никогда не забывал класть между листьями каждой купленной тетради яркие, выпуклые, вырезанные изображения цветов и животных.

А как любили мы запах резинок с изображением слона; и запахи карандашей и вставочек, которые как-то невольно попадали на зуб в минуты, когда задача оказывалась слишком трудной или не давался латинский перевод!.. Помнится, мы особенно ценили карандаши из кедрового дерева, пахнувшие четко и приятно.

Помню едкий химический дух ученических чернил, так привлекавших нас своим густым зеленым блеском. Помню новые перышки, их металлический вкус и запах, холодящий ноздри. А клеевые ароматы книг и тетрадей давали нам ощущение чего-то интенсивного, жизненного, толкали к действию, заставляли работать.

Первый учебный день. Раннее утро. Свежесть. Запахи новой кожи ранца и пояса. Встреча с детьми нашего возраста, такими же веселыми, задорными, свежими, как и мы. Как часто первое впечатление, первые симпатии и дружба оказывались верными на протяжении всей жизни. Что может быть лучше этих ясных дружб далекого детства!

Но вот мы входим в само здание гимназии. Шум и шутки затихают, фигурки учеников подтягиваются, на лицах появляется вдумчивое и серьезное выражение. Мы сознаем свою ответственность. И более строгие запахи окружают нас. За летние месяцы гимназию красили заново, чистили, натирали полы. Все светилось, горело, блестело и пахло чистотой, красками, воском; вспоминались белая медуница, пасеки на опушке леса, солнечные дни.

В большом, главном зале все классы выстраивались на молитву. Впереди, в синих мундирах, директор, инспектор и весь учебный персонал. Стройное пение. Тонкие струйки ладана, способствующие сосредоточенности и приподнятости настроения. Благословение священника. Краткая, четкая, ясная речь директора. И мы выходим в широкие коридоры, идем в предназначенные нам классы. Замечаешь дорогу, оглядываешь стены, а в сердце радостное сознание, что ты справился с работой, не остался на второй год.

Все наши классы были веселые, светлые, большие, и пахло в них так славно: и деревом парт, и бумагой книг и тетрадей, и натертым до блеска паркетом, и даже черной доской и кусочками белого мела.

И во всех классах дети жили весело и интересно, но особенно милы были крошечные приготовишки, неподражаемо важные и гордые сознанием того, что и они — гимназисты славной ялтинской Александровской гимназии. Весело было глядеть на них, слушать их разговоры, чувствовать их вкусный, совсем еще детский запах...

Увы, не от всех наших преподавателей пахло так приятно. У некоторых одежда казалась пропитанной табаком и каким-то нехорошим духом, нередко присущим людям лет сорока.

Думается, что подобные запахи, несущие в себе гнилость болезни или психического разложения являются опасными для окружающих, и особенно для молодежи, и на это следовало бы обратить серьезное внимание...

Волосы наши подстрижены коротко, особенно младших классах, так как всякие падающие пряди, вихры и кудри были строго запрещены. Любили мы запах фрикциона и отмечали его тотчас на головках товарищей; и наши детские вкусы были очень правильны. Так, мы любили всего более в те детские годы тот еле заметный, тонкий аромат, который оставался на волосах от одеколона от Роже и Галле, или от "Violette des Bois" от Пино, или еще от вежетали Санкт-Петербургского химического общества.

Все эти жидкости были составлены из душистостей мира растительного, натурального, с самым незначительным процентом химических ароматов.

Хороший одеколон сделать нелегко, так как он должен вызывать чувство свежести, воздушности и чистоты, а не впечатление душистости дешевой и назойливой.

В настоящее время от одеколона все больше требуют многочасовой крепости, забывая, что для этого существуют лосьоны, туалетные воды и, наконец, духи. Цель же одеколона совсем иная: освежить, разрушить дурные запахи, задержаться в еле заметной, тончайшей ароматичности. Настоящий одеколон этим требованиям полностью отвечает, так как он состоит из натуральных эссенций, обладающих и приятной свежестью, и могучей силой дезинфекции. И если с 1806 года одеколон "Jean-Marie Farina" от Роже и Галле пользуется таким успехом, то это именно потому, что он особенно хорошо отвечает этим требованиям, не претендуя ни на что другое.

В счастливые годы юности нам были понятны лишь ароматы молодости, свежести, чистоты и здоровья. Ко всему же иному мы относились с недоверием и сдержанностью, и в этом мы были правы.

Так, и к старшим мы обычно подходили и с обонятельной точки зрения, и как часто дети замечают хорошие и дурные запахи людей. Старшие не знают этого и не понимают, почему дети избегают некоторых знакомых, чуждаются их, считают нехорошими...

В ученье, забавах и беседах дни и недели проходили необычайно быстро.

Всего более любили мы большую перемену с ее завтраком и играми. Завтракали мы в большой столовой, вблизи кухни, откуда так вкусно и соблазнительно пахло. Запахи были все простые, знакомые, но от них удивительно разыгрывался наш молодой аппетит. И как весело играть на свежем осеннем воздухе после этого легкого завтрака!

На крымском побережье ветер пронизан ароматом моря, сосен, елей, кипариса и лавра. В этом букете было еще немало летней солнечности; он был менее пропитан духом земли и увядания, чем воздух северной осени.

Помню эти осенние запахи в Симбирской губернии. Мне шел тогда восьмой год, и отец решил, что настала пора приучить меня к прелестям охоты. Я получил высокие сапожки, маленькое, но настоящее ружье, ягдташ и стал сопровождать отца. В начале не было предела моей радости. Я чувствовал себя настоящим охотником и гордился этим. Все радовало меня: и длительные приготовления, и прогулки по осеннему лесу, и шорох листьев под ногами, и золото и янтарь деревьев, и запахи, глубокие и бодрящие, и прозрачные ветки на фоне синего неба. Хруст сучьев, падение листка или желудя особенно слышны в тишине леса. Легко дышится. Идешь окрыленным. Чувствуешь себя пропитанным воздухом. Сливаешься с ним. От каждого шага из-под ног поднимаются ароматы земли. Словно силы свои отдает она тебе, словно самую глубину свою тебе открывает. Это не окрыленная свежесть первых весенних дуновений с их воздушностью, освобожденностью, неясностью. Запахи осени почти осязаемы: прель, сыро