Последние мили и первые впечатления

 

От Нового порта шли по Обской губе, как по океану. Насколько хватает бинокль Цейса — вода и вода. Цвет и вид ее своеобразен. Не мутная, но и не та морская голубовато-прозрачная, точно слегка подернутая, синевой чистоты. Какая-то тусклая вода, напоминающая плохое бутылочное стекло, сквозь которое ничего не разглядишь.

Без отдыха плещется необозримое пространство и плюется пенистыми брызгами волн. Неутомимость ветра изумительная. То справа, то слева, то вдруг забежит вперед и, надув щеки, злобно свистит навстречу. Словно сердится, что мы вторглись в принадлежащие ему одному владения. В щелисто-громоздких сооружениях на верхней палубе гудит и воет, как в печной трубе.

Но наш „Северопуть“ огромен и здорово загружен. Он прочно устойчив уж одной своей колоссальной тяжестью. Волны плещут до верхней бортовой обшивки, брызги обдают бак и якорный шпиль, а раскачать тысячетонную махину не в состоянии. И мы идем почти без качки, лишь со слабыми ее признаками.

На мостике шкипер и его помощник, энергичный симпатяга — паренек Волков, зорко всматриваются вдаль, следят за ходом буксирующего „Микояна“. При малейшем изменении курса, перекладывают руль вправо, влево, „одерживают“ — не дают катиться тяжелому лихтеру по инерции в бок.

Временами с „Микояна“ передают в рупор какую-то команду. Что именно — разобрать трудно: теплоход далеко впереди и ветер относит, заглушает. Лица наших кораблеводителей напрягаются, глаза вопрошающе устремлены друг на друга. Волков срывается с мостика и через головоломные препятствия мчится на нос, перевешивается за борт, будто нюхает якорную цепь.

— Ба… ба… гу… гу… гу… во-о… — трубно несутся звуки с „микояновой“ кормы, но ничего внятного из них никак не выкроишь.

— Громче! Что там кашу жуешь, сукин сын! — надсадно врет Волков и держит ладони у уха приемником.

— Подбирай буксир! — командует шкипер с мостика.

Он хоть и не разобрал передачи в рупор, но уже сообразил в чем дело.

Толстая металлическая веревка, за которую „Микоян“ нас тянет, рыскает и шлепает по воде — ветер и волна силятся сбить лихтер с фарватера. Когда трос укорочен и натянулся, как струна, на „Микояне“ успокаиваются.

В общем нам везет: дни стоят хоть и пасмурные, с свинцовыми низкими тучами, с редкими просветами холодноватого солнца, но ветер, как ни старается, а разгуляться в бурю не может.

 

 

Оргбюро ямальского рика.

 

Работников факторий не покидает тревожная настороженность. Они, ведь, не знают, что судьба на этот раз решила оказать им покровительство и ветрам дан предел: „дуй не крепче 6—7 баллов“! А самое главное, что „судьба“ эта разгадана наукой.

Пассажир — существо запуганное всяческими преувеличенными страхами, с метеорологией мало знакомое. Его смятенной душе неведомы капризы стихий.

— Если бы была угроза шторма, из Нового порта радиостанция нас предупредила бы. — слышится чей-то спокойный голос в кубрике.

Кто верит в аккуратность радиопередачи и точность науки, способной предугадывать погоду, тому на лихтере спится спокойнее.

Странно, до чего неохотно и туго расстаемся мы с вековыми навыками невежества и темноты. Казалось бы, за 14 лет существования советской власти пора забыть о предрассудках и слепых верованиях. У человека в кармане именной билет союза безбожников, а он, почесывая за ухом, раздумчиво цедит:

— Это, знаете, не зря выдумано: „кто на море не бывал, тот богу не маливался“. Бог — он, конечно, вздор, а на счет ветра или, скажем, бури — кто ж поручится, что через час-другой не налетит? Тут, товарищ, дело очень неверное!..

И не хочет взять в толк этот „безбожник“, что пословица о боге наукой отменена. Что теперь капитан корабля обращается не с молитвой, а с запросом по судовому радиотелеграфу, и не к богу, а к ближайшей станции. Да и радиостанции в изобилии расставлены на морских путях исключительно для разоблачения всяческих подвохов и штук „судьбы“ моряка — предстоящей погоды. Чуть появятся признаки зарождающейся грозы или шторма — тотчас по угрожаемым маршрутам начинают работать радийные волны, предупреждающие об опасности. И на „Микояне“, как на прочих морских судах, сидит в своей каюте радист — молиться стало незачем. Нужны лишь усовершенствования техники, уменье ими пользоваться и добросовестность работы.

Солнце нет-нет и выглянет из пасмури. Оно здесь не льнет к воде и не резвится на изломах волн. С холодной сдержанностью смотрит с далекого края неба и больше светит, чем греет.

В один из таких просветов кто-то крикнул сверху:

— Земля!

Кинулись на палубу смотреть — никакой земли. Если принатужить глаз, то на самом краю горизонта чуть приметна каемочка, по цвету почти неотличимая от общего серого тона неба и воды. Не верится, что земля.

„Микоян“ свернул с проторенного морского прохода влево к берегу. Идет медленно, осторожно, с промером.

Каемочка берега неподвижна — не исчезает, но и не увеличивается. Час, два, три смотрим до боли в глазах — перемены нет. Солнце скрылось, каемка заслонилась наплывшим туманом и опять ползут томительные часы.

Подходим к берегу больше половины дня. Земля, наконец, придвинулась совсем близко. Видны невысокие, но крутые берега и длинные, плоские мели, выставившие из воды свои песчаные спины. Эти отмели расположились в несколько рядов параллельно с берегом. Некоторые чуть прикрыты тонким слоем воды. Маленькие волны неустанно плещутся на перекатах и играют пенными гребешками даже и в тихий ветер.

Вправо и влево на расстоянии 6—7 километров друг от друга выступили два мыса в губу и ограничили овальную открытую бухту. На вершинах мысков поставлено по мачте. Нам с рейда они кажутся маленькими жердочками, а позже, когда я осмотрел их вблизи, это оказались солидные бревна, укрепленные подпорками и оттяжками.

— Здесь два рукава реки Тамбей образуют дельту, — говорит штурман, ведущий „Микоян“ в губе и Карском море. — Сейчас уполномоченные едут выбирать место для высадки.

Наша высадка, конечно, определит и место постройки фактории: у нас много тяжелых грузов и слишком мало средств для переброски их по берегу. Очевидно, будут выгружать там, где облюбуют площадь для избы и склада.

В бинокль с расстояния двух километров мы не могли рассмотреть на берегу ни единого кустика или травки. От гладких мелей начиналась такая же гладкая полоска берегового песку, а затем круто поднимался вверх невысокий откос возвышенности. Все это в один скучный тон песчано-серого цвета. Впечатление создавалось крайне неуютное, придавливающе-пустынное, мертвое. Голый песок. У берега он омыт и прилизан водой. Выше — наворочен буграми и кучами. Было ясно видно, как ветер срывает тучи пыли и несет — чорт ее знает куда. Должно быть — никуда. Бессмысленно переносит с места на место…

…Вплоть до ночи я просидел на верхней палубе и смотрел, не отрываясь. Хотелось подметить хоть намек на жизнь. Помаленьку поднялась вода. Вечерний прилив покрыл плеши отмелей, полуобнаженные перекаты ушли в глубину и мелкие волны перестали танцовать.

Вода подошла вплотную к вздыбленному гребню береговой возвышенности. Прилив работал хмуро, неотвратимо, как рок. И ничего абсолютно я не высмотрел живого ни на земле, ни в воде. Ни зверя, ни рыбы, ни растения. Лишь чайки порой летали вверху и их жалобный неприятно-резкий крик усиливал унылый вид картины.

И ночи, в сущности, не было. Какая-то белая муть делала очертания берега неясными, через час белесая муть стала исчезать, проясняться.

Но тут откуда-то появился не призрачный, а настоящий туман, сырой и студеный. Сквозь полушубок просочился холод, руки посинели.

Утром с’ехали на берег.

Тихо, тепло, светит солнце. Для первых чисел августа, конечно, могло бы быть чуточку пожарче. Даже в Тобольске, не говоря уже о юге, в эти дни душно и знойно. Но и здесь можно жить. Денек — красота! Я скинул полушубок и приналег на весла.

Лодка ткнулась в песок и стала. До берега шагов двадцать по воде. „Полярные“ спецсапоги моментально промокли, а когда взбирался на береговой откос, то сыпучий песок оказался глубже воды. Но он нагрет солнцем и тепл — этот песок. Теплота передалась через сапоги и, чтобы убедиться, я погрузил в песок руки. Теплый, почти горячий!.. Вчерашнее мое настроение стало таять в этом тепле: раз есть тепло — значит, есть и жизнь!

Выскочив на гребень, я ахнул: насколько видит глаз, расстилалось море трав. То понижаясь, то опадая, увалами уходила тундра куда-то вдаль. Все оттенки зелени от светлоизумрудного до оливкового, от яркосочного до желтоватого и коричневого, как ржавчина, — развернулись большими и малыми пятнами на огромной палитре, радиусом в несколько километров.

Шмыгнула мышь и скрылась под бугорком земли, поросшим травой. Заглянул туда — норка. А вот другая — еще и еще… У норок не растет трава — вытоптано. Значит они обитаемы, эти подземные жилища.

Какие-то вертихвостики — пичуги стайной перелетают с места на место, гоняются друг за дружкой, звонко попискивая. С громким кряканьем, натужно и тяжело пролетело три пары уток.

Жизнь, жизнь!..

Я шел очарованный. Местами нога уходила по щиколотку в мох, местами хлюпала под сапогом вода. По буграм стелился серебристо-зеленый ягель, такой нежно-ажурный и прихотливо красивый, что, казалось, его нарочно сделал ювелир-художник из драгоценной эмали.

 

 

Уголок тундры — ромашка.

 

И уж окончательно меня сразила ромашка — обыкновенная всероссийская ромашка.

Наивно это, но что поделаешь — сразила — факт! Я присел возле нее, понюхал, потрогал — настоящая ромашка. Маленькая, тонюсенькая, бледненькая — еще бы! Ямал — не Черное море, чорт побери!..

 

 

III. СТРОЙКА ФАКТОРИИ

 

ВЫГРУЗКА, ВЫСАДКА, ВЫБРОСКА

 

На лихтере и на берегу полным ходом идет работа.

Из огромных избяных бревен-маток делают на воде четырехугольник, скрепляют веревками, заполняют середину бревнами поменьше. Этот массивный стройматериал составляет основу плота. На него сверху наваливают доски, жерди, дрова, мелкие деревянные части построек: щиты, наличники, двери, косяки.

Моторный катер „Морж“ берет плот на буксир и тянет к берегу. Там толпа плотников захватывает его веревками и, под „дубинушку“, подталкивает через перекаты, которые для „Моржа“ слишком мелки.

В отлив вода отбегает далеко назад, плот на сухом песке.

То волоком, то с помощью тележного хода дерево перебрасывается за черту, куда не достигает прилив. Тяжелая силовая работа ложится на лошадей. Их привезли по одной на каждую факторию и, чтобы ускорить выгрузку, возят все три.

Начальник каравана т. Шарашов об’явил приказ: „даю на выгрузку первой Ямальской фактории 72 часа, считая с 4 пополудни 5 августа“. Разумеется спешили, как на пожаре.

Впоследствии наши работники фактории упрекали караванщиков, что нас, якобы не высадили, а просто вышвырнули на пустынный берег.

На мой взгляд, это неверно.

Спешка, правда, была, работали нервно, напряженно, до полного изнеможения, сваливаясь с ног. Но как же иначе? Ведь „Микояну“ еще итти до мыса Дровяного и там выгружать вторую факторию. Затем, обогнув северную оконечность Гыдоямского полуострова, высаживать в заливе Гыдояма третью и там же рыбо-зверобойный отряд. На всех высадках постройки. Мы и вторая фактория должны успеть с кладкой и стройкой зданий до возвращения „Микояна“. А в Гыдояме теплоход обязан ждать окончания работ плотников и печников, чтобы везти артель обратно в Омск. Время же на счету. Бывает, что уже в начале сентября разражаются зимние бури с морозом и снегом. Штормам в здешних широтах сроки не заказаны, особенно в Карском море. Нередки случаи, когда океанские пароходы по неделям отстаиваются в укромных местах.

Все эти соображения заставляют спешить. Требования Шарашова диктовались необходимостью.

Я сказал бы, что в вопросе о сроках основной промах заключался в слишком позднем выходе из Омска. Если бы экспедиция тронулась с места не 8 июля, а в середине июня, напряженность и нервная взвинченность спешки сильно разрядились бы.

Что же касается разных обстоятельств, сделавших нашу высадку не совсем благополучной, то как мог предотвратить это начальник каравана или даже все правление Комсеверпути, вместе взятое.

Например, как могли бы они помешать ветру 7 августа дуть с силой до 7—8 баллов?

Эти 7—8 баллов наделали нам массу хлопот и неприятностей. Пока направление было с востока и юга, все шло отлично. Плоты почти не нуждались в буксире — их волной тащило к берегу. Дрова выплескивало на песок вместе с пенистым гребнем прибоя — только успевай подбирать и относить в безопасное место.

Но после полудня задуло с севера, а к вечеру с северо-запада. Это уж было со стороны ветра гнусной каверзой.

Бревна, доски, щиты, поленья, покачиваясь и подпрыгивая на взлохматившихся волнах, направились в дальнее плаванье.

Заведующий факторией т. Вахмистров бегал по берегу, то-и-дело хватался за бинокль, хлопал руками по полам полушубка.

— Нет, вы посмотрите, посмотрите! — взывал он к сочувствию окружающих. — Ведь уносит, милости нет, все добро уносит! Останемся и без хаты, и без топлива…

Работники фактории с сокрушением и тревогой глядели на необ’ятную, буйно расплескавшуюся ширь губы, и видели, что, действительно, „милости нет — уносит!..“

„Морж“ и моторный катер с „Микояна“ рыскают по взбухшим сердитым валам, выуживают осколки разбитых и распыленных плотов и тащат к берегу. Видно как их заливают, захлестывают пенистые косматые громады воды, как трудно им бороться, как маленькие скорлупки катерков взметаются вверх, ныряют, бьются на ревущих гребнях.

И что обиднее всего — впустую!

С великим трудом и опасностью изловят пакет бревен и досок, забуксирят, подведут насколько возможно к берегу. Перекат не позволяет подойти близко, а прибой гудит и хлещет с такой яростью, что люди с берега не решаются заходить далеко в воду. Оставленный у отмели лес минуточку поколеблется, словно в нерешительности — куда податься — домой ли, в плен к людям, или на волю. И с возмутительно легкомысленным видом, приплясывая и покачиваясь на мчащихся вперегонку гребнях, уходит обратно в бескрайний простор воды.

Бились моторки несколько часов кряду и признали себя побежденными — ушли отдыхать под надежные борта лихтера.

Насколько хватает глаз, по мечущейся вздыбленной бухте ныряют наши дрова. Они искусней и отважнее тюленей и белух проделывают разные плавательные фокусы, блестя на солнце чистенькими омытыми спинками.

Продержись этот норд-вест хотя бы день-другой, история нашей зимовки, пожалуй, закончилась бы плачевно и кратко, без участия зимы. Однако судьба и тут стала на нашу сторону.

Ветер сначала притих, затем повернул на другой румб — с юго-востока. Дровишки, тес, бревна неохотно и лениво повернули обратно к берегу. Их разбросало и прибило по всему побережью бухты и даже за ея пределами на несколько километров.

Заработали вновь моторки, натужились лошадиные хребты. Они сослужили нам прекрасную службу — эти невзрачные на вид лошаденки! Губа снисходительно и честно возвращала отнятое добро — почти полностью. Хоть т. Вахмистров и продолжал твердить свое „милости нет!“, но он ошибался: милость оказалась налицо — и немалая!

С выгрузкой товаров и имущества было сложней.

Попробовали было баранки-сушку переправить на одном из плотов, но ее сразу же у борта лихтера захлестнуло и катило водой. Тотчас же вытащили обратно.

Для выгрузки приспособили паузок — маленькую барженку тонн на 300—400 водоизмещения. Ее нагружали до отказа, „Морж“ подводил до предельной возможности к берегу, а дальше подтягивали вручную. Удавалось это лишь в часы прилива. Соорудили высокие мостки на козлах и по ним бегали с мешками на плечах.

Семьдесят два часа, данные начальником, оказались слишком короткими. Паузок в отлив невозможно стянуть с песка никакими силами. Приходилось и для отвода его к лихтеру, и для привода к берегу ждать спасательного под’ема воды. Приливов же в сутки только два.

Повидимому, отправители грузов все-таки недостаточно серьезно продумали высадку на берег Ямала или плохо ознакомились с характером побережья. Здесь требовалось учесть и особенности мелевых перекатов, и работу приливо-отливов, и затруднительность сооружения мостков, козел, сходен и т. п.

Вода в губе ледяная: грузчикам необходимо обеспечить сухую работу. Лучше всего было бы забросить сюда с десяток речных понтонов. Укрепленные на якоре, они сделали бы работу выгрузки легкой и быстрой, а буксирование паузка не зависело бы от отлива и прилива — понтоны можно протянуть до глубины, достаточной для осадки паузка.

Что же касается того метода, каким выгружались мы, то с ним рабочие хватили не мало горя.

Особенно трудно было с шлюпками. Килевые, военно-морского образца, они абсолютно не пригодны к речному мелководью. Восьмивесельная фелюга, загруженная кладью, сидит в воде не мельче того же „Моржа“. Когда она застревает-на далеком перекате, то по незначительности доставленного ею груза нет смысла строить к ней мостки. Казалось, из-за такой мелочи не стоит ждать прилива. По пояс в воде люди выносили на берег тюки и мешки. Это сказывалось на продуктивности выработки. Промокший и до костей продрогший грузчик долгими часами отогревается и обсушивается в каютке паузка у камелька. Десяток-другой рабочих выходило из строя на полдня.

С другой стороны, и грузы невозможно предохранить от подмочки. Шлюпка неустойчива. Неверное движение — она пляшет. Особенно, если человек с тяжелой кладью. В холодной же воде люди нетерпеливы, нервны, стремятся все сделать рывком, как можно скорей. Хочет шлюпочный поддать мешок на спину грузчика, а лодка вдруг ядовито вильнула в сторону, и товар приходятся тащить из воды.

Выгрузка затянулась до вечера десятого числа. Семьдесят два часа перевалили за сто.

Однако нет такого дела, которое так или иначе не заканчивалось бы.

На рассвете 11 августа „Микоян“ громкотрубно рванул гудком песчаные ямальские берега и, медленно разворачиваясь, пошел дальше на Север.

 

ПЕРВЫЕ ДНИ

 

Дня за два до ухода „Микояна“ произошло событие, давшее обильную пииту для разговоров всему нашему каравану.

Тов. Евладов, отправившись на прогулку с двумя „микояновскими“ моряками, нашел на берегу белуху — детеныша. Его, видимо, обронила мать и он лежал на отмели, прозевав отлив и не сумев во-время выбраться на глубину.

Я видел, как его свежевали, снимали шкуру. Младенец этот, надо отдать ему справедливость, очень интересный. Начать с того, что весу в нем свыше пяти пудов, хотя он еще „грудной“ и „беспомощный“. Шкура серо-стального цвета, гладкая, скользкая, толщиной в палец. Под шкурой толстый жировой слой, предохраняющий от холода. Вместо рыбьих-плавников — ласты, похожие на тюленьи.

О белухе мне известно мало подробностей. Она как-те выскочила из „плана“, мы на нее не рассчитывали. В Омске, при обсуждении всяческих „заданий“ и „проектов“, о ней не говорилось ни слова. В центре внимания стояли песцы и осетры.

О белухах же я знал только, что это разновидность дельфина, которого на Черном море зовут „морской свиньей“.

В полярных водах они огромны. Зверобои утверждают, что отдельные экземпляры попадаются „в сотни пудов“.

Это — млекопитающееся животное, родит по одному детенышу, редко по два. Мать носит своего белушонка на спине. Он не мешает ей очень ловко плавать и молниеносно нырять за рыбой. Промышляют они обыкновенно стаями. Рассыпятся широкой цепью и гонят рыбу в какую-нибудь излюбленную западню — бухту, заливчик. Когда глупая, ошалевшая от страха добыча попалась в мешок — белухи разом набрасываются и пожирают с изумительным проворством и жадностью. Появление белух считается верным признаком прихода рыбьих косяков.

После отлива гладкий и чистый песок отмелей на солнце быстро обсыхает, становится белым, нарядным, словно прибранным заботливой рукой хозяина.

В колдобинах и углублениях задержалась вода. Она блестит и отражает солнечные лучи наподобие зеркального стекла. Такие зеркала разбросаны повсюду. На некоторые больно смотреть.

Чайки низко-низко пролетают над мелями, выискивая застрявшую рыбу. Проворные кулики на тонких высоких лапках, с поразительной для пернатых быстротой, бегают с места на место. Куличков здесь несколько пород — побольше, поменьше, совсем маленькие — с воробья. Они охотятся главным образом на рачков, остающихся при отливе в большем количестве.

Рачки тут тоже особенные, каких я не видел раньше: меленькие, с полмизинца, в мягкой кожуре, почти не имеющие ни мяса, ни жира. По форме и строению — нечто среднее между владивостокским шримсом и мальком речного рака. На отмелях он быстро гибнет, высыхает и в солнечную погоду уже через несколько часов от него остается только хрупкая сочленовная кожура, без признаков чего-либо питательного внутри. Пока рачки шевелятся, их с жадностью подбирают не только кулички, но и чайки. Видимо, это лакомое птичье блюдо…

Странно это, но вблизи фактории нет ни камня, ни глины. Кирпич для печей был привезен, что же касается глины, то на ее поиски и мы, и печники, и даже плотники потратили много времени. В конце-концов пришлось употребить в дело ил. Его много в руслах речек и ручьев. Он хоть и дает впечатление вязкости, но не может заменить глины: высыхая, делается хрупким, рассыпчатым, не связывает кирпичей…

С первых же дней выяснилось, что на этом пустынном берегу — великолепнейшая охота. Одному из плотников удалось настрелять полдюжины куропаток в двадцати шагах от фактории.

По губе и в озерах стайками плавают утки. Над головами то-и-дело пролетают гаги, гагары, иногда даже гуси. Гусь, сдается, поосторожней и поумней прочей здешней птицы. Он летит высоко и старается поменьше вертеться возле людей. Но и гусей много.

Ямал — сплошной посул открытий. Неисследованная тундра, неопознанная глубь озер, сокровенные недра долин и гор. Особенно гор, являющихся как бы продолжением Уральского хребта. Они вздыбились на середине полуострова во всю его длину. От них берут начало реки восточного и западного склонов. И они, как весь Ямал, совершенно не исследованы.

Может быть, этот застывший полярный край таит в себе такие сокровища, увидев которые старый общипанный мир ахнет от алчной зависти.

Что мы знаем? Ровным счетом ничего!

Я засмотрелся на маленькое озерко, у которого облюбовал себе кочку на пригреве солнца. Засмотрелся — и странно — почему поверхность воды лоснится тонкой пленкой, как перламутр? Так разными оттенками блестит излом антрацита, так же приблизительно играют красками многоцветные шелковые ковры Персии — то фиолетом и золотом, то синью и огненным пурпуром. Что за диковинная муаровая вода?

Если глядеть на нее по вертикали, в упор, сверху вниз — она прозрачна, как хрусталь. Глубина по колено, дно видать до мельчайшей травки, до инфузорно мелких былинок, обмохнативших какой-то мертвый стебель.

Откуда же эта переливчатость оттенков, этот муар игры?

Невольно в мозгу возникает комбинация сравнений.

В портах, у пристаней, там, где проливают мазут — точь в точь такая же окраска. А что как и здесь на Ямале есть нефть?..

А если ее нет, то почему вода отсвечивает муаром?..

 

ПОСТРОЙКА ФАКТОРИИ. ТОВАРЫ

 

В смысле запаса времени для строительных работ мы поставлены в наилучшие условия, сравнительно с другими факториями. Нас караван высадил первыми и до возвращения „Микояна“ мы располагаем самым длинным сроком.

Оставшиеся 17 человек плотников и печников работают с прохладцем, без спешки. У них есть время и покурить, и покалякать, и поохотиться.

Прежде всего плотники сколотили из готовых щитов и теса временный барак для себя. Устроили нары, поставили железную печь. У них совсем хорошо: тепло, светло, просторно. Им нестрашны ни ветра, ни дождь, ни холод, который уже с середины августа по ночам пробирает до костей.

Один из артели кашеварит, остальные работают с шутками, песнями — вольготно.

 

 

Барак плотников и наш шатер.

 

Стройка идет планомерно. Сначала со всего берега свезли разбросанный материал. Подсчитали, обмерили, прикинули, что можно выкроить. Выяснилось — изба выйдет из двух больших комнат, разделенных посередине сенями.

— На парочку бревен будет пониже, чем в проекте, — сказал, артельный старшина.

— Почему ниже?

— Нехватает бревен.

— Куда же они делись?

— Кто их знает? Может, водой унесло…

Вернее, надо думать, не сгрузили. При выгрузке материал немного перепутался. Все бревна нумерованные — дома старые, разобранные. Когда бревно под номером, его не надо пригонять — бери и клади. А тут многих номеров нехватает.

У нас и раньше были подозрения, что работники второй Ямальской фактории и Гыдоямской, выделяя нас и помогая нам выгружаться, не стесняясь, „экономили“ в свою пользу. Каждое бревно в пустынной тундре представляет собою большую ценность: где его возьмешь? Да и кроме бревен мы не досчитались многого. „Дорогие товарищи“, уплывшие на „Микояне“, к северу, повезли с собой часть наших дров, наш хмель, мед, чугунные плиты для печей, котлы, лодочные весла и т. п. Кое-что мы просто прозевали, упустили из виду, кой о чем спорили, но не добились толку. Бочка с медом, например, оказалась „безнадежно заваленной“ в каком-то трюме. Сколько мы не бились, но найти не сумели. Глядя на наши усилия, „дорогие товарищи“ с хитрецой посмеивались.

Так мы и остались зимовать без хмеля для дрожжей, без меда, без кухонной плиты. Вообще, по мере подсчета имущества, уехавшие товарищи становились нам все дороже.

К счастью, несколько исчезнувших бревен не сыграли в постройке существенной роли. Дома для факторий куплены основательные и просторные. Даже укороченная на два бревна высота комнат около трех метров.

Хоть и в обрез, но материала хватило и на склад, и на крытый дворик — сарай. Работа у плотников идет споро — из-за них задержки не будет.

Не так гладко обстоит дело с нашим бивуачным жильем и с товарами.

Мы растянули огромный таборный брезент на подпорках и козлах из жердей. Шатер получился большой, но весь его пришлось завалить кладью. Сами разместились в закоулках и щелях между кулями, мешками и ящиками.

Спать на земле невозможно — она здорово холодная. На глубине полуметра не оттаял лед. Там залегает вековечная мерзлота, толщиной не меньше, как говорят, 50 саженей. Этот почвенный лед легко прощупать по звуку на краю берегового откоса. Если ударишь ногой в край крутого спуска к воде, то гул идет громкий и звонкий, точно под землей скрыт огромный стеклянный колокол.

Никакая шерстяная или пуховая одежда не может спасти от страшного, мертвящего холода, идущего от мерзлоты. Только надежные полярные меха, как олений или медвежий, способны предохранить от простуды.

Мы спим на койках. По ночам кутаемся в одеяло и полушубки. В бурю брезентовая крыша шатра хлопает, точно стреляет из ружья. В таборном брезенте не меньше двадцати пяти пудов весу и, кроме того, мы придавили его наверху толстыми полуторавершковыми плахами. Однако это не помогает. Дьявольский вихрь вскидывает полотнище, будто ситцевую тряпочку, и сметает многопудовые плахи, как щепки.

Главная же неприятность — в дырках, брезент порван во многих местах. Когда идет дождик — у нас повсюду капает, просачивается, брызжет. Хорошо, что песок имеет свойство впитывать воду, как губка — луж нет.

Но все это, конечно, пустяки. Лето — везде лето. Дождь прекращается, буря стихает, является солнце — и от неприятностей нет даже воспоминаний. Только подмоченную сушку мы спешим вынести и высыпать на крыше плотничьего барака. По признакам, эта сушка перенесла на своем веку много невзгод — и мокла, и сохла, и прела. В некоторых мешках она сизого цвета, как нос старого алкоголика. В других — зеленая, замохнатившаяся от плесени. Ни свиньи, ни собаки не едят.

— Придется списать по акту — не кормить же такой отравой туземцев, — говорит Вахмистров.

Хозяйскому сердцу заведующего приходится то-и-дело сокрушенно сжиматься. Из двухсот кулей и мешков баранок — добрая половина негодна. Сахар подмочен. Ящики, мешки, тюки — все продырявлено, везде утечка.

На берегу, под вторым брезентом, новым и целым, сложены ярусы муки, сахару, чаю, круп, сушеных овощей, табаку, куряги и прочих продуктов и товаров. Прилив к ним не доходит, но чорт его знает, куда вообще доходит прилив! А что, как какая-нибудь невиданная буря, и наши сокровища зальет, перепортит, унесет…

— Поднатужимся, товарищи! — без устали повторяет Вахмистров, утром вставая и ночью ложась. — Каждый ящик, всякий мешок, поднятый на откос, в наш шатер — уже спасен. Тут нам не страшны никакие бури. А ну-ка, дружно!.. — и первый прет на откос с тяжелым мешком на плечах. Поднатуживаемся и мы.

Носить трудно. Откос крутой, в сыпучем песке глубоко тонет нога. У всех растягиваются сухожилия, трое надорвали поясницы. А шторм все маячит своей неопознанной угрозой и штабель клади словно ни чуть не уменьшается. Там внизу, на гладком песке, в десяти шагах от линии прилива — все наши тревоги, все беспокойство. Похоже, будто в семье лежит тяжело больной и, что бы кто ни делал, чем бы не был занят, все мысли сосредоточены у одной постели.

Даже женщины не сидят без работы: разбившись попарно, они подбирают, носят и складывают дрова.

 

НАШИ ОСЕТРЫ

 

Чуть ли не на второй день по уходе „Микояна“ инструктор фактории сказал:

— Надо наладить невод да изловить рыбки. Пойдем-ка.

Из-под клади мы извлекли здоровенный тюк и стали разбивать оснащенный невод. Его длина 300 погонных саженей. Такие невода, по местному названию „салмочные“, рассчитаны на охват порядочного водоема, чтобы из атакуемой салмы выхватить разом всю рыбу. Хотя мы получили невод, как новый, но он, кажется, уже побывал в работе. Кибас (грузила) и наплав (поплавки), правда исправны, однако самая сеть зияет множеством больших и малых дыр. Пришлось предварительно заняться починкой.

Починка отняла часа три, и к вечеру мы решили закинуть тоню. На ловлю работники фактории мобилизовались поголовно, включая женщин. В помощь прихватили семерых плотников тащить сеть из воды.

— Если есть рыба — всем хватит! — самоуверенно заявил Вахмистров.

Невод уложили в самую большую из трех наших лодок. Расстоянием не стеснялись — неводить, так уж неводить, как следует! Веревки, которыми оснащен невод, удлинили еще на 800 саженей. Лодка ушла дальше километра от берега.

Правильным, красивым полукругом легла сеть в воду. На чуть приметной ряби, морщившей поверхность бухты, темным шевелящимся пунктиром поплавков обчерчивалась дуга. Один конец прогонов (веревки) держали мы на суше, с другим отчаянно выгребали на лодке тоже к берегу.

— Помаленьку выбирай! — скомандовал инструктор.

Он стоял на корме и травил свой конец прогона в воду. Как только лодка ткнулась в песок, мы подхватили второй прогон.

— Медленнее!.. Равномерно!.. Не дергайте!

Тянуть тяжело. По семи человек у каждого конца, мы гуськом, перекинув мокрую веревку через плечо, согнувшись в три погибели, шагаем тихо-тихо, как упряжные волы.

И вдруг прогон разом ослабел — мы семеро чуть не подпадали.

— Оборвали, ироды!.. Стой там, не тяни! — завопил инструктор и кинулся к лодке.

Поиски и скрепка порванной веревки отняла полчаса. Потом порвался второй конец. Снова искали, снова связывали, снова тянули. Прогоны рвались раза по три каждый. Спускались помаленьку сумерки. С мокрой веревки за шею стекали капельки воды. Брезентовый плащ, в котором вначале было жарко, теперь перестал греть…

Наконец, показался из воды край невода, за ним второй. Вот последние кибасы, вот мотня — длинный, широкий мешок, способный вместить уйму рыбы.

Но где же осетры? Где гарантированный минимум из десятка отменных рыбин с чешуей вороненого золота? Ведь, они же должны биться, плескаться, бушевать!

 

 

Высадка фактории на мысе Дровяном.

 

В первый момент мотня показалась нам совершенно пустой. Жалко сморщившаяся, она волочилась, как тряпка, без признаков добычи.

Окружили, выворотили, вытрясли. На песок шлепнулось с десяток мелких рыбешек, общим весом не больше 3—4 фунтов. Работал уже отлив, обнажались мели.

— Пойдем, товарищи, чай пить и спать, — распорядился Вахмистров. — Невод уберем завтра — ничего ему на песке не сделается.

На притихшую в ведре рыбу никто не взглянул, даже чая не пили — мрачно и скучно разошлись по своим койкам.

В этот вечер я долго не мог уснуть. Надо сказать, хоть я и чувствовал в вахмистровском плане осетровой заготовки некоторое преувеличение, однако разочарование было чересчур жестокое. „Ну, не двадцать, не десять и не пудовых, — а одного какого-нибудь паршивенького на уху могли же мы выловить“! — думалось мне.

После полудня пошли убирать невод.

И вот тут-то обнаружилось обстоятельство, снова перевернувшее наши виды на рыбный улов: в сетях, лежавших под водой в часы утреннего прилива, сама собою запуталась большая рыба. Мы ее увидели издали. Попав плавниками в петли, она билась и трепыхалась в мелкой лужице. Оказалось, что это чир — местная порода, разновидность моксуна. Я ее взвесил: три с половиной килограмма — и мы ее с’ели в ухе. Прекрасная рыба, нежная и вкусная, напоминающая жирного свирского сига!

 

ПУТАННАЯ БУХГАЛТЕРИЯ

 

В нашем дырявом шатре полным-полно. Мешки и кули уложены ярусами, ящики, тюки и короба наворочены друг на друга.

В общем мы своими силами перетаскали с берега все наиболее ценное, чему угрожала подмочка. На берегу остались штабеля мешков с мукой и самые крупные тяжести, как тюки чая, листового табаку, бочки с солью по 20 пудов каждая и т. п. О выброске их идет каждодневный торг с артелью плотников. Когда закончится постройка, тяжелую кладь придется переносить прямо в склад и амбар.

Плотничья артель до конца верна себе: хлебцем вместе, а табачком врозь. Они хотят сорвать с этой поездки за Полярный круг наидлиннейший целковый. В деньгах они уже зарылись — подавай зарплату за переброску грузов штанами, рубахами, костюмами, мануфактурой. Мы им доказываем, что товары заброшены для иных целей, что предстоит обмен с туземцами на валютную пушнину. Но какое дело им до пушнины и до туземцев!

А положение нешуточное. Одной муки свыше 1500 кулей — эта работа штату фактории не по силам. Времени в запасе мало — осень уже в полном ходу. Боимся внезапных штормов, могущих затопить и попортить товары.

Из трех человек образована комиссия по учету всех ценностей фактории. С раннего утра вплоть до темноты мы кропотливо распаковываем, сортируем, подсчитываем грузы.

Разобраться не легко. Я никогда не думал, что всевозможные конторы и управления могут отпускать товар в сопровождении таких документов, какие получила фактория. Из уемистой папки листов, листиков, клочков и обрывков исписанной бумаги, едва ли найдется с десяток ясных, понятных, не вызывающих сомнений, не требующих расшифровки.

Казалось бы, торговые документы, на основании которых производятся операции, должны быть безупречны и абсолютно бесспорны в смысле ясности и четкости. Ведь по этим сопроводительным фактурам и накладным уплачиваются и получаются деньги, по ним отсчитываются, они служат основанием для бухгалтерии в каждой торговле.

Большинство фактур, полученных нами, трудно прочесть. Написанные „под копирку“, они представляют собою третью, а возможно и четвертую копию. Цифры разбросаны по строкам вкривь и вкось, не совпадают с наименованием товара. Их читать — не чтение, а головоломная расшифровка, точно бы разбираешь древний папирус с археологически мудреными иероглифами.

Как член комиссии, я поневоле возился с ворохами этих фактур. Мучительно вдумывался, копался, доискивался смысла и истины. Иногда это удавалось, но попадались, с позволения сказать, „документы“, которых ни я, ни счетовод, ни усилия всех работников ф