Глава 21. Вынужденное бездействие

    Для меня невыносимо оставаться в стороне

После отстранения от полётов Сент-Экзюпери переведён в резерв командования. Он вынужден вернуться из Туниса, где базируется его авиагруппа, в Алжир[28]. Здесь Антуан устраивается в доме своего друга, доктора Жоржа Пелисье. Мучительный период вынужденного бездействия, который длился с августа 1943 года по март 1944 года, стал для писателя настоящим испытанием. Война с немцами продолжалась. В это время в Алжире обосновалось временное правительство Франции. Всё сильнее разгорались ненависть, интриги и погоня за «тёплыми местами» в новом правительстве.

Книга Сент-Экзюпери «Военный лётчик» запрещена не только во Франции, но теперь и в Алжире. Мало того, голлисты устроили открытую травлю писателя. И ко всем неприятностям, пятого ноября Антуан неудачно падает на ступеньках лестницы в доме доктора Пелисье и получает травму поясничного позвонка, которая мучает его в течение нескольких месяцев. «Холодно. Спина ноет. У Пелисье не топят (нет камина). Зуб на зуб не попадает. Ложусь в двух пижамах, кальсонах и в халате. Ночь мне удаётся превратить в нечто сносное. Но дни омерзительны. Жизнь в одиночном заключении, без веры. Эта дурацкая комната. И никакого завтрашнего дня. Не могу больше в этом гробу», — пишет он в декабре 1943 года в письме к Х.

У доктора Пелисье Сент-Экзюпери жил в маленькой, узкой комнате, похожей на кладовку: по одну сторону от окна располагались бельевые шкафы, по другую, вдоль стены — небольшая кровать. Неуютными, холодными ночами Сент-Экзюпери продолжает работать над «Цитаделью».

В этот период он неоднократно обращался к командованию с просьбами разрешить ему вернуться в свой авиаотряд, который продолжал воевать. «Для меня невыносимо оставаться в стороне… я знаю только один способ быть в ладу с собственной совестью: этот способ — не уклоняться от страдания. <…> …Я не хочу быть убитым, но с готовностью приму именно такой конец», — писал он Консуэло.

Генерал Шассен (в то время он был полковником ВВС Франции), хорошо знавший Сент-Экзюпери и находившийся с ним в дружеских отношениях, попытался помочь писателю. Он обратился к генералу де Голлю с рапортом, в котором сожалел о том, что Сент-Экзюпери, всемирно известный писатель и блестящий профессиональный лётчик, находится ни у дел. На что генерал язвительно ответил: «И хорошо, что не у дел. Тут его и оставить».

    Нынче вечером мне хотелось бы вволю наплакаться

В этот психологически и физически трудный период нервы Антуана были на пределе. Изматывающее противостояние с голлистами, травма, не дающая покоя ни днём, ни ночью, отстранение от полётов ввергали его в глубокое отчаяние. Он пишет в том же письме к Х: «Для меня нестерпима эта эпоха… Всё как-то обострилось. В голове мрак, на сердце холод. Кругом посредственность… У меня к этим людям (сторонники генерала де Голля прим. авт.) один существенный упрёк. Они не пробуждают ни в ком бодрости. Они никого не вдохновляют на жертвы. Они ничего не могут извлечь из человека. Унылые надзиратели в дурном коллеже. Вот их амплуа. Они мешают мне, как болезнь. <…> Вот ведь странно. Я еще никогда, никогда не был так одинок на Земле. Меня словно гнетёт безутешное горе. <…> Эта разобщённость с эпохой задевает меня больше всего на свете. Мне уж так хочется расстаться со всеми этими олухами!…

Со мной не хотят иметь дела? Какое удачное совпадение: я с ними тоже не хочу иметь ничего общего! Я с удовольствием попросил бы уволить меня с должности их современника. <…> Возня вокруг моей книги меня раздражает. Но что же, по-вашему, позволить им все чернить? Или выискивать у меня то, что достойно их похвал?… Говорю вам, стена становится все толще. Говорю вам, ненависть вокруг сгущается <…> Мне не выдержать ни клеветы, ни оскорблений… <…> Я люблю свою страну куда больше, чем все они, вместе взятые. Они любят только самих себя.

До чего странная у меня судьба! Она неумолима, как лавина в горах, а я совершенно бессилен. За всю жизнь не могу упрекнуть себя ни в одном шаге, продиктованном ненавистью или местью, ни в одном корыстном поступке, ни в одной строчке, написанной ради денег. <…> Я подумываю, не сжечь ли мою книгу? (о «Цитадели», примеч. авт.) Если у меня украдут рукописи — не хочу, чтобы они валялись на их грязных кухнях. Горе моё выше моих сил <…> Ночами на меня наваливается тоска. По родным. По родине. По всему, что я люблю. <…> Нынче вечером мне хотелось бы вволю наплакаться. Мешает сознание того, что всё это смешно. Весь этот цирк… и это жульничество! У меня есть какое-то социальное чутьё. Я никогда не ошибался. Вот уже год, как я всё понимаю. Я… мне, конечно, плевать на себя, но я — это пятьсот тысяч. И я твердо знаю, что мои помыслы чисты».

Из другого его письма, от 10 января 44-го, адресованного Х: «Вина моя всё та же: я утверждал в Соединенных Штатах, что можно быть хорошим французом, настроенным антигермански, антинацистски, и не считать голлистскую партию будущим правительством Франции… За границей можно служить Франции, но не управлять ею. Голлизм должен стать оружием в борьбе, должен поставить себя на службу Франции. Но они негодуют, когда им говоришь это. <…> Я абсолютно уверен, что она (Франция) выберет их (голлистов). Из ненависти к вишистской мерзости. И по незнанию их сути. Вот бедствия времени, когда отсутствует всякая информация. Террора не избежать. И расстреливать при этом терроре будут во имя неписаного Корана. Худшего из всех.

Но я не поставил на службу им огромное влияние (по их мнению), которым пользуюсь. Я больше всех ответствен за их неудачу в Соединенных Штатах! Только из-за меня они до сих пор не в правительстве! Смешно до невозможности! Ничего себе формирование политических пристрастий! Мне это безумно льстит… Но этим и объясняется тяжесть досье, пухнущих у меня над головой».

Сент-Экзюпери болезненно переживал непонимание тех, кого считал достойными уважения, но если был уверен в своей правоте, оставался непоколебим, никогда не подстраивался к общему мнению, ради одобрения окружающих, никогда не шёл на компромисс с собой. «…Сент-Экзюпери, который оставался чист, ибо избегал кривых путей, имел право написать в одном своем письме: «Я никогда не был в разладе со своими принципами…»[29]

 Антуан обладал необыкновенно сильным духом. «Я недорого ценю физическую смелость, жизнь научила меня, что такое истинное мужество: это способность противостоять осуждению среды. Я знаю, что, когда я фотографировал с воздуха Майнц или Эссен, от меня требовалось иное мужество, чем то, которое заставило меня вынести два года оскорблений и клеветы, но не свернуть с пути, подсказанного совестью», — писал он в письме корреспонденту (адресат неизвестен) из Нью-Йорка, 8 декабря 1942 года.