Кирххорст, 11 февраля 1947 г.

 

По-прежнему держится стужа. Она не помешала одному гамбургскому мыслителю приехать ко мне, чтобы изложить свою космогонию, о которой мы уже беседовали в письмах.

 

Входит долговязый, сухопарый человек; его узкая голова покрыта рыжеватыми жидкими волосами. Глаза светятся ясной голубизной, но могут сфокусироваться только на том, что расположено на расстоянии не далее одной пяди от переносицы. Он прошел обучение кузнечному делу и потому, как сам сразу же предупредил, «не обладает большой ученостью». В Первую мировую войну он ведал оружейно-технической частью егерского батальона, во Вторую — работал в отделе испытания материальной части на одной из авиационных фабрик. Вот уже несколько лет, как он стал задумываться, живет задаром у сестры и разрабатывает свою систему.

 

Мы пьем кофе и болтаем; в комнате стоит приятное тепло. Затем усаживаемся как следует. На мое предложение: «Ну а теперь, давайте рассказывайте», — он достает из портфеля две стереоскопические модели, одна из которых представляет собой двойной тетраэдр, основания которого соединяются, образуя звезду Давида. Значит, он один из тех мыслителей, которые представляют свои идеи фигурально. У его модели есть свое название; он называет ее «фан» (Fahn). Существует множество таких «фанов», и для каждой главными метками являются две вершины тетраэдров и шесть углов звезды.

 

После того, как я изучил этот «фан», он стал посвящать меня в подробности:

 

«То, что в образе есть истина (wahr), то в сфере материи — мера (та?). Истина (wahr) и мера (maß) как единицы находятся на одной линии; они являются как бы парными и тем самым подобными, но в то же время они противны (geglich) [sic!] и тем самым не равнозначны. Единицы „время" и „пространство" не только находятся на одной линии, но являются в то же время полюсами одной оси. А вокруг этой оси, а именно вокруг полюса „время", располагаются, образуя треугольник, величины „хотение" (will), „истина" (wahr) и „смысл" (sinn), с другой же стороны, вокруг полюса „пространство" — „мера" (maß), „толчок" (rack) и „сила" (kraft). Эти образуемые образными и материальными единицами тетраэдры, соединенные крест-накрест своими основаниями, и составляют то, что я называю „символическим фаном"».

 

Такие фаны он выстраивает в неограниченном количестве, о чем бы ни шла речь: о земле и небе, эросе и сексусе, консервативном и революционном, жизни и смерти: я вижу, что он умеет работать со своей моделью. Для обозначения отдельных точек фана у него есть особый и богатый словарь с вкраплением гамбургских диалектизмов. Так, например, «толчок» (rack) обозначает кинетическую энергию в отличие от статической «силы» (kraft). Но если пересказывать все сложные подробности и ход нашего длинного разговора, это завело бы слишком далеко. Мне особенно запомнилось его завершение:

 

«Я с интересом ожидаю своей смерти, так как, что касается лично меня, то я действительно отнял у нее так называемое жало или страх. Уж больно мне хочется узнать, насколько мои представления, которые я с трудом себе напридумывал, на самом деле соответствуют истинному, логическому, божественному».

 

Вот это мысль, достойная метафизика. Любопытство к смерти — это, как и то, что Леон Блуа называет «immense curiosite»,(Огромное любопытство (фр.)) всегда признак высокого ранга.

 

Когда он ушел, я размышлял об этом. Самобытный гений. Какому-нибудь профессору и даже нескольким профессорам это дало бы пищу на всю жизнь. Бывают систематики и метафизики того рода, какой в живописи представлен таможенником Руссо. Врожденный дар к выработке абстракций и символов пробивает себе дорогу с непобедимой силой инстинкта даже в неблагоприятных условиях. Кузнец вытачивает ключи даже в нематериальном пространстве. Прекрасно, что его модели сработаны из железа.

 

По сути дела, речь идет о госте, который постоянно возвращается, хотя и в различных индивидуальных воплощениях, и, участвует в строительстве то одной, то другой части великого вселенского здания. Когда-то резчик Масок открыл тайное общество «Эллинов»; оно правило миром. Большую роль в нем играли профессора, а также судьи и лица духовного звания. Знание, на котором основывалось их господство и которое они искусно скрывали, состояло в том, что Христос — это дьявол.

 

Доктр Цернер писал мне гениальные письма; однажды, когда у меня выдалось время, я назначил ему встречу в маленьком кафе на площади Лютцовплатц. Он сидел там один; когда я с ним поздоровался, на меня как-то странно посмотрели официанты. Я увидел перед собой бледного, нервного человека, его глаза отличались слишком большими зрачками, окруженными красивой голубой радужкой. Он тотчас же принялся оживленно говорить; его речь отличалась колебательной пульсацией, в которой перемежались слабость воли и сильные волевые порывы.

 

Он изобрел такую технику захвата власти, которая должна была начаться с пушечного выстрела в рейхстаге, и была так же непогрешима, как арифметический пример. Впрочем, он знал, что окружающие сомневаются в его душевном равновесии, и принимал это в расчет.

 

«Как видите, этот план необычаен даже с рациональной точки зрения. А если еще за ним буду стоять я, с моей шизофренией, тут уж вообще не поможет никакое сопротивление».

 

По своему духу он был одним из тех людей, которые появляются перед переворотами и, словно летучие рыбы, предвещают приближение подводных чудовищ. Что касается рейхстага, его предвидение оказалось очень точным, как впрочем, и во многом другом. Когда Гитлер осуществил многие из его мыслей, Цернер расстроился, как художник, идеи которого перехватил какой-то дилетант. Однажды вечером я получил его письмо, в котором он сообщал, что завтра в полдень, одетый в генеральскую форму, выйдет на Потсдамскую улицу и, подняв народ, свергнет трибуна; узнав об этом, я старательно избегал появляться в означенном районе города.

 

Следующая весточка от него пришла в виде открытки без почтовой марки, которую он перебросил через забор сумасшедшего дома, а какой-то сострадательный прохожий опустил в почтовый ящик. Шизофрения помогла и спасла его от худшего заключения, хотя и в лечебном заведении он много натерпелся. Мне из-за этого пришлось похлопотать. Впрочем, с тех пор у него, кажется, стало получше с рассудком; что говорит в пользу шоковой терапии.

 

В комнату входит Перпетуя, размахивая телеграммой:

 

— Еще один сумасшедший! Сколько можно! Даже почтальонша смеется.

 

Послание гласит: «Еду, еду. Под знаком Аполлона. Изерман».

 

Изерман — отставной офицер, который писал мне письма из лагеря для военнопленных и даже присылал стихи, совсем неплохие.

 

Моя хозяйка, похоже, не рада:

 

— Хотела бы я знать, что ты там пишешь в своих книжках. Хоть раз приехал бы нормальный человек!

 

— Ты же знаешь: где падаль, там и стервятники. Приготовь кофе, а там видно будет.

 

— Как будто мне делать нечего! У меня как раз большая стирка. Нет, этому я дам от ворот поворот.

 

— Это будет совершенно неправильно. Таких людей нужно сперва выслушать, и вывести потом за рога. Тогда они уходят довольные, а иначе будут тут шастать и людей пугать. Кроме того, они ведь очень занятны.

 

Вскоре после этой беседы Луиза ввела ко мне гостя, молодого человека, в котором, кроме броской прически, не заметно никаких странностей. Мы садимся, и разговор сразу же заходит о политике. Я уж было испугался, что вот сейчас он начнет со мной толковать о том, почему он пошел или не пошел за Гитлером, но он высказывает совершенно здравые мысли. Во всяком случае не самое глупое, что вообще можно услышать. Политика, по его мнению, стала чересчур динамичной, чересчур зависит от чистой воли и движимых ею персонажей. Она перестала опираться на такие стабильные формы, как, например, семья, и тем самым перекрывается доступ для великих сил, находящихся за пределами человеческой власти, как, например, для удачи. Политика стала абстрактной и безжизненной; нужно вновь обратиться к простым, испытанным средствам.

 

— Это хорошая мысль. Но как же нам, отдельным людям, бороться с таким большим злом?

 

— Можно, к примеру, вернуться к барочной политике. Хотя бы при помощи браков.

 

— Возможно, это было бы разумнее, чем планы всех тех, кто занимается атомной бомбой. А вы уже думали о практическом применении?

 

— А как же! У меня есть сестра, ей только что исполнилось шестнадцать лет. Она очень красива.

 

— Вас можно поздравить.

 

— Да. А у Иосифа Сталина как раз есть сын, ему сейчас двадцать семь лет. С этого бы и начать!

 

— А что об этом думает барышня?

 

— Она прислушивается к моему совету.

 

— Понятно. Значит дело теперь за согласием Сталина.

 

— Вот потому-то я к вам и пришел. Если бы вы написали ему письмо…

 

— Но вы же знаете, что Сталин раньше грабил почтовые кареты.

 

— Не стоит обращать внимание на мелочи.

 

— Хорошо, я займусь этим вопросом.

 

Кажется, он остался доволен, прощается. Через три месяца — новое письмо; сейчас его занимают совершенно иные планы, о свадьбе больше ни слова. За это время он успел поработать истопником в военном госпитале в Восточной зоне и отсидел в тюрьме за то, что использовал на растопку литературу, предназначенную для социального просвещения больных. Сейчас он уже вышел на свободу. Он подписывается как «неутомимый сверлильщик» и сейчас ведет переписку с Папой римским Пием.