Они пошли рядом, окунулись в солнечный и мокрый день апреля, а у них за спиной ночная вахтерша тетя Люба тотчас же с грохотом перегородила дверь железной балкой и навесила замки.

— Ну и ветер, — произнес Джон Смит, — как бы вас не унесло. В такую погоду надо обязательно взять под руку толстяка вроде меня.

— Вы не толстый, — сказала Надя, — вы самостоятельный.

— Можно, я вас провожу? — сказал разведчик и добавил: — По-товарищески.

— Я далеко живу, — сказала Надя.

— Вот и хорошо, — обрадовался Джон Смит, наступая в лужу, — вот и прекрасно.

Приемщица Надя не считала себя красавицей, но она была милая, с голубыми глазами и мальчишеской фигурой, а когда сидела за барьером, положив локти на отполированный до блеска стол, клиенты в брюках пытались разговаривать с ней и шутить, но девушка лишь постукивала карандашом, и в голосе ее рождались особые, неприятные, судебно-исполнительские нотки:

«Распишитесь, гражданин!»

Джон Смит взял Надю под руку, им стало тесно, а через двадцать минут разведчик и девушка уже сидели в ресторане ВДНХ под фикусом.

Официант подал меню, измятый листок бумаги в гладком коленкоровом переплете, отступил на шаг и замер.

Джон Смит повернулся к Наде.

— Виски, джин? — спросил он. Надя рассмеялась в ответ и говорит:

— Мне водки капельку, а то я ноги промочила.

Смит продиктовал заказ. Надя в ужасе пыталась его остановить.

Официант чиркнул в невидимом блокноте и удалился, ловко огибая столы.

На эстраду вышли музыканты. Пиджаки их висели на стульях. Музыканты о чем-то беседовали, смеясь. Потом они все нахмурились и разошлись по своим местам.

— Давайте потанцуем, — сказал Джон Смит.

— Не могу, — ответила Надя, — я туфли сняла.

Девушка приподняла скатерть, и оттуда выглянул кончик ступни.

У шпиона замерло сердце.

«Не знаю, как выглядит счастье, — подумал он, — мне сорок лет, и я не уверен, что почувствую, если хотя бы частица его встретится на моем пути».

Музыканты играли дружно и отрешенно. Они куда-то шли под звон бокалов, и глаза их были полузакрыты.

Вечером Джон Смит прощался с Надей в подъезде возле батареи отопления. Из-за шахты лифта торчали ручки детских колясок.

— Иди ко мне, — сказал шпион.

— Перестаньте.

Девушка вырвала руку, и на секунду он увидел перед собой приемщицу химчистки в шелковом черном халате и с негодующими вибрациями в голосе: «Распишитесь, гражданин!»

— Ладно, — сказал Джон Смит, — не буду. Простите.

— Если вы меня в ресторан пригласили, то еще не значит, что можно руки распускать!

— Как вам не стыдно, — покачал головой Джон Смит, — ай-ай-ай!

Он повернулся и шагнул к дверям, но Надя догнала его и тронула за хлястик.

— Подождите, — сказала она, — ох, какой же вы громадный. Мне придется встать на цыпочки.

Джон Смит вернулся поздно, снял ботинки и хотел уже выключить свет, но в это время его окликнул тамбовский волк.

— Шеф, я не сплю. Мне нужно с вами поговорить.

— В чем дело, капрал? — спросил Джон Смит, вновь зажигая люстру.

— Я вынужден сделать признание. Оно облегчит мне душу.

— Слушаю вас.

— Шеф, мне трудно говорить.

— Будьте мужчиной, капрал.

— Шеф, я сошелся с легавой. Да, да, я, волк и сын волка, связал свою жизнь с охотничьей собакой. Это случилось на пустыре, когда вы читали газету.

Джон Смит вынул папиросу и задумался, не прикурив.

Ночь лежала за потемневшими стеклами. Мир дремал у порога. Вся мера глубины и разнообразия жизни ясно предстала в этот час на грани тьмы и света.

— Сердцу не прикажешь, — едва слышно выговорил шпион.

— Это верно, — кивнул тамбовский волк.

— Ну, а как она вообще? — спросил разведчик.

— Красивая сука, — откровенно произнес капрал. Джон Смит взволнованно шагал по комнате. Видны были холостяцкие дыры на носках.

— Не надо прятаться от счастья, — говорил он, — ведь жизнь коротка. Позади океан рождения, впереди океан смерти, а наша жизнь лишь узкая полоска суши между ними.

— Истинная правда, — молвил серый...

— В конце концов мы даже не нарушаем инструкций, — задумчиво сказал шпион, — ведь сам майор Кайли приказал мне обзавестись друзьями в СССР.

Они проговорили до утра, а когда взглянули на часы, луч солнца заглядывал в комнату вместе с первыми гудками речных катеров.

С тех пор каждый вечер Джон Смит покидал ателье вместе с Надей. Девушка прятала в стол пачку голубоватых квитанций, переодевалась, вешала на гвоздик черный шелковый халат, и они, держась за руки и огибая лужи, шли в какой-нибудь музей. В просторных залах было тихо, кружевные занавески покачивались на окнах, экспонаты соперничали с лепными украшениями на потолке и замысловатой мозаикой пола.

— Когда я стою перед шедевром, — говорил Джон Смит, — то ощущаю, что картина вглядывается в меня, проникает в сокровенные глубины моей души. Мне делается стыдно за те пороки, которыми я наделен. Я дрожу, как на суде.

— Мне знакомы эти ощущения, — кивала Надя.

— Искусство читает наши сокровенные мысли. Под его взором хочется быть великодушным, честным и добрым.