Второй РТП Нестеров — младший

Мне сказочно повезло: вот уже третий день я валяюсь на диване, на самом законном основании бездельничаю и скулю при каждом неосторожном движении. Я понимаю, что это очень смешно, и не злюсь на Деда и Бублика, которые радостно хохочут. Ничего не поделаешь, вволю отсыпаться, бездельничать и читать книги — это удовольствие, а бесплатных удовольствий не бывает.

— Они, нынешние, как балерины, — поясняет Дед Бублику, — им бы не пожары тушить, а ванны в Кисловодске принимать. Форточку открыл — у него насморк, ноги промочил — ангина, голос начальник повысил — давление.

Дед имеет полное право смотреть на «нынешних» свысока: за свои почти шестьдесят он ни разу не брал больничный, а когда лет пятнадцать назад его в порядке поощрения послали в Кисловодск, через неделю сбежал оттуда, поскольку «никогда не видел стольких бездельников в одном месте».

— Послушался бы Деда, мог сегодня с Бубликом в хоккей играть, — упрекает он. — Вот как Нефертити от поясницы лечится: парная и через газету резиновый клей на эту… на самую… Как рукой снимает.

— Кожу? — спрашиваю я.

— Остряк, — неодобрительно ворчит Дед. — В наше время… А, что с тобой говорить…

Радикулит — наша профессиональная хворь: пожар тушишь — жарко, тебя поливают, а выходишь на мороз — боевка льдом покрывается, рукой не двинешь, дватри человека тебя раздевают. Как раз зимой позапрошлого года я и прихватил радикулит, когда подвал тушил. Испробовал все способы и убедился, что радикулит, как и насморк, лечить бесполезно, он возникает и уходит сам собой. Поэтому я посылаю к чертям приятелей с их абсолютно надёжными средствами, а особенно приставучих надоедал (это словечко в наш лексикон ввёл Коровьев из «Мастера и Маргариты») прошу достать мне медвежьей слюны. Нужно только догнать медведя, трахнуть его ногой по заду, а когда оскорблённый зверь в бешенстве обернётся, аккуратно собрать с его морды слюну.

— Дедушка, ты говорил, что в твоё время… — хитроумно напоминает Бублик.

— Обязательно расскажу, — Дед суёт внуку портфель, — по дороге в школу.

И подмигивает своему приятелю: старого воробья на мякине не проведёшь!

Пора приступать к делу, мне вечером от Ольги достанется, если не выполню домашнего задания: сегодня я обязан добросовестно подготовить первую часть своих «мемуаров», как насмешничает Дед. Ольга поручила ему за этим проследить, а Дед, который в Ольге души не чает и расцветает от её похвал, со страшной силой на нас жмёт, чтобы мы не халтурили.

Сама Ольга взяла отпуск, копается в архивах, потрошит очевидцев, разъезжает по частям и выжимает участников тушения до капли; наконец-то, радуется она, ей пригодилась стенография, которой когда-то обучилась. Пока что главная удача — домашний архив Нины Ивановны.

Я силой заставляю себя возвратиться назад. Шесть лет — нешуточный срок, многие картины, которые, казалось, ничто не вытравит из памяти, уже стёрлись, одна налезает на другую; имена, фамилии, этажи, случаи — как все происходило в дыму, так и осталось — в дымке; может память сердца и верней «рассудка памяти печальной», но Ольге-то нужны факты, подробности, их одной только памятью сердца не восстановишь…

Прошлое затягивает, как омут. Большой Пожар был самым впечатляющим, но не единственным серьёзным событием в моеи жизни; как нельзя решить алгебраическую задачу, забыв основы арифметики, так мне не разобраться в Большом Пожаре — не в тушении его, а чисто по-человечески — не покопавшись в самом себе, в своей жизни.

Говорят, хирурги не могут делать операции своим близким — просят коллег.

Мы, пожарные, такой роскоши позволить себе не можем. Мы обязаны спасать всех — знакомых и незнакомых, друзей и недоброжелателей, всех, кого в состоянии спасти.

Впрочем, хирург, если нет рядом коллеги, сделает то же самое.

Наверное, дело не в этом, я просто нащупываю мысль, способ её выражения. Может быть, её следует выразить так: Большой Пожар ассоциируется у меня с ужасом, когда я узнал, что на десятом этаже погибают, или, быть может, уже погибли два самык близких мне человека. Наверное, и это не совсем точно, Дед тоже не вылезал из огня и дыма… Тогда — три? Вы скажете: а ужас при виде других, не самых близких, совсем незнакомых людей, находящихся в смертельной оспасности? Это будет справедливо, но справедливо и другое: все мы только люди, и у пожарного, даже с его профессионально высоким чувством долга, человеческие чувства не укладываются в параграфы, точно так же, как у любого другого.

Полковник Савицкий, которого я ещё застал, не раз внушал нам, молодым офицерам: «На пожаре вы должны отрешиться от всего земного. Ваше дело — спасать и тушить, об остальном будете думать потом, после пожара».

Савицкий был мудр и справедлив, я много слышал о нем от Деда ещё ребёнком и привык верить, что все, исходившее из уст полковника, — истина в последней инстанции. Верил — до Большого Пожара, когда вдруг осознал, что от всего земного, то есть глубоко личного, никак отрешиться не могу. Наверное, чтобы спасти тех, двоих, на служебное преступление я бы не пошёл (скажи я слово — и пятидесятиметровку передислоцировали бы с левого крыла на правое), но в рамках своих обязанностей я имел право на риск! Мы все в тот вечер не знали, выберемся ли живыми, одни рисковали больше, другие меньше, и я наделил себя полным правом поставить на карту — все.

Из рассказа Николая Лаврова на меня большое впечатление произвёл вопрос Кожухова-старшего: кого спасать — академика или вахтёра. Далеко не простой вопрос, да и ответом на него я не был удовлетворён. Ну, освободишь место в шлюпке для обоих, сам погибнешь, а справятся ли они со шлюпкой? Нет, на этот заковыристый вопрос ответ куда сложнее, если он вообще существует — с точки зрения человеческой этики. Другое дело Полярный Закон: «Спасай товарища, если даже сам можешь при этом погибнуть. Помни, что жизнь его всегда дороже твоей» — вот с этим ни поспоришь, тут все ясно.

А произвёл впечатление тот вопрос потому, что передо мной возникла точно такая же дилемма: кого в первую очередь спасать, эту пару или другую? И я без всяких размышлений и колебаний сделал выбор, хотя никогда не забуду двух других лиц, умирать буду — не забуду… Но о выборе своём тоже никогда не пожалею.

Вот и попробуй отрешись от всего земного…

В нашу жизнь Ольга не вошла, а ворвалась, когда мы ещё учились в восьмом классе.

Вдруг появилась новенькая — коротко остриженная, вызывающе гордая и дерзкая девчонка, которая, не тратя ни одной перемены на изучение обстановки, с ходу начала всеми командовать и за какую-то неделю прибрала класс к рукам — и мальчишек и девчонок. Точно определив лидеров — Диму, Славу и меня, новенькая, буквально загипнотизировав класс, чрезвычайно быстро, так, что мы не успели опомниться, сбросила нас с пьедестала. Её насмешки были остроумнее наших, суждения свободнее и оригинальнее, познания неожиданно широкие — она уже прочитала такие книги, о которых мы и не слыхивали, к тому же она превосходно плавала и бегала стометровку, разгромила лучших школьных шахматистов и была не то что красива — красота пришла к ней потом, но, как говорилось, «смотрелась»: стройная и гибкая, движения порывистые, но в то же время пластичные, как у пантеры; и серые глаза, большие и смелые глаза человека, привыкшего быть первым.

Весь класс затаив дыхание следил за нашим соперничеством — мы ведь не собирались сдаваться, строили всякие планы, даже отлупить её хотели, но, к всеобщему разочарованию, острого конфликта не состоялось: Ольга, как она это и в будущем часто делала, вдруг круто изменила фронт, взяла инициативу на себя и предложила нам дружбу — вчетвером.

Несколько лет мы были неразлучны: ради нас, поступивших в Ленинградское пожарно-техническое училище, она тоже поехала учиться в Ленинград. Кажется, она чуточку предпочитала меня, впрочем, Дима и Слава были другого мнения. Ольга же своего мнения не обнародовала. Не стану вдаваться в подробности, все это было тысячу раз до нас и будет после нас: она влюбилась в молодого кинорежиссёра, возглавлявшего молодёжную любительскую студию в нашем городе, и вышла за него замуж.

В молодости подобного рода шок проходит быстро. тем более что пострадавших было трое; годом спустя, окончив училище, мы переженились, причём, чтобы не было недомолвок, удачно; однако, странное дело! — Ольга повела себя с нами так, будто ничего не случилось. Странное — потому что просто дружбы между молодым мужчиной и молодой женщиной я лично не наблюдал и не очень-то в неё верю, как бы мне по этому поводу ни возражали, остаюсь при своём мнении. Итак, мы постоянно, чуть ли не ежедневно встречались, забегали друг к другу на работу, неизменно бывали вместе на всякого рода междусобойках и рождениях; убедившись в чистоте наших отношений, жены не преследовали нас ревностью — во всяком случае, открыто. Хорев, Ольгин муж, тоже нам не мешал, слишком был уверен в превосходстве своей творческой личности, да и не только творческой — красив был, как голливудский актерлюбовник; словом, все так продолжалось, пока уход из жизни моей Аси не нарушил равновесия — наши отношения с Ольгой уже не могли оставаться прежними, в них появилась принуждённость.

Чтобы разрубить этот узелок, нам нужно было пройти через Большой Пожар.

Вечером Ольга потребует от меня отчёта, а мне не до него. Редкий случай

— я один: проводив внука в школу, Дед отправился проведать Нину Ивановну (небось пирогов с луком захотелось!); ребята не звонят, Ольга роется в архиве УПО, «Мастера и Маргариту» я в очередной раз прочитал, а после такой книги мне никакой другой читать но хочется. Вот тут, в предисловии, Булгакова называют «известным» — а почему не великим? Впрочем, Достоевского тоже долго не именовали великим. Люди не склонны оценивать по достоинству современников, ибо признать современника великим — значит както принизить себя; потомки бывают великодушнее, не не ревнуют покойников и охотно отдают им должное. Может, Бублик на выпускном экзамене скажет, что Булгаков был гениальным, а учитель не моргнёт глазом?

Я лежу и думаю о том, что даже поджигателей, людей, которых я больше всего ненавижу, Булгаков сумел сделать симпатичными: Азазелло, Коровьев и Бегемот — единственные черти в мировой литературе, с которыми я хотел бы посидеть в дружеской компании и выпить на брудершафт. Пожарный в компании с поджигателями — вот так штука!

Ольга зря нас ругает: одно дело — любить свою профессию, и совсем другое — ломать мещанское представление о ней, рекламировать себя, доказывать, что мы тоже не лаптем щи хлебаем. Нас учили не защищаться, а всегда нападать, идти в атаку, и каждый из нас про себя гордится тем, что пожарные — единственные в мирное время люди, повседневно ведущие боевые действия. Война началась с пожаров, велась в сплошных пожарах и закончилась ими; для нас они остались как будничная работа. Когда Ольга говорит, что хочется в жизни сделать нечто большее, чем съесть положенное по статистике количество мяса и выдышать положенную порцию кислорода, мы про себя думаем, что так и делаем: по той же статистике пожарные гибнут и получают травмы больше людей всех других профессий, выручая из беды тех, кто сочиняет про нас анекдоты или заливается смехом, слушая их с эстрады.

Я вовсе не хочу создать впечатления об исключительности нашей профессии: мы тоже не ангелы, среди нас есть и хорошие люди, и плохие, храбрецы и трусы, праведники и подлецы — с той только разницей, что трусам и подлецам у нас не ужиться, они не выдерживают испытания огнём. Ещё древние знали, что огонь очищает — в самом широком смысле слова; очищает он и пожарную охрану от случайно попавших в неё людей. Мы, пожарные, давно усвоили, что никто не станет нами восхищаться, как космонавтами или ребятами, что поднялись на Эверест; знаем, что никто, буквально никто из нас, даже легендарные ленинградские пожарные в блокаду, не получил за тушение пожаров Золотой Звезды; привыкли к тому, что нас куда чаще ругают и проклинают, чем хвалят и награждают; усвоили, знаем, привыкли, но молчим об этом и если все-таки вспоминаем, то в своём узком кругу: ни с чем не сравнимое чувство удовлетворения своей работой пересиливает обиду. В войну Дед горел в танке четыре раза и привёз три ордена; потом, после войны, он потушил несколько сот пожаров, среди них был и Большой, но только единственный раз, за полигон, заработал медаль. Ну, раз так принято, значит, надо, мы люди не гордые. Когда нам сочувствуют, что есть День работников торговли, День труженика бытового обслуживания и так далее, но нет Дня пожарных — мы отмалчиваемся: для нас День пожарных — 365 раз в году.

Да, ещё о наградах — не потому, что это наше больное место, а просто интересный случай. Не знаю, как в других городах, а у нас традиция: выносишь человека из огня или по-другому спасаешь — не спрашивать у него фамилию. Сам скажет — его дело, а ты не спрашивай, но надо. А возникла эта традиция после случая с Кожуховым, когда он ещё был, как шесть лет назад его Юрий, молодым лейтенантом, начальником караула. Тушил он студенческое общежитие, горели первый и второй этажи, а с верхних людей приходилось снимать по лестницам или, проникая в здание через чердак, выводить на крышу. Пожар был трудный, но сработали хорошо, обошлось без жертв. И вот Кожухов вдруг вспомнил, что Савицкий рекомендовал спрашивать фамилии, чтобы указать в отчёте — для-ради доказательности, чтобы не обвинили в преувеличениях. Вынес он одного студента на крышу, сделал ему искусственное дыхание и поинтересовался: «Как ваша фамилия?» А студент, отдышавшись, в знак благодарности спросил: «Что, орден хочешь за меня получить?»

Это Кожухов рассказывал после полигона, когда привёз пожарных к себе. «Обожгло, как пощёчина, — вспоминал он, — даже в глазах потемнело. Потом на разборе Савицкий интересовался фамилиями, и я ему прямо сказал, что никогда спрашивать не буду, даже если приказ — по буду! Объяснил — почему, Савицкий подумал к кивнул: не надо».

Позвонила Ольга — что успел сделать? Я честно признался, что совершаю «двадцать тысяч лье вокруг самого себя» и нахожусь примерно на половине. Ольга заявила, что я никогда не познаю себя так, как это сделает за меня начальник отдела кадров, велела немедленно прекратить путешествие и заняться делом, потребовала к её приходу изложить, причём без халтуры, первые пятнадцать минут пожара и пригрозила, что в противном случае снова начнёт лечить мой радикулит жгучкой — адским снадобьем, от которого я вчера взвыл не своим голосом.

Жгучка меня убедила, принимаюсь за работу. Для затравки беру свой тогдашний, извлечённый из архива УПО рапорт на имя Кожухова.

Верчу в руках несколько потрёпанных страниц. Почерк не мой, рапорт я диктовал на следующий день, и подпись нелепая — дрожащая, будто пьяный в милиции подписывал протокол. Но слова мои, Лёша мне дважды все перечитал.

«13 февраля оперативный дежурный по городу капитан Нестеров В. В.. начальник штаба капитан Рагозин Д. И.. начальник тыла ст. л-т Нилин С. Н. и связной, мл. сержант Рудаков А. П.. находясь на месте пожара жилого дома по ул. Павлова, 13, в 18 ч 21 мин получили сообщение о пожаре во Дворце искусств и немедленно выехали на объект.

В пути следования получили сообщение об объявлении пожару э 5. Прибыли к месту вызова в 18 ч 33 мин, то есть через 12 мин. К моменту прибытия обстановка была следующая.

Происходило интенсивное горение от.5-го по 8-й этажи главного корпуса и на 11, 13, 14, 15 и 18-м этажах высотной части здания. Огонь распространялся вертикально в вышерасположенные этажи и по коридорам перечисленных этажей главного корпуса, где в помещениях находилось большое количество людей, отрезанных от выхода огнём и дымом. Как со стороны фасада, так и со стороны двора, а также в высотной части в оконных проёмах стояли люди, размахивая шторами и разного рода предметами, чтобы привлечь к себе внимание. Некоторые, связав по две-три шторы, пытались самоспасаться на нижние этажи.

Видя сложившуюся обстановку, я принял руководство тушением пожара на себя, подтвердил по радиостанции пожару э 5 и вызвал дополнительно все автолестницы, все автомобили газодымозащитной службы, 10 автонасосов и 20 автомашин «скорой помощи».

Немедленно отдал следующие распоряжения:

— штаб развернуть против центрального входа;

— на каждом этаже, начиная с 5-го, организовать боевые участки, назначить начальников боевых участков и в помощь уже работающим подразделениям на каждый этаж направить по два отделения для проведения спасательных работ;

— по периметру установить по мере их прибытия автолестницы для проведения спасательных работ;

— организовать взаимодействие с Горгазом, Горводопроводом и Горэнерго, совместно с представителями «Скорой помощи» развернуть пункты оказания первой медицинской помощи в лифтовых холлах четвёртого этажа;

— установить надёжную, связь между боевыми участками, прибывающим на пожар руководством и Центральным пунктом пожарной связи;

— через представителей ГАИ немедленно перекрыть движение городского транспорта и пешеходов по ул. Некрасова и прилегающим переулкам…»

Далее в рапорте перечислялись фамилии начальников боевых участков, конкретные действия по тушению и спасению, которые в силу своей лаконичности и казённого языка никоим образом Ольгу не удовлетворят.

Буду вспоминать детали.

Сначала о том, чего я не написал в рапорте.

Пока мы ехали к Дворцу, изломали головы: почему пожару объявили пятый помор? Скорее всего подвал… Или лифтовое хозяйство?

Незадолго до того я был и Москве, сдавал экзамены в Высшей школе, и ребята дали мне посмотреть изданную американцами книгу «Горящая Америка» — огонь везде одинаков, технические проблемы у нас одни и те же. И тогда я припомнил слова из этой книги: «Высотные здания, став символом прогресса, стали вместе с тем настоящим кошмаром для пожарных».

Сегодня могу признаться в том, чему тогда никто бы не поверил: за полторы недели до Большого Пожара мне чуть ли не каждую ночь снился горящий Дворец искусств. Я никому об этом не говорил, чтоб не сглазить, пожарные — народ суеверный, но, просыпаясь в испарине, знал, почему мне снится эта чертовщина. Тому было несколько причин: 1) Несмотря на решительные предписания Госпожнадзора, на всех внутренних лестницах Дворца начался ремонт. 2) Хорев задумал снимать короткометражку о забавных малолетках, и Бублика с его вихрами и веснушками чуть не каждый день таскали на эти самые кинопробы. 3) Как раз в те дни пришёл ответ архитектурного управления — с категорическим отказом пристроить хотя бы со двора наружные пожарные лестницы, ибо пострадает красота уникального здания.

За Ольгу я был спокоен, ну, не то что спокоен, а знал, что музей расположен на третьем и четвёртом этажах, уже не так страшно. Но вот где сегодня Бублик, я понятия не имел: утром отвёл в ясли, это точно, а вдруг его, как это было вчера и позавчера, снова забрал ассистент Хорева? Ведь тогда Бублик сейчас на 10-м!

Теперь, спустя шесть лет, я благословляю своё неведение: сообщи мне в ту минуту, что Бублик на 10-м — и я мог бы натворить глупостей, потому что с ходу пробиться туда не было никакой возможности…

Когда мы подъехали к Дворцу, я увидел, что по сравнию с рассказом Гулина о первых минутах обстановка резко изменилась. Горели все этажи начиная с пятого, а свет но Дворце уже вырубили, и впечатление было такое, будто перед тобой гигантская шахматная доска: белое — чёрное, чёрное — белое… Белое — это пламя из оконных проёмов, чёрное — дым. Отдельные окна, помню, были какие-то багрово-красные, будто в подсветке из прожекторов — значит, в помещении пламя бушует, вот-вот стекла лопнут. И порывистый со снегом ветер: он то задувал сверху, придавливая дым вниз, то вдруг разгонял его, обнажая фасад. И тогда были видны люди в окнах — много людей…

Кожухов, Головин и Чепурин не уставали нам повторять: не слишком доверяйте первому впечатлению, оно может обмануть. Но здесь сомнений не было: я подтвердил пожару номер 5, взял на себя обязанности РТП и отдал те распоряжения, которые изложил в рапорте.

Отныне каждый из нас стал деталью механизма по тушению пожара — по вызубренному наизусть боевому уставу.

Пока Нилин встречал и размещал прибывающие силы, а Рагозин давал им установки, я первым делом решил произвести разведку. Разведка — это основа основ нашей работы, без неё мы слепы, как новорождённые котята. Я побежал под арку во двор и увидел то, что ожидал: обстановка такая же, как с фасада, даже, пожалуй, хуже, огонь сильнее распространяется в высотную часть. значит, большую часть прибывающих лестниц — сюда, во двор. До высотной части лестницы не достанут, даже пятидесятиметровки, значит, в высотку необходимо пробиваться снизу, по лестничным маршам.

Возвратившись бегом к развёрнутому Рагозиным штабу, я приказал немедленно подать вновь прибывшую тридцатиметровку во двор: пусть люди увидят, что мы знаем обстановку, это несколько их успокоит и удержит от безрассудных поступков.

Такая подробность: одновременно с нами к Дворцу подкатила гарнизонная машина связи, я выскочил, побежал к ней, запутался в чем-то, упал и прокричал: «Пятый номер подтверждаю! Дополнительно к пятому все автолестницы и газовки, которые находятся в расчёте, немедленно сюда!» Потом ребята шутили, что я из уважения к пятому номеру встал на колени.

Одно за другим со всего города прибывали к Дворцу подразделения.

Кожухов ещё не прибыл — потом мы узнали, что его машина попала в пробку и километра два он пробежал, как стайер; Головин был на окраине, в 19-й ВПЧ и уже мчался к Дворцу с одной из двух наших пятидесятиметровок, а Чепурин с дороги сообщил, что будет с минуты на минуту. Так что мне не на кого было оглядываться, я — единовластный РТП, и нужно, не теряя ни мгновенья, самых опытных офицеров поставить на боевые участки.

Так я и сделал: распределил офицеров по этажам и крыльям, а сам с Лёшей и звеном газодымозащитников побежал по центральной лестнице наверх — в глубокую разведку.

И заметил время: с момента нашего прибытия прошло три минуты.

Я был одержим одной идеей: во что бы то ни стало, как можно быстрее пробиться в высотку, где люди находились в особо опасном положении. Тогда мне и в голову не приходило то, что полчаса спустя придумают Кожухов и Клевцов — да и не только мне, такого мир не видывал и не слыхивал; я мечтал только о том, чтобы вывести людей из высотной части на крышу основного здания — фактически на крышу двенадцатого, так как над десятым был большой технический этаж, со всяким оборудованием и коммуникациями. Если это удастся, главным врагом людей станет холод, но это уже по сравнению с огнём враг пустяковый. Я тогда ещё не знал и того, от чего в отчаянье могла закружиться голова: что в ресторане на двадцать первом этаже был банкет! Полтораста человек в одном помещении, которым некуда выйти! И опять, хорошо, что не знал, ибо отчаянье плохой советчик: в данной обстановке с наличными силами о двадцать первом этаже нечего было и думать.

По маршевым лестницам пожарные выводили, выносили пострадавших; многие спускались сами — чёрные от дыма, обессиленные от пережитого, иные, наоборот, до крайности возбуждённые; в лифтовом холле четвёртого этажа уже был развернут медпункт, там работали врачи из «Скорой «. Между четвёртым и пятым я встретил Гулина, который выводил группу; я кивнул Лёше, он сменил Гулина, а тот коротко осветил обстановку: Дед тушит на пятом правое крыло, дошёл до задымлённой радиорубки, а на левом крыле горит вовсю, нужна помощь. Я по радиостанции приказал Рагозину дать Гулину дополнительное отделение, а со своим звеном, да ещё Лёша прибежал, стал пробиваться на шестой.

Несколько слов о Лёше Рудакове, поскольку в дальнейшем повествовании он играет важную роль.

В пожарной охране Лёша появился после демобилизации и тут же получил прозвище Недомерок — видимо, потому, что вымахал под два метра и имел кулаки, напоминавшие средних размеров арбузы. Шесть лет назад ему было двадцать два года, но с тех пор он нисколько не изменился: такой же доверчивый и добродушный, свято верящий в высокое предназначение своего начальства и фанатично преданный идеалам пожарной охраны человек. Когда он женится — а Лёша уверен, что этого никогда не случится, поскольку на его широченном скуластом лице совсем затерялся крохотный, да ещё курносый девичий носик, — лучшего мужа и придумать невозможно. Добряк и первый силач города (двести раз подряд выжимает двухпудовую гирю!), Лёша сметлив, расторопен и свою должность связного считает самой завидной из всех должностей на свете. В деле я за ним, как за каменной стеной, я уже и считать бросил, сколько раз он меня выручал. Во всяком случае, дежурные по городу мне почерному завидуют, а Кожухов, когда хочет меня наказать, грозится отобрать связного. Но Лёша никогда ни к кому не уйдёт: во-первых, он обожает Деда, к которому бегает советоваться по интимным вопросам, во-вторых, давно и тайно влюблён в Ольгу, а в-третьих, так же привязан ко мне, как я к нему. Лёша — мой талисман, я уверен, что с его уходом потерял бы силу и захирел.

Во всем этом, конечно, много шутки, но за семь с лишним лет мы с Лёшей прошли через многое, понимаем друг друга без лишних слов и беспредельно друг другу верим.

Ремонт, будь он проклят! Потом начальство разберётся, кто в чем виноват, каждый получит по заслугам, но сейчас горят козлы, груда подготовленной к замене облицовки из пластика, лестничные перила…

В коридорах пятого этажа наверняка уже работают — газодымозащитники должны были пройти туда через окна… Уже работают, подтверждает Рагозин, с которым я держу связь по переносной радиостанции. Прежде чем пройти наверх, нам нужно протушить всю эту дрянь, это в первую очередь, иначе проскочишь — обратно не выбраться.

Магистральная линия протянута, рукава полны, за пару минут сбили пламя из трех стволов и сквозь дым прорвались на шестой. Быстро зачернили потолок и стены, луч мощного группового фонаря — на лифт.

— Лёша, мигом!

Погорельцы, запомните и не забывайте, лифт — худшая из всех ловушек! В пожар управление лифтами быстро выходит из строя, а бывает и так, что кнопки вызова лифта самопроизвольно срабатывают именно на горящих этажах и дверцы распахиваются — выходите, пожалуйста, в самый огонь. Были такие случаи, были! Да и сами кабины с их облицовкой из красивого пластика отлично горят, превращаясь в ядовитый дым. Поэтому при виде лифта на пожаре у нас срабатывает рефлекс — немедленно проверить!

Несколькими ударами лёгкого лома Лёша разнёс полированные дверцы — нет лифта. Я подобрал и бросил вниз какую-то железяку — по стуку можно определить, есть ли внизу лифт, или его там нет.

У нас с Лёшей — переносные радиостанции «Днепр». «Днепр» включён, непрерывно работает на приём, и я в курсе всех боевых действий.

— Второй, я Седьмой, Второй, я Седьмой, потушил лифтовой холл на шестом этаже справа, начинаю проходить коридор, прошу срочно дополнительно два ствола Б, звено газодымозащитников…

— Седьмой, я Второй, вас понял, высылаю…

— Второй, я Четвёртый, выхожу слева на шестой этаж, слева! Не хватает рукавов, нужны ствольщики с рукавами, два ствольщика…

— Одиннадцатый, я Пятый, куда ты делся, где ты?

— Первый, я Пятый, мы с Восьмым пробиваемся в радиорубку, пришли звено газодымозащитников!

— Первый, я Второй, по центральной лестнице на шестой этаж идёт Десятый с двумя отделениями, как слышишь меня, приём!

Я отвечаю Рагозину, что начинаю пробиваться на седьмой этаж, приказываю помочь Четвёртому и Пятому… Я знаю, что Дима и без моего приказа все сделает, я в нем уверен, Дима головы не потеряет, но пока что я ещё РТП и должен быть в курсе динамики развития и тушения пожара на всех участках. А на душе чуть спокойнее: наши лучшие тушилы, Чепурин и Головин, уже работают, силы прибывают непрерывно.

На лестничных маршах к седьмому этажу — снова козлы, обломки досок… Сунулись — температура адова…

— Поливайте нас, не жалейте!

Облитые с ног до головы, рванулись через пекло на седьмой. Пока ребята снизу тушили марши, мы с Лёшей влетели наверх, в лифтовой холл. Удача, да какая — не горит! Ремонтники, на сей раз спасибо им, земной поклон успели отодрать с пола плитку и со стен облицовку. Ко всем чертям полированные дверцы — вот он, лифт, а в нем трое плюс дым; все трое, двое мужчин и женщина, без сознания, вытащили, Лёша подхватил под мышки двоих, я женщину на плечи — и бегом вниз, а пламя по маршам ещё не полностью сбито, и только одна мысль сверлит мозг: не споткнуться! Нет, не споткнулись, пронесли на пятый, на четвёртый, а там врачи…

Сообщение от Димы: я больше не РТП, руководство принял на себя полковник Кожухов. Нужна срочная информация о положении на восьмом этаже, майор Баулин туда не пошёл, Кожухов послал его на левое крыло седьмого, где опасная обстановка. Моя задача — разведка восьмого, и немедленно! Идти придётся вдвоём, моё звено газодымозащитников Кожухов отдал Чепурину.

Идти в разведку вдвоём запрещено уставом, в разведке очень нужен третий. Однако, как советовал, кажется, Пётр I, не держись за устав, как слепой за плетень, — в исключительных случаях нужно действовать по обстановке. Хуже было то, что мы остались без воды, рукавные линии, которыми мы пользовались, остались в коридоре на седьмом. Надежда на внутренний водопровод, его во Дворце я сам не раз проверял, знал, что он добротный, с запасом рукавов, но вот в каком они состоянии сию минуту?

Порядок! В лифтовом холле на седьмом Лёша достал из пожарного шкафа и размотал двадцатиметровый рукав — вот мы и с оружием. Лёша протушил первые метры лестничного марша на восьмой этаж — и тут я допустил большую ошибку.

Азбучная истина: в горящем доме нельзя открывать двери на себя! Распахивая, встань в сторону — ведь неизвестно, что творится за этой дверью.

Элементарная истина — и я о ней забыл. Пусть в горячке, но намертво забыл, пренебрёг.

Эта дверь, сделанная из стеклянных блоков, обнажилась как раз посредине марша — неизвестного назначения дверь, обычно таких на главных лестницах не бывает. А вдруг там помещение, а в нем люди? И я рванул дверь на себя — как полный профан, как ошалевший от первого своего пожара новичок.

Оттуда на меня выбросилось багрово-чёрное пламя, обожгло лицо. Лёша рывком вытащил меня наверх, а пламя из двери клубами выскочило на уже протушенный марш и заплясало вниз, словно обрадовавшись, что его освободили из темницы.

Мы оказались в огненном кольце — снизу и сверху все горело.

Потом мы узнали, что в каморке за дверью костюмеры народного театра хранили старое, никому не нужное барахло, под которым какой-то осел спрятал две канистры с бензином. Всей этой гадости, чтоб взорваться и вспыхнуть, только и нужен был свежий воздух, кислород, который я впустил.

Пришлось, как тиграм в цирке, прыгать через огонь вниз, прикрывая смоченными крагами лица. В конце концов пламя мы сбили, но на этой дурацкой истории потеряли несколько драгоценных минут.

Теперь о том, о чем не расскажут другие.

На восьмом этаже мы застряли надолго. Дело в том, что из лифтового холла ремонтники сделали склад — здесь повсюду стояли бидоны с краской, валялись рулоны обоев, стопки полистироловой плитки и прочее, и все это горело, и горело хорошо!

С одним стволом «первой помощи» (так мы обычно называем ствол Б, в отличие от мощного ствола А, который держат двое, ствольщик и подствольщик) мы провозились бы здесь с полчаса. Но не успел я запросить у Рагозина подкрепления, как он сам проинформировал меня о чрезвычайной обстановке: лифтовой холл отставить, пробиваться по левому коридору и заняться спасанием людей, их там много, автолестннца не успевает снимать.

Коридор проходили тяжело, отвоёвывали метр за метром и взламывали закрытые двери. Сначала шли помещения областного издательства — к счастью, пустые, редакторы успели разойтись по домам, а тушить шкафы с рукописями времени у нас не было; дальше по коридору где-то были двери литературного объединения и лектория, куда собирались по вечерам; именно там могли быть люди, о которых информировал Дима.

Но туда мы попали не сразу, ибо натолкнулись по дороге на роскошную двустворчатую дверь, которую я сразу узнал: во время одной проверки заходил сюда и ругался с директором издательства Микулиным, который забыл выключить кофеварку и устроил загорание, правда, пустяковое. Дверь закрыта, постучал

— молчание. Лёша её ломиком, вбежали — Микулин высунулся в окно и кричит. Что было дальше, вы знаете, пришлось выводить Микулина из стрессового состояния не совсем корректным образом, но зато эффективно. А вот подробность из сегодняшнего дня. Недавно мы с Микулиным встретились на родительском собрании, вместе с Бубликом учится его внук. Разговорились, стали вспоминать, и он горестно поведал, что тогда, во время пожара, у него сгорела рукопись повести. «Мастера и Маргариту» я знаю наизусть и тут же процитировал: «Простите, не поверю, — сказал Воланд, — этого не может быть. Рукописи не горят», но Микулин со вздохом заверил, что с его рукописью чуда не произошло. Я его утешил том, что история уже знает подобный прискорбный случай, когда в пожаре погибла Александрийская библиотека с древними рукописями, а ближе к нашему времени — рукопись «Слова о полку Игореве». По кислой улыбке Микулина я догадался, что эти сравнения мало его утешили.

Но тогда, оказавшись в безопасности и придя в себя, Микулин дал нам бесценную информацию: когда он побежал из лектория к себе в кабинет звонить по 01, там оставалось примерно человек двадцать. Значит, они и сейчас в лектории, это метрах в двадцати по коридору от его кабинета, на противоположной стороне — окна во двор.

Да, чтобы не забыть, такая деталь: сбивали огонь — наступала полная темнота, и из-за дыма, и электроэнергия была вырублена. Даже групповой фонарь — и тот на какой-нибудь метр давал подобие видимости. Практически полная темнота.

Как мы дошли до лектория, помню плохо; впрочем, главная круговерть, которая ошеломляла в коридорах многих, уже закончилась, все, что могло гореть, догорало, полыхало лишь в отдельных комнатах, двери в которые были открыты. Массивную дубовую дверь в лекторий я тоже быстро узнал, вернее, нащупал по затейливой резьбе, сделанной ребятами из студии народного творчества. В нижней части двери багровел прогар, который Лёша хорошенько зачернил: образуется дыра — весь дым из коридора пойдёт. Дверь взламывать не пришлось — открыли на стук.

Все дальнейшее — а мы находились в лектории около семи минут, помню отчётливо. Прежде всего о самом помещении: заставленный рядами стульев зал площадью около сотни квадратных метров, четыре больших окна, выбитых, конечно; через оконные проёмы свищет ветер со снегом, а в стенной перегородке справа — сплошные прогары, вот-вот ворвётся пламя с дымом. Словом, на редкость опасная ситуация, а людей в самом деле человек двадцать, и эти люди с криками нас окружают.

Я к окну: пятидесятиметровка работает далеко, других автолестниц не вижу. Мгновенно решаю: будем спускать людей по спасательным верёвкам. Их у нас две штуки: Лёша — человек запасливый, чего он только не припрятал в багажнике «Волги». Длина верёвки двадцать пять метров, часть её уйдёт на «кресло», значит, оставшейся длины хватит до третьего этажа. Следовательно, там должны быть пожарные, которые примут людей с верёвок и поведут вниз. Соединяюсь с Рагозиным по штабному каналу связи, получаю его заверения, что все будет немедленно сделано, и неузнаваемым даже для самого себя голосом ору: «Мол-чать! Слушать мою команду!»

И объясняю, коротко и чётко, что собираюсь делать.

Поразительная вещь: как по-разному ведут себя люди перед лицом смертельной опасности! Казалось бы, всем одинаково жить хочется, особенно в пожар — уж очень это больно и страшно — умереть от огня, от одной этой чудовищной мысли люди на глазах седеют, а ведут себя по-разному!

Я много раз наблюдал эту картину — и никакой закономерности не нашёл. Иногда лучше ведут себя женщины, иногда мужчины. Точно знаю одно: труднее всего во время спасательных работ с теми, с кем обычно трудно в обыденной жизни — с закоренелыми эгоистами, с людьми, которые ради собственной выгоды и спокойствие не пошевельнут пал<