VIII. Масканьи. А, так это вы «малышка» Барбары Маркизио?

 

Когда закончились спектакли «Франчески да Римини», я целый месяц сидела без дела. Свои десять лир в день я получала регулярно, но долгое безделье наверняка деморализовало бы меня, не будь дружеской поддержки синьоры Клаузетти. «Чего же ты хочешь, моя дорогая Тотина, чтобы тебе давали роль в каждой опере? — не раз повторяла она. — Наберись терпения и спокойно жди подходящего случая».

Театр «Ла Скала» готовил тогда новую, весьма пышную постановку «Богемы» Пуччини.

Мне неудержимо хотелось принять участие в этом спектакле, который стал потом незабываемым. Партию Мими поручили ни больше, ни меньше, как великой Розине Сторкьо. Еще и поэтому я страстно мечтала исполнять партию Мюзетты.

Какое счастье, если мечта моя сбудется! Тогда я буду петь со Сторкьо и со всемирно известным Бончи, которому поручена партия Рудольфа.

Синьора Клаузетти пыталась поговорить с импрессарио Вальтером Мокки, но партия Мюзетты уже была обещана другой певице.

Много лет спустя, когда я уже «пробилась», Мокки воскликнул:

— Чудно́, право, что тогда я не решился доверить тебе партию Мюзетты!

Мне предложили петь в оратории Франка «Блаженство», которая была с успехом исполнена в самом конце сезона. Понятно, я согласилась и получила большое удовлетворение от концертов.

Но этого мне было недостаточно, я мечтала о другом и терпеливо ждала счастливого случая.

Между тем в театре начались репетиции «Сельской чести», которую собирались поставить под руководством самого автора в день двадцатилетия со дня появления этой оперы.

Я набралась смелости, подошла к помощнику дирижера Габриэлю Сантини и попросила его поручить мне партию Лолы.

Сантини заметил, что роль мне не подходит, поскольку она написана для меццо-сопрано. Я настаивала, взяла у него ноты, удачно спела отрывок, и Сантини пообещал подумать над моим предложением. Тогда я вновь обратилась за помощью к синьоре Клаузетти и добилась желанной роли.

Партия Лолы была мне почти незнакома, я никогда ее не репетировала, но благодаря хорошей музыкальной подготовке быстро ею овладела.

Для новой постановки оперы театр пригласил самых выдающихся певцов. Партию Сантуццы исполняла прославленная Линда Каннетти, Турриду пел тенор Боттаро, а мстительного Альфио — также весьма популярный баритон Данизе.

Репетировать мы должны были в знаменитом красном зале театра, а затем перейти на сцену. Настал день первой репетиции вместе с Масканьи. Все собрались к назначенному часу. Время идет, проходит полтора часа, а Масканьи все нет и нет. Каннетти начинает сердиться и грозит, что она вообще уйдет. Данизе молчит, но заметно, что и он слегка нервничает. Боттаро пытается убить время, рассказывая последние анекдоты. Я же в ожидании первой встречи с самим Масканьи притаилась в уголке, боясь пошевелиться.

Наконец уже около полудня в зал, словно ураган, влетает Масканьи и сразу же обрушивает на нас шквал объяснений, пытаясь оправдать свое опоздание. Его приглашают сесть за пианино, на что он резко отвечает:

— Что нам, собственно, здесь делать? Пошли, пошли прямо на сцену.

И первым устремляется к дверям, быстрый, уверенный в себе.

Когда мы собрались на сцене, Масканьи заметил меня и воскликнул:

— А, так это вы «малышка» Барбары Маркизио? Молодчина. Вы хорошо знаете партию Лолы?

— Думаю, что да, маэстро, — отвечаю я.

— Посмотрим, — улыбнулся он. — От вас требуется предельная экспрессия, четкая дикция, спокойствие, и еще… не бросайте на меня панических взглядов…

Началась репетиция. В соответствующий момент Сантини дает вступление к арии «Цветок гвоздики…». Я волнуюсь, но пою, и как будто хорошо.

Затем Сантини буквально выталкивает меня из-за кулис; я выхожу, покачивая бедрами, отлично вписываясь в игровой эпизод, и без запинки исполняю сцену с Боттаро и Каннетти. Маэстро Масканьи не делает мне ни единого замечания, и репетиция продолжается.

Бросив губительный цветок гвоздики Турриду — тенору Баттаро, я с гордым видом ухожу… прямо за кулисы.

Когда кончился акт, Масканьи поднялся на сцену и в превосходнейшем расположении духа объявил, что репетиция проходит как нельзя лучше. Затем подошел ко мне и, ласково потрепав меня по щеке, сказал:

— Ты, малышка, тоже пела отлично! Только не забывай, что Лола, бросив Турриду цветок, отправляется не на прогулку, а — в церковь!

Я с самого начала положила себе за правило не обольщаться своими успехами и держаться поближе к истине. Но должна сказать, что в роли Лолы меня ждал подлинный триумф. Доказательством тому — предложение спеть Лолу в театре города Кальяри, которое я получила сразу же после окончания спектаклей в «Ла Скала». Мне оплачивали проезд туда и обратно в вагоне первого класса, да и само вознаграждение было вполне приличным. Но синьора Клаузетти решительно восстала.

— Тоти Даль Монте больше не будет петь Лолу. Вы можете пригласить ее в Кальяри на роль, более подходящую для ее голоса, легкого сопрано, — ответила она импрессарио.

По окончании театрального сезона я покинула «Ла Скала» и вернулась домой, где меня встретили с восторгом. О моем исполнении партии Лолы газеты отзывались весьма одобрительно. Отец был вне себя от радости, водил меня по всем друзьям и знакомым и каждому рассказывал, какая я удивительная певица.

Вскоре все друзья уже окрестили его «моя доченька» — так называлась знаменитая комедия Галлины, в которой как раз изображен отец, безмерно восхищающийся мнимыми успехами своей дочки-певицы.

После того как я побывала в Мира, чтобы обнять мою седовласую наставницу, мы с отцом отправились в Пьеве ди Солиго. Там, на родине моих стариков, мне был оказан прием, достойный настоящей знаменитости.

Меня постоянно окружало множество людей, которые помнили, как я, будучи еще девочкой, беспрестанно распевала. Сразу же был организован концерт, который привлек много публики. Наконец-то после скромных ролей в «Ла Скала» я могла исполнить арии, разученные с Барбарой Маркизио. На этом памятном концерте я пела арии Беллини, Доницетти, Россини и многих других композиторов, пела без конца, до полного изнеможения.

Так в поездках между Венецией и Пьеве ди Солиго я провела счастливейшее лето и осень.

Меж тем война приближалась, и бои становились все яростнее. Море пролитой крови, сообщения о новых жертвах приводили меня в ужас, но мои мысли неизменно возвращались к любимому искусству, к моим надеждам и мечтам начинающей артистки.

В Венеции я с огромным удовольствием и старанием продолжила свои занятия по вокалу.

В конце года я вернулась в Милан, и вновь неотъемлемой частью моей жизни стали дом милых Клаузетти, фирма «Рикорди», театральные агентства, «Ла Скала».

В 1917 году на долю моей родины выпали тяжелые военные испытания. Это был год сражения под Капоретто, и наша семья, как тысячи других, тревожилась за жизнь моего брата Пьеро, призванного в армию и отправленного на фронт.

Тот памятный год оставил след и в моей личной жизни. Я влюбилась. Это не было исключительным чувством, а так просто, юношеским увлечением с перспективой возможного замужества. Я была сентиментальной, совсем молодой девушкой, полной безоблачных надежд, и нет ничего удивительного, если однажды я откликнулась на нежный зов любви, тем более что мой поклонник был очень умным, культурным юношей, из высокопоставленной семьи, а его чувства и намерения были весьма серьезны. Но после недолгих колебаний я поняла, что искусство и слава слишком сильно манят меня, трудно было распрощаться с музыкой, со сценой, да и обмануть надежды отца я не могла.

Свое решение я приняла совершенно сознательно, без всякого давления с чьей-либо стороны. Это не помешало нам на долгие годы сохранить большую дружбу, и мой верный друг неизменно приходил мне на помощь в трудные минуты, которых в моей жизни было немало.

Вспомнив о своем первом юношеском увлечении, я хотела бы только добавить, что и у меня были свои человеческие горести и радости и я иной раз ошибалась.

Но все-таки мои заблуждения и порывы в какой-то мере можно оправдать тем, что я всегда действовала по велению сердца, и к тому же порой мне приходилось принимать решения, не имея советчиков, а я отличалась наивностью, доверчивостью и неисправимым оптимизмом.

Теперь, конечно, умудренная опытом, я не совершила бы многих ошибок прошлого, доведись мне начать жизнь сызнова. Но я и сейчас не жалею о том, что на заре своей артистической карьеры подавила в себе первое нежное чувство.

 

IX. Две Лодолетты

 

Год 1917-й, год чрезвычайно серьёзных событий для Италии и ее союзников, принес много переживаний Тотине, как отныне называли меня все мои коллеги.

В апреле 1917 года во Флоренции, в великолепном старинном зале, под управлением несравненного Леопольдо Муньоне, одного из лучших дирижеров того времени, было исполнено изумительное по красоте произведение — «Stabat Mater» Перголези. Кроме меня солистами в концерте были Джаннина Русс и Гуэррина Фаббри.

После «Stabat Mater» я спела арию из «Вильгельма Телля», что позволило мне показать, насколько совершенны стали благодаря многолетним занятиям у Барбары Маркизио моя техника и стиль. Меня безоговорочно признали на редкость талантливой певицей, причем слова эти принадлежали самому Пиццетти, тогда музыкальному критику газеты «Национе».

Муньоне, этот исключительно яркий, самобытный дирижер, тоже отзывался обо мне в самых лестных выражениях. В сущности, это было для меня первым серьезным испытанием, и лучшего результата нельзя было и желать.

В мае я подписала контракт на три выступления в опере «Дон Паскуале» в генуэзском театре «Паганини». Моими партнерами были бас Пини-Корси, непревзойденный исполнитель комических ролей, и баритон Бадини. Я с нежностью вспоминаю о первом посещении Генуи. Пини-Корси отнесся ко мне, как старший друг, и дал множество драгоценных советов, которые сослужили мне впоследствии добрую службу.

«Дон Паскуале» был моим первым крупным оперным успехом, и я до сих пор храню бесконечную признательность к замечательным генуэзским зрителям, которые тепло приняли меня с первого столь ответственного выступления.

Я и сейчас отлично помню тот спектакль. Моя первая Норина была совсем не похожа на более поздних. Ведь впоследствии я пела эту партию под управлением крупнейших дирижеров, на сцене самых знаменитых театров мира, где великолепные костюмы, световые эффекты и декорации так помогают артисту.

Генуэзскую Норину я сыграла так, как мне подсказывала артистическая интуиция. Костюмы были самые скромные, и все же мне удалось создать столь блестящий и запоминающийся образ, что на генеральной репетиции Пини-Корси мне сказал:

— Браво, Тотина! Еще два-три спектакля — и Сторкьо будет кусать пальцы от зависти!

А надо сказать, что Сторкьо, хотя ее слава тогда уже клонилась к закату, все еще оставалась величайшей Нориной нашего национального театра.

Я испытала тогда истинное счастье в Генуе, хотя и получала всего двадцать пять лир в день, которых едва хватало, чтобы уплатить за комнату и обед. Но аплодисменты восторженных зрителей заставляли меня забывать мелкие житейские неурядицы.

После Генуи, в июне, агентство «Рикорди» пригласило меня петь в опере Пуччини «Ласточки». Оперу эту собирался ставить городской театр Болоньи, и зрители с огромным интересом ждали первого представления.

В «Ласточках» мне была поручена партия Лизетты. Моими партнерами были Линда Каннетти, Пертиле и Доминичи, а режиссером и концертмейстером — Этторе Паницца, талантливый музыкант, о котором у меня остались наилучшие воспоминания.

Спектакль прошел с большим успехом, превзошедшим все ожидания.

Темпераментные болонцы, всегда весьма требовательные в музыкальном отношении, как, впрочем, и все зрители областей Эмилия и Романья, встретили оперу «Ласточки» с искренним восторгом.

В «Джорнале ди Маттина» обо мне было написано: «Тоти Даль Монте замечательно исполнила партию Лизетты. Грациозность и наивное плутовство Даль Монте, ее гибкий, свежий голос, прекрасно звучащий на верхних нотах, завоевали певице симпатию зрителей».

А газета «Ресто дель Карлино» отмечала: «… Тоти Даль Монте предстала перед зрителем в роли „soubrette“,[2] полной живости и лукавства, своеобразный характер которой передан ею великолепно».

После этого выступления я завоевала и Пуччини, который требовал, чтобы я пела во всех последующих постановках оперы.

«Ласточки» были поставлены затем в миланском театре «Даль Верме» и туринском «Кьярелла».

В Милане, экономии ради, я поселилась со своей партнершей, болонской певицей Леа Риццоли, на центральной улице, в квартире одного преподавателя игры на скрипке. С тяжелым сердцем пришлось распрощаться с гостеприимным домом Сачердоти, который находился очень далеко от «Ла Скала».

Новый хозяин разрешил нам пользоваться кухней, так что Леа Риццоли почти каждый день готовила мне удивительно вкусные tagliatelle[3] с мясным рагу — любимое блюдо болонцев.

Увы, это принуждало нас выслушивать бесконечные скрипичные уроки, ибо профессор давал их прямо в большущей кухне, отгородившись, правда, занавеской.

Вот было мучение!

К тому же жена скрипача, женщина донельзя жадная, не скрывала своего раздражения, видя, как мы с Леа возимся у плиты. Частенько она призывала нас к порядку, когда мы, наделенные завидным оптимизмом, начинали шутить и неудержимо хохотать.

Очень скоро я решила «сняться с места», хотя Леа и соблазняла меня своими аппетитными тальятелле. Я устроилась в пансионе синьоры Лизы Поли на виа Паскуироло, 3, в маленькой комнатке, стоившей дешевле остальных, так как она примыкала к кухне.

В пансионе синьоры Поли жило довольно много артистов. Моя комната сообщалась с другой, которую занимала звезда варьете, симпатичная девушка, относившаяся ко мне с искренней добротой и даже с восхищением. Мой гардероб, в отличие от ее, все еще оставался очень и очень скромным. У меня было всего два платья, одна-единственная шляпка и неизменное пальтецо. Соседка, наоборот, не знала, куда девать все свои экстравагантные наряды. Я никак не могла понять, каким образом ей удается заработать столько денег. Частенько синьора Поли, которая тепло относилась ко мне, говорила:

— Пора и тебе, Тотина, за ум взяться. Артистка, поющая в «Ла Скала», должна купаться в золоте.

Я молчала, быть может потому, что была слишком наивна.

Но однажды звезда варьете воскликнула:

— Да перестаньте вы сравнивать свои платья с моими и чувствовать себя ниже из-за каких-то тряпок! Знали бы вы, как я вам завидую! Я готова иметь одно платье, но петь, как вы!

Спустя несколько недель моя соседка заболела и вскоре умерла. Смерть ее очень меня опечалила. Я была на похоронах. Какие же это были жалкие похороны! За гробом шло всего несколько человек.

У меня больно сжалось сердце, и я с горечью подумала о мимолетности человеческих страстей. Бедняжка, при жизни наивно верившая, что она любима, была мгновенно забыта своими недавними поклонниками и даже тем «любимым, единственным», который безраздельно царил в ее доверчивом, верном сердечке.

 

* * *

 

Наступили страшные дни Капоретто. Весь театральный мир Милана был потрясен.

Австро-немецкие войска с угрожающей быстротой наступают в Венето. У кого же появится желание идти в оперу?

Я кроме всего прочего очень беспокоилась о брате Пьеро, сражавшемся на фронте.

Его видели на позициях у Тальяменто, но вскоре и эти укрепления были прорваны, осталась последняя надежда на Пьяве.

Тут и у Монте Граппа свершилось чудо. С помощью всевышнего наши удивительные солдаты сумели остановить врага на «моей» Пьяве, и с тех пор ее называют «священной рекой родины».

В это самое время уже начала распространяться эпидемия испанки, страшной болезни, унесшей в Европе не меньше жертв, чем война.

В пансионе синьоры Поли ею переболели почти все. Жильцы и хозяйка были в панике. Я не избежала общей участи, но отделалась тремя-четырьмя днями постельного режима.

Однако беда никогда не приходит в одиночку, и вот однажды я получила известие, что отец тяжело заболел. Высокое давление и мучительные волнения за судьбу Пьеро вызвали у него кровоизлияние в мозг, а ведь ему было всего пятьдесят лет. Когда прошел острый кризис, он все же полностью не поправился и навсегда остался полупарализованным. Я была в отчаянии: у меня ни на миг не выходили из головы печальные мысли о почти полной беспомощности отца и тяжелом положении всей семьи.

Я решила во что бы то ни стало зарабатывать как можно больше. На следующий год в дни карнавала меня пригласили выступить в генуэзском театре «Политеама». К этому времени мужественное и стойкое сопротивление наших солдат несколько подняло дух у моих соотечественников.

Для меня и моей семьи приглашение петь в «Политеама» было якорем спасения. Я перечитываю контракт, заключенный со мной синьором Гаэтано Бульдрини от имени театрального агентства «Лусарди» в Милане. Вот его дословный текст:

«Заключен между синьором Гаэтано Бульдрини и синьориной Тоти Даль Монте. Контракт должен выполняться добросовестно и нерушимо.

Синьорина Тоти Даль Монте должна считать себя занятой с полудня 18 декабря вплоть до 12 февраля включительно.

Первое сопрано в опере „Бал-маскарад“ (паж), в „Риголетто“ (Джильда), в „Федо́ре“ (Ольга), в „Лорелее“ (Анна).

Пять спектаклей в неделю, причем не свыше трех подряд, кроме репетиций, время для которых не ограничено. Петь два спектакля в день не разрешается.

Общее вознаграждение 1350 лир (тысяча триста пятьдесят) с выплатой каждые десять дней. 2,5 % идут в пользу агентства „Лусарди“».

Таким образом, речь шла о вознаграждении немногим более чем пятьсот лир в месяц, что давало мне возможность жить вполне прилично, не позволяя себе, понятно, никаких излишеств.

Я безмерно радовалась этому контракту, так как мне предложили ответственную партию Джильды, причем театральный костюм — за счет дирекции, а сапоги для четвертого акта можно взять напрокат.

Я была на седьмом небе от счастья, когда взамен второстепенной партии в опере «Федо́ра» мне впоследствии поручили труднейшую роль Недды в «Паяцах».

Дебют в «Риголетто» прошел столь успешно, что вскоре мне пришлось выступить три раза подряд в течение всего лишь двадцати четырех часов, ради этого по настойчивому требованию зрителей было перенесено дневное представление «Манон».

Я пела Джильду в субботу вечером и затем дважды в воскресенье.

И все это за восемнадцать лир в день! После третьего спектакля Бульдрини сунул мне за корсет ассигнацию в пятьсот лир, сказав:

— На, держи. Сделай себе хороший горчичник на грудь.

Не чувствуя под собой ног от счастья, я помчалась на почту, чтобы отправить домой денежный перевод. Хоть на этот раз театральные успехи Тоти принесли моим близким реальную пользу.

Во время первых представлений «Риголетто» в Генуе произошел трагикомический эпизод.

Главную роль исполнял баритон, испанец по имени Альмодовар, человек довольно самоуверенный.

Однажды на сцене, когда он пел: «Да, недалек час ужасного мщения…» — я заметила, что у него отстегнулись на спине подтяжки и штаны вот-вот упадут.

В ужасе я несколько раз повторила ему вполголоса: «У вас падают брюки… У вас падают брюки». Никакого впечатления. Альмодовар, ничего не замечая, продолжал невозмутимо петь и двигаться по сцене. И, о ужас, штаны упали! Тогда он наконец понял, в каком оказался смешном положении, но было уже поздно, и занавес опустился под оглушительный хохот зрителей. Скрывшись за кулисы, Альмодовар накинулся на меня — почему я его не предупредила.

— Так ведь я несколько раз повторила вам, что у вас падают брюки.

— Откуда же я мог знать, что «braghe»[4] означают наши «calzones»,[5] — ответил он.

В тот сезон я познакомилась с маэстро Франко Паолантонио, с которым нас затем связала долголетняя крепкая дружба.

Он родился в Аргентине, но его родители были уроженцами Абруццо. Паолантонио отличался высокой образованностью и был отличным музыкантом. Нервный, чувствительный, мгновенно зажигающийся новой идеей, он сразу взял меня под свое покровительство и не скупился на указания и советы.

Весьма сведущий в вокальной технике, он научил меня моим знаменитым каденциям, сумел наилучшим образом выявить мои певческие возможности и развить чувство стиля. Ему я обязана своей артистической зрелостью и вокальным совершенством, которым так восхищались зрители и критика.

Его горячая заинтересованность в моей судьбе не могла оставить меня равнодушной, я тоже прониклась к нему большой симпатией.

Из Генуи я вернулась в Милан, в пансион синьоры Поли, и здесь встретилась с Уго Фатта, импрессарио палермского театра «Массимо». Фатта представлял собой классический тип сицилийского аристократа: высокий, элегантный, в широкополой шляпе и с моноклем, он был неисправимым мотом и дамским угодником. За обедом, который он украсил обильной порцией ветчины, синьор Фатта предложил мне выступить в Палермо в «Риголетто» и на премьере оперы Масканьи «Лодолетта».

Что касается «Лодолетты», то сначала надо было получить согласие музыкального агентства «Сонцоньо». А добиться этого было отнюдь не легко.

Не теряя времени даром, с помощью подруги, графини Малатеста, я стала изучать партитуру и вскоре с бьющимся от страха сердцем предстала перед строгими судьями агентства «Сонцоньо».

Онера, казалось, была написана специально для меня, композитор словно учитывал особенности моего голоса и моей артистической индивидуальности.

Невинность, глубокое чувство, горе и радость Лодолетты мне удалось передать необычайно естественно. В конце концов я завоевала сердца требовательных представителей агентства «Сонцоньо», и контракт был подписан.

Премьера новой оперы Масканьи состоялась одновременно в палермском театре «Массимо» и в миланском «Театро лирико». В Милане исполнение главной роли было поручено Хуаните Караччоло, жене маэстро Армани, а в Палермо — совсем еще молодой певице Тоти Даль Монте.

Я не испугалась этого заочного состязания и думала лишь о том, как бы лучше разучить свою партию. Сам дирижер Баваньоли, обычно весьма осторожный и скупой на похвалы, во время репетиций охотно давал мне советы и всячески подбадривал.

Началась генеральная репетиция. Загримировавшись, я надела деревянные сандалии, в последний раз поправила белоснежный чепчик и появилась на сцене. Но тут я настолько вошла в образ своей бедной героини, что залилась горючими слезами и не смогла спеть ни единой фразы.

После репетиции Баваньоли зашел в мою комнату и сказал:

— Хорошо еще, что ты разревелась на репетиции. Будем надеяться, что завтра вечером ты все же попробуешь петь.

На премьере я постаралась, чтобы источник моих слез иссяк, больше не плакала и показала все свои возможности. В Палермо первое исполнение «Лодолетты» имело не меньший успех, чем в Милане. Палермские зрители приняли меня восторженно. Так же успешно прошел в Палермо и «Риголетто».

С тех пор я завоевала Сицилию и стала любимицей островитян, особенно после того, как приняла предложение петь в операх Беллини.

Эту главу мне хочется закончить описанием встречи с моей «соперницей», знаменитой Хуанитой Караччоло.

Прославленная, тонкая певица, она подошла ко мне и сказала с непередаваемой простотой и симпатией:

— Ты со своим ангельским голосом и с душой ребенка словно создана для роли Лодолетты. Я уверена, что ты спела и выразила ее чувства лучше меня.

Слова Хуаниты глубоко растрогали меня, и я подумала, что подлинно великие артисты искренны и благородны, им чужды низкая зависть и ревнивое, мелкое чувство.

Не стоит и говорить, что я навсегда осталась другом Хуаниты Караччоло и ее горячей поклонницей.