На сцену выходят мужчина и женщина.

Имена собственные

(пьеса в одно действие)

По пустой сцене ходят в полутьме люди и одновременно разговаривают:

- Надя, Антон

- сюда…

- вон за этим рядом…

- пойдем…

- здравствуйте!...

 - и вы тоже?...

- яблочком закуси…

- давно не виделись…

- справляюсь…

- Костенька!

- Родной ты мой! Поговори со мной…

Их перебивает мужской сердитый голос, как будто бы звучащий откуда-то сверху:

- Кому говорить, порядок бы какой?…

Женский голос со странным акцентом:

- Может быть, начнем с буквы А?

Мужской голос:

- Кто там начинается на А? Говорите!

………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………………

На сцену выходят мужчина и женщина.

Садятся на стулья.

Женский голос со странным акцентом: Анастасия

Выходит Анастасия и говорит:

А если ты умерла, Маша, то все, кому мне еще писать? Умерла Маша, кому писать, кому, ты помнишь, русского языка, русский язык уходит, из памяти уходит все, но я хочу тебе написать то, что помню и не получится хорошо.

Мы встречались там, и я пришла старая, ты старая, мы оба уже закончились, в молодости закончились, мне девяносто три, но я еще сама, всё сама, иду в магазин, обуваю джинсы, и платья ещё, и зрение лежит, слепая. А если умереть, то на русском кладбище, но никто не будет ходить, а здесь сестра.

Мне не приснится ещё, давно, но я хочу увидеть Шанхай раз, меньше, и еще написать. Всё было прекрасно.

Распадается, а я нашла тогда, несла в кармане тебе, но ты была и твои, смотрели на виллу Тургенева, а ты говорила – я вру, ошибка, осторожно, плачу, не могу написать, почему не отдала и ты не носишь в кармане, теперь умрёшь, умерла, я тоже, а он пел умер принц, не принц, Маша, кто, зачем мы такие старые и больше не будем, ты меня помнила больше, чем все. Умер король. А ещё сердце в шелка. И я хотела ему дать его, завернуть в шёлк, и сердце из бархат, когда узнала, что он умер в СССР, а он любил меня, пусть мало, и прошло, нигде не осталось, я как легкое безумие, а я его нет, и зачем уехала, лёгкий остров, и так долго была там, что умирать, ничего нет, как оно ещё стучит, Таня, привет от меня детям и мужу, какие выросли большие, я видела в кино, такая осиная, как была я, посылаю последнюю карточку, пусть Маша мне напишет, если она живёт, а если ты умерла, Маша, то всё, но я его не любила.

Мне казалось, что ты была влюблена, и вы сидели, он хмурился, длинные острые уши, как у вампира, кошка на коленях, и он гладил её так, как пианист, у него были такие пальцы, играл на кошке, твой друг принес кофе, зябко, такое птичье слово, я помню, он мёрз. Я думала, не могу любить мужчину, который мёрз, и женский капризный нос, и белое лицо в складку, собранная накрахмаленная скатерть, я хотела любить другого. Писал, ваша красота погубляет меня, я кот, любил котов, сам похож, лысый, египетский, вокруг меня на мягких лапах, вот старая, накрыла бы чёрным себя платком, никогда не увижу больше уже ни тебя, ни его, ни Москву.

Мужской сердитый голос: Андрей

Никто не отвечает.

Мужской сердитый голос: прочерк

Женский голос со странным акцентом: Б. Берта.

Мужской сердитый голос: Борису приготовиться.

Выходит Берта и говорит:

 

Мы вернулись туда.

От того места ничего не осталось, кроме высокого забора, что за ним — не видно, а раньше — за этим забором был дом отдыха, озеро и два песчаных пляжа. Мы купались только на одном пляже, а другой был дикий, заросший травой, - рассказывала я мужу.

- Озеро точно осталось, - пошутил муж.

Мы еще постояли, подышали сосновым воздухом и уехали.

Борис выходит и говорит: Можно я позже включусь. Ничего не могу вспомнить. Ничего. Хоть убейте.

Женский голос со странным акцентом: Варвара

Мужской сердитый голос: Василию приготовиться

Выходит Варвара и говорит:

А она мне говорит – надо было рожать детей в семнадцать лет, после уж тянешь, так и не родишь. Вот ты и не родила. Вот он от тебя и сбежал. Вот твой итог. Одинокая старуха. А я ей говорю: Ты родила в семнадцать. И где они твои дети? Где твой муж? Кому ты нужна, кроме меня? А она говорит: Ты умрешь, и тебя никто не похоронит. Вот, если я буду жива, похороню тебя, сжалюсь. А вот умру? И что ты без меня будешь делать? Кто тебя, дуру брошенную, похоронит? А ей говорю: А я вот за тебя не переживаю. Тебя обязательно похоронят. Дети твои похоронят. Они уже на похороны лет десять копят, все никак не дождутся. Они уже и венки купили, я на балконе у вас видела, думала, елка, что ли стоит. А она говорит: Это не мне венок. Это Паше. Я ей говорю: Вот, Паша еще не умер, вы ему уже все купили. Гроб, наверное, уже заказали? На даче, вместо стола, стоит? А она: Конечно, заранее, потом же ничего не найдешь. Я помню, маму хоронили, ничего найти не могли. Я и себе все купила – платье, платок, белье, все по мелочи. Я ей говорю: А вот Паша умрет, и что ты тогда делать будешь? А она – мне тоже немного осталось, на небесах Царствие небесное, там и встретимся снова, только уже молоденькими, и снова начнется у нас любовь.

А она крепкая корова. До судного дня доживет. Паша там умотается ждать. Дай бог ей здоровья. Баба она хорошая.

А Федя со своей фурфурой заявились ко мне домой вещи его забирать будто, та обошла квартиру и говорит: «Ты построила, а я буду в этом жить». Как в сказке – про лису и зайца. Была у меня избушка лубяная, а стала ледяная. А он стоял и молчал. Вот так. А ты говоришь, были бы дети, не ушел. Я ему все простила, давно простила, они хорошо и не жили потом. Она ему как раз детей родила, один вон алкаш совсем, и у дочери там чего-то все не так. Ну пусть, пусть, Бог им судья. Я чужому горю не радуюсь. Про Федора тоже не вспоминаю. Вот ты спросила, и вспомнила. Мне вот только сказать ему хочется, что не любила его никогда. Я в магазин как-то шла и меня прям молнией пронзило и перестала враз по нему убиваться. Ты если его встретишь, то так и передай, передашь? Скажи ему – дядя Федор, баба Саша велела тебе передать, что не любила тебя никогда, а зачем замуж пошла, сама не знает.

За Варварой выходит Василий и говорит:

Она любимая доченька у меня, вот честное слово. Я её так люблю, свою дочь, и вот она приезжала на свадьбу, и я от неё не отходил. Вот так вот идёт, и я за ней. Все два дня.

Женский голос со странным акцентом: Галина.

Мужской сердитый голос: Геннадию приготовиться

Выходит Галина и говорит:

Пятнадцать лет назад моя дочь вообразила себя Анной Карениной. Конечно, такой статью и красотой, какой наделил Толстой Каренину, она не обладала, и полюбила отнюдь не Вронского, но всё же. До встречи с Вронском жила себе безбедно в браке, дочь трехлетка, муж – хороший человек, при должности, и наружности приятной. Хорошая семья. Я радовалась, думала, ну вот, двадцать пять лет дочери, а уже пристроена, и живут отдельно, ни я им, ни они мне не мешают. В гости я к ним редко ходила, к себе тоже не звала, так и жили. 

Тут каким-то вечером заявляется дочь, без звонка, в глазах что-то ненормальное и говорит мне — мама, я поживу с тобой.

Я – как поживёшь? У тебя свой дом, у тебя, дорогая, есть, где жить. Она — нет у меня дома, и в комнату свою бывшую сразу проходит. Я за ней.

— Как нет? А куда делся дом твой? С кем Наташенька?

— Наташа с отцом, она с ним пока поживет.

 — Пока что?

Она меня из комнаты вытолкала и дверь на замок закрыла.

Тут я не выдержала, как только её не обозвала. Она ни звука в ответ.

Утром к мужу её на работу, говорю, ангел ты мой небесный, прости ты нас. Он –  Галина Викторовна, давайте без этой вашей привычной экспрессии, не хочу, чтобы моя частная жизнь становилась достоянием рабочего коллектива, и шепотом: Ваша дочь завела себе любовника. Что я могу?

Я в слезы: Да что же она за стерва за такая. Он мне — тише, прошу вас, тише, нас слушают. Значит, такую воспитали. Что посадили, то и выросло.

Я её пыталась вразумить. Всю душу сорвала. А она закроется от меня и лежит. При мне и носа из комнаты не казала, только я на работу, она на кухню, и чай мой пила, и еду мою ела, вот так. Денег у ней не было, при муже не работала и на всем готовом жила.

А потом Вронский этот её забрал. Я ей тогда ни слова не сказала, а она мне -  мам, за что ты так меня ненавидишь, а я не отвечаю, не опускаюсь до разговоров.

В общем, ушла.

Как они там жили, не знаю. Только через три месяца снова ко мне вернулась, худая, страшная, думаю, бросил, значит. Она снова на кровати лежит, спиной ко всему миру, не ест, не пьёт. Я то супчиком её накормлю, то пироженок куплю, сердце разрывалось от жалости к ней, дуре.

А однажды она нарядилась, причесалась, комнату свою чисто убрала и молчком куда-то из дома. Я думаю, неужели сейчас к этому Вронскому пойдет унижаться, и за ней следом. Она на железнодорожный вокзал приехала. Идет по перрону, как будто наощупь, как слепая. Тут поезд едет, она остановилась. Ждет чего-то. Поезд проехал, следом еще один объявляют, она ждет чего-то, не уходит. Второй поезд едет, и она подходит к краю платформы, тут я не выдержала, хватаю за локоть и кричу -  ложись на рельсы, ложись, чего ты ждешь, где твой красный мешочек, - и трясу ее, трясу, а она, как тряпка в моих руках, не сопротивляется. К нам люди подбежали, стали меня оттаскивать, я им объясняю -  вот Анна Каренина, под поезд хотела лечь, дочь моя, я дочь спасаю, руки уберите.

А она плачет – мама, мама.

Я ей – доченька моя, пойдем домой.

И пошли…

(Вздыхает)

Выходит Геннадий и говорит:

Я учился в высшей школе МВД в Волгограде, это давно было. Ну, вас, наверное, и не было в живых. И знаете, вот приехал я туда, у меня нет ничего, ни трико, ничего. И тут бег, я помню, на 3 километра. А у меня ни трико, ни кед. И я скинул ботинки и побежал босиком. И я всех этих с кедами обогнал. Откуда у нас тогда кеды были, Господи. Вот если шаровары вот тут порвались, делали плавки. Выгодная вещь.

А мне мама дала с собой в дорогу десять яиц, бабушка – пять рублей, и я так явился туда с чёрной холщевой сумкой.

А когда в отпуск к маме приехал уже курсантом, в форме, она как меня увидела, это зимой было, вот так застыла – Господи, какой ты красивый, - и перекрестилась. Да…

Женский голос со странным акцентом: Дарья

Мужской сердитый голос: Денису приготовиться

Выходит Дарья и говорит:

В третий день свадьбы у нас еще у мордвов горшки колют. Мы нашли у матери старый глиняный горшок, они пришли – сын и невестка, я им вручила. Молодые колят, мы пляшем, а молодежь собирает, подметает. Собрали и оставили во дворе. А куда эти осколки деть, не знаю. Спросила у одной. Она говорит: заверни их в тряпочку и положи, где иконки стоят. Вот ведь, а я не знала таких тонкостей. Положила к Богородице под бочок. А сын с женой уж пятнадцатый год хорошо живут, мирно

Выходит Денис и говорит:

 

Мне было восемь лет, когда умер мой отец. Он очень много пил, бил мать.  В тот день он был тоже пьян, поскользнулся на лестнице, разбил голову. Моя мать потом, когда отца в морг увезли, отмывала кровь в подъезде, и чтобы я все это не видел, отослала меня в магазин купить овощи. Аня играла во дворе, и почему-то я позвал её с собой. Она согласилась. Мы поначалу стеснялись друг друга, шли молча. Потом она спросила, читал ли я книжку «Всадник без головы». Я сказал — нет. И она стала рассказывать об этом всаднике, как его убили, и как он мертвый без головы, верхом на лошади, пугал всю округу. Потом предложила играть в догонялки. Мне не хотелось, но не хотелось её обижать. Я легко догнал её, Анька визжала от смеха: так нечестно, так нечестно. Потом она за мной. Я поддался, бежал в пол силы.

В овощном ларьке Аня изображала стоящих в очереди людей, я еле сдерживал смех, она громко хохотала. Нам сделали замечание. Тогда она засмеялась ещё громче. Кто-то сказал: «Такая девочка красивая, а какая невоспитанная».

По дороге домой она предложила мне убежать в какую-нибудь жаркую страну, обещала стать мне верным другом и женой, потом сказала: «Я понимаю, почему ты не плачешь. Тебе не должно быть стыдно, что тебе не жалко своего папу».

Потом я узнал, что Аня предлагала убежать в жаркую страну, стать женой и другом еще одному мальчику с нашего двора. Он согласился, раздобыл нож, верёвку, походную сумку, консервы, немного денег и котелок, чтобы варить походную уху, но она уже в тот момент передумала.

Женский голос со странным акцентом: Евгения

Мужской сердитый голос: Евгению приготовиться

Выходит Евгения и говорит:

Тридцатый год, значит. Я еще была маленькой, жили в Славянской. Вот видишь – сколько лет мне тогда было, а я еще это помню. Ой, тогда комедия была, отец с матерью переругались, так бы ничего не было, но приехала тетка Ольга, мамина сестра, ну она тогда еще не замужем была, у нас сначала пожила, рассказывала, как они на санях ездили с этими белогвардейцами, а потом перешла к соседке, Нестеровой. Ольга знала, что отец будет нас в Армавир забирать, а ей где, ей нельзя будет жить в нашей квартире, потому что это казенная квартира. Ну в общем, Нестерова её, наверное, подкрутила немножко, чего ты им будешь помогать, они тебя на улицу гонят.

Ну и мать видит, Ольга идет как-то по той стороне, ну там знаешь, улочка такая, там болото, мы даже купались в этом болоте, и кричит ей: ты приди, помоги мне вещи сложить.

А Ольга, ей, наверное, Нестерова хорошо надкусила, говорит: сама соберешь, я тебе не холуй. Мать, конечно, открыла рот от такого. Ну представляешь, если она столько времени жила, нашим всем кормилась, и мать ей давала на машинке шить, и вдруг вот такое вот. Ну, а тут тебе приехал отец собирать вещи и говорит: чего же ты, я же просил тебя снести все вещи, тогда же рогожа была, в эту рогожу закручивали, зашивали, специально так делалось, большие эти иголки были, ими зашивали. Отец говорит: ну Ольгу позови, что же она у нас жила все время, на наших харчах сидела, а тут вдруг не хочет ничего. Тут мать рассказала, что Ольга ей сказала. В общем, отец выругал мать, собрал сам какие-то вещи, а потом сказал: я через какое-то время вернусь, и чтобы все остальное было собрано в кучи. А что она могла там мать собрать, ничего, и когда отец вернулся, у них там получился базар.

А отец с мужиками приехали, и они все это завязывали, все сделали, и отец матери сказал: вот и оставайся, и живи теперь со своей Ольгой. А мы с сестрой Алькой за домом сидели, там у соседей бузина кругом росла. Я потом зашла к матери, посидела возле нее, она сидит зареванная, мать. А соседка матери, мы хорошо с ними жили, мы её так звали все мама Лиза, она такая вот толстая была, пила, заставляла нас ногти резать ей где-нибудь на лавке, мы там кто ножницами, но мы, сколько мне там было лет, а её внучке Мелиске было еще меньше, ну в общем, пока она в себя придет, у нее ни ногтей нет, и все в крови. Такая баба была, пила, и никто не обращал внимание. Эта Лиза видит, что тут такой кармагал, хвастает нас с Алькой, своих внучек и в церковь нас повела. И вот я тогда видела в первый раз церковь, ой какая же красивая церковь, а в середине правда народа было мало, но до чего там в середине была вся красота. Мы побыли в этой церкве, нас священник причастил мама Лиза удержала время, пока родители соединятся и ругаться уж не будут. Ну, в общем, когда мы вернулись, поздновато уже было, смотрим мать сидит на лавочке, отец. Нас собрали в кучку, и отец говорит: ну теперь поехали.

А из Славянской в Армавир пароход ходил, и вот я хорошо помню, как мы на пароходе, на самой верхушке лазили. Ой, я помню, говорю: мама мне писать хочется. Пошла я в туалет, а там, поскольку пароход плывет, и как идет волна, видно в самом туалете. Меня мать за руку держала. Доехали на пароходе до станции, а оттуда сели в поезд. Света нет там, только ходит проводник со свечой. А у нас еще и куры были с собой. У нас, штуки четыре курицы, наверное, были. Ой, видно курица была слабо завязанная, она выбралась из мешка и шастала по вагону, ну идет проводник и говорит: Чья это курица? Мать нас с Алькой схватила, оштрафуют, курица того не стоит, сколько штраф, особенно мне рот закрыла, а я плачу, курицу жалко.

В общем, приехали мы в Армавир, квартиру нам дали. Мы на втором этаже, внизу главбух Аксентов. Багаж не пришел, а у нас ничего не было, какие-то тряпки Аксентов нам дал. А потом мы все когортом заболели малярией, обмороком лежим. Помню старушка пришла, соседка, принесла нам молоко. Ну и поднялись, сначала отец, потом мать, ну и мы с Алькой. А тут багаж пришел. Ну и устроились мы тогда уже по-хорошему.

А потом прошло какое-то время, я помню, мы мотались по двору, во дворе всегда взрослые в футбол играли, мужчины там, мужья с женами, ну целая компания, и я вижу, как во двор заходит Ольга с девчонкой со своей, у нее девочка уже родилась. Ну это же совесть надо иметь, ты ж там матери кричала через дорогу, а тут тебе. Мать вышла, Ольга в слезы: Лена, родненькая, сестричка помоги, вот. В общем, они там с мужем передрались, она в чем стояла, эту девчонку схватила и на пароход, куда ей еще деться. А мама ей говорит: а че ж ты к Нестеровой не пошла, что ж ты ко мне пошла. Ольга у нас прожила какое-то время, а потом куда-то уехала и не знаю куда, что ли в Харьков, в общем, её не стало здесь.

 

Отец как-то пришел рано домой, принес муки полмешка, ведро риса, правда не чищенного, соль, еще кое-что, барахло какое-то и говорит – ну все, меня забирают на войну.

Мать говорит – так тебе же еще, когда мы в Ирклиевке жили, белый билет выдали. В общем, мать так и не узнала, что отец добровольцем пошел.

А, когда отец уже на фронте был, мужик пришел один, говорит, мне вашу квартиру отдают. Мама говорит: эту квартиру муж покупал, он, во всяком случае, на фронте, надо же к нам какое-то снисхождение. А отец, когда уходил, сказал, не вздумайте уходить, если вас будут выселять. А у нас еще печка плохо топилась, летом мы еще вертелись-крутились, а осенью совсем беда. Мужик этот посмотрел, что печка плохо печет, и говорит – живите, как хотите. Мать потом нашла где-то печника, и он сделал за печкой ящичек такой, ну как все равно закоулочек, я там спала, ну а что – тепло.

Краснодар уже бомбили. И мы с матерью выкопали зигзагом окопы, перину туда положили, чтобы от бомб прятаться.

 

А однажды смотрим – батюшки, кто идет… немцы идут! С больницы тогда всех больных выгнали, даже тех, кто не мог ходить, боялись, что немцы за ними придут. Всех их где-то разложили, где у кого подвал, спрятали.

К утру, ну даже не к утру, а к пол обеда, первого я увидела, в каске, грязный такой весь, морда грязная, с палкой что-то лазил в кустах. Спрашивает – солдат есть? А перед этим были солдаты наши, - ой, у меня аж мороз по коже, - просили, если у кого есть хоть кусочек хлеба. В общем, у нас там немножко было, хлеба как такового нет, отдали пшеницы немножко, поблагодарили они нас, и поехали на лошади с этой телегой.

А бабка одна, у нее сын проводник вагона, она была проводницей, и внучек у них такой. Она вперед будто бы и ругала этих немцев, а тут как увидела, и язык в жопу затянуло. У нее сад, кто-то из наших солдат приходил к ней попросить яблок, она – нельзя! А тут смотрю – складывает в мешочек этому немцу яблоки, груши. Я матери потом говорю – своим солдатам – вот, а немцу уже не откажешь. И кто бы знал, у нее потом почти все яблоки морозом посбивало.

А на другой день приехали два мотоцикла немецких и машина. Все будто бы немцы по-человечески были. - Ну, мамка говорят, показывают руками, что надо постирать. Сбрасывают одежду, бросают по кусочку мыла ей, у кого круглое, у кого какое.

А до речки Карасун двадцать метров пройти, чтобы воду набрать. А страшно идти, немцы везде. Знаете, как боялись уже лишний раз из дому выйти. Мать воду принесла, одежду замочила, ждет, вдруг еще кто принесет, чтобы воду не выливать. И подошел, вроде как помощник офицера, показал, что все, больше нету тряпок никаких. И тут вдруг подошел, молодой, лет девятнадцать, паразит такой был, противный, у него маленький автомобильчик какой-то был, и приносит целый ворох белья. Мать ему говорит – ну надо же было сразу дать, а он хохочет, сложил такую кучу. Мать говорит мне, где ж теперь воду брать. Он начал на мать орать. Подошел офицер, старший ихний, он хорошо по-русски говорил. Мать ему рассказывает – он как назло мне делает, говорю же ему, пока стоит эта вода, я в ней один раз постираю, потом буду уже в другой стирать. В общем, мать ему хорошо это все рассказала. И он как начал на него орать. Тот вытянулся, как стрела. И говорит – чтобы воды принес. Правда, мать сказала, сама принесу воды. Мыло достал где-то из заначки. Ну, принесла я еще два ведра воды, залили все это. А белье у них все замасленное было, как еще в керосине, или еще в чем-то.

Мама говорит – утюга нету, гладить нечем. Офицер говорит – ничего, лишь бы чистое было, а это необязательно.

И уже когда всем постирали, этот офицер отдельно дал рубашку белую. А у наших тогда такие рубашки были, елочкой такой меленько-меленько было, обыкновенные мужские рубашки, а это чистая, белая.

 

Ну все равно, Витку дразнил беспрерывно. У нас яблоня, ветка такая большая, а на ней привязаны качели. Витке было, сколько ей, три года. Качалась на качелях, один офицер согнал ее, сам сел. Мать хотела выскочить, я говорю – мам, пусть покачается на качелях, Витка пусть поплачет-посидит, потом опять будет качаться.

Потом не самый главный, но какой-то начальник подзаметил, и дал ему стрекача, офицеру сказал, его хорошенечко облаяли, он ходил, как собака злая. Потом маме рассказывал, что у него в Новороссийске барышня, и у них любовь.

В общем, эти уехали, и приехали другие: сапожник, шорник, и портной. И вот они жили в той комнате, где раньше была контора отцова. Мы тогда оттуда успели сняли портрет Ворошилова. Я помню, еще до приезда этих, мы уж знали, что новые немцы придут, я маме сказала – мама, там же портреты висят, ну там Ворошилов, еще кто-то, полно.

Давай мы скорей все это обдирать. Мы, когда портреты сняли, все залепили своими фотокарточками, какие были. Сапожник все заглядывал, спрашивал – кто это, а это кто? Хорошо, хорошо, говорит. А нам что, лишь бы не трогал.

Эти тоже долго не побыли, потом пришел парень, молодой такой мальчик. А у него альбомы, да и не один. И начал нам показывать своих всех родственников. Одна фотокарточка такая: висит большой портрет Гитлера, а внизу под ним уже братья, сестры, все снохи… И он показывает, что всех их собрали, сфотографировали, и братья все на фронт ушли. Смотрели эти фотокарточки, а некоторые были такие – просто сфотографировано, горы Кавказские, все в снегу, и кресты. И он нам показал – вот, погибли все. Мы говорим – а как, теперь увозить их в Германию будете? А куда там увозить, когда наши уже на подходе.

Потом пришел еще один, у него такая гильза была большая, сверху сплюснутая, и фитиль горел. Нам с мамой хорошо – можно читать. Он так и говорил – мама, читай, а я пошел, говорит, к барышне. Я все думала, и мать говорит мне тоже – какая ж это барышня. Потом узнали, какая это барышня, через два двора от нас.

Потом другой пришел, сапожник. Мама с Виткой спали на кровати, а я за печкой, на ящике. Мама ему говорит – ложитесь здесь, а он – нет-нет, я солдат, я на полу буду спать. Мама утром мне говорит – неприятно спать, когда он лежит внизу возле кровати.

А один пришел, и вот так уронил голову на руки, стал плакать. И потом другой офицер сказал про него, машину ему свою пришлось ему поджечь. А там была площадь, они там машины собирали, я как пошла, батюшки, там машин двадцать. И они их там жгли, чтобы нашим не досталось.

 

Ну а потом, тишина, уехали будто, никого нет, тихо, нигде ничего. Карасун уже подмерзший был. Днем мы с соседской девчонкой, она младше меня была, помчались, на санках покататься. Ну, тишина кругом. А вечером, я за печкой на лежанке греюсь. слышу, стучат в дверь. Мама вышла, стоит соседка, говорит: наши… наши хлопцы пришли!

Когда немцы отступали, мы говорили – слава тебе господи, хоть уходят. А это – свои. Помчались скорее на наших солдат смотреть. Ой, тут побросали все, даже двери свои не закрыли, как говорится, кому оно нужно.

 

     Евгений выходит и ничего не говорит.

Мужской сердитый голос: Говорите!

Евгений: Что?

Мужской сердитый голос: Это вы должны знать.

Евгений: А я не знаю.

Мужской сердитый голос: Ставлю прочерк. Следующий.

Женский голос со странным акцентом: Жанна

Мужской сердитый голос: Есть ли здесь мужские имена, начинающиеся на буквы «Ж»?

Мужские голоса хором: Нет.

Мужской сердитый голос: Прочерк

Жанна выходит и говорит:

Сколько дней осталось в памяти разрубленными на двое, как тело саблей. Одна половина гниет в темном скользком от дождя ноябрьском лесу, а другая греется на солнечной поляне и улыбается мертвым ртом.

И больно смотреть и в ту, и в другую сторону.

Женский голос со странным акцентом: Зина

Мужской сердитый голос: Захару приготовиться

Зина выходит и говорит:

 

Мне приснился сон. На улице зима, а я пришла к портнихе заказать платье на будущее лето, загодя. Во сне я еще беременная была, вот с таким животом. Портниха мне говорит – закажите платье летом, сейчас я и мерки снять не могу, и за это время все может произойти, вдруг вы умрете. Я ей говорю – платье сейчас нужно сшить, так я смогу закрепиться в будущем. В общем, сшила она мне красивое голубое платье. А когда я умирала в госпитале, как раз летом, снится мне опять эта женщина, спрашивает меня: что же ты платье сшила и не носишь?  И даёт мне то платье, голубое. У меня сил нет, но я кое как старую одежду сняла и платье новое надела. Стою перед ней худая, страшная, и платье, хоть мне велико, но такое красивое-красивое. Я заплакала, такое красивое платье, как же умру, не поносив.

Так через платье и не умерла, закрепилась.

Захар выходит и говорит:

Вы чего лежите-то опять? Пора умываться да писать. И когда это он успел опять лечь-то! Илья Ильич. Как же нам быть-то, Илья Ильич? Чем же я огорчил вас, Илья Ильич? Да полно вам, батюшка, томить-то меня жалкими словами! Ах ты, господи! Виноват, Илья Ильич! Чтоб тебе издохнуть, леший этакой! Мастер жалкие-то слова говорить, так по сердцу точно ножом и режет... Вот тут мой и дом, и огород, тут и ноги протяну! Жалованье! Как не приберешь гривен да пятаков к рукам, так и табаку не на что купить, и куму нечем попотчевать! Чтоб тебе пусто было!.. Подумаешь, смерть-то нейдет.

Женский голос со странным акцентом: Инна

Мужской сердитый голос: Ивану приготовиться

Инна выходит и говорит:

Он умер в гостиничном номере, один, а больше я ничего не знаю.

На похоронах я не была, и все мне кажется, что я не успела с ним поговорить, хотя были встречи, было много встреч, и в Шанхае, и в Москве.

Он мне приснился неделю назад, сидел один, как всегда, нога на ногу, в тёмном зале, и вокруг него ходили кошки. Он курил, сгорбленный усталый, и кошки терлись по очереди о его ноги. Он гладил каждую и называл по имени: Ренессанс, Ретурнак. Так звали этих кошек.

А вчера я встретила Наташу, и она мне рассказала, как приезжала к тебе во Францию, что ты живешь на маленькой станции Ретурнак, и что с французского Ретурнак означает «возращение».

А еще она рассказала, что ты все ещё водишь машину, и так же красива, но жалуешься на зрение, бросила верховую езду. У тебя красивый дом. В нём много кошек. Я всегда говорила, что вы чем-то похожи.

Иван выходит и говорит:

 

Я позвонил ей: «Доченька, доченька, лежу в третьей, в хирургическом отделении, ни пижамы, ни тапочек... Матери твоей звонить не хочу. А Райка, стерва, тварь, убить меня хотела, завладеть квартирой. Приди, милая, навести старика».

Я человек одинокий, разве вы, сытые и благополучные, можете понять, как в моем возрасте не иметь ни капли утешения, ни крова над головой… Заслужил, скажете вы, как всегда говорите, человеческой беды не разделяя, плеча не подставляя.

К соседу моему, грыжу ему вырезали, приходят и в утренние часы, и после ужина, ужина ему мало, и жена, и два сына, и носят, носят: сало домашнее, сметану двадцатипроцентную, колбасу, а вчера красную икру принесли, а я лежу, слюной утираюсь, чай больничный жидкий хлебаю, и меню у меня диетическое, потому что язва.

Он мне говорит: «Ты, Ваня, угощайся». По имени меня зовет. Разве у такого пропащего человека, у которого белье больничное, со штампом, может быть отчество. Ваня. А я, между прочим, учителем русского языка два года в школе отработал и женат первым браком на учительнице, Ольге Петровне. Влюбилась она в меня. Вы лицо то не кривите. Что, и полюбить, думаете, меня нельзя. Нет, лицом я не крив, и немного смазлив, не только Ольга Петровна прельстилась, но и учительница химии, а за ней и младших классов.

Я Ольгу Петровну сразу же прогнал, как про дочку узнал. Мне дети ни к чему. Разве может человек бедный детей иметь. Сами посудите. Это только вы плодитесь и размножаетесь. Ну, когда Иришка родилась, я уже там у одной кассирши жил. Учительница с матерью её денег у меня вымогали немножко, но я и без угроз свой отеческий долг исполнял. Один раз куклу купил на семилетие, хорошую куклу, немецкую. А мать её, учительница, неблагодарная, мне потом выговаривала: «Когда Иришка с пневмонией лежала, тебе медсестра позвонила, придите, навестите дочь, ты что не пришел?»

А как я приду, я тогда расписался с одной работницей склада, и у меня медовый месяц. Как я могу супругу молодую оставить в такой период?

А сосед мой с грыжей, ему диета прописана, а он все наесться не может, говорит мне: «Так че, Ваня, ноешь. Дочку бросил, жену бросил».

Ох, тошно мне, тошно! А я, может быть, как Райка на меня с ножом набросилась, ни одного дня не прожил, чтобы Олюшку и Иришку не вспомнить. Да, разве можете вы… Вы же люди. А я кто?

А когда Иришка пришла, я не узнал её, располнела, вся в мать, я вдруг неладное почувствовал. Она так смотрела на меня, из-за очков, как будто я последнее ничтожество какое, пропащий человек. Она на стол выкладывает: сырники, борщ в банке, кефир, простоквашу, печенье, пряники. Костюм мне купила спортивный. Настоящий хлопок. Я смотрю на неё, и у меня самого чего-то дрожит. Не пойму, что. И сосед этот, морковь грызет и смотрит так с умилением. Тут не выдержал я чего-то, не выдержал.

Говорю, думаешь ты, Ириша, что отец твой бомж последний, что сырников ему некому принести, пришла тут. Я все про тебя знаю, на квартиру мою с матерью твоей позарились? Думаешь, сырниками купить меня можно? А вот фиг вам. Уходи, неблагодарная.

А она все выкладывает, выкладывает, руки вот так дрожат. Выложила всё и ушла. Я кричу ей вслед: «Не надо мне ничего, ничего, забирай обратно, неблагодарная».

А душа у меня ходуном, ходуном ходит.

Да зачем я вам это все рассказываю? Жил один и один помру, без людского сочувствия. Не надо мне вашей жалости. Подавитесь ею. Подавитесь.

 

Женский голос со странным акцентом: Клавдия

Мужской сердитый голос: Константину приготовиться

 

Клавдия выходит и говорит:

 

Прости, что только сейчас отвечаю на два твоих письма почти десятилетней давности — в первом письме ты писала, как скучаешь по Косте. Во втором письме просишь прислать его фотокарточку. Так странно, мне казалось, что ты забудешь его навсегда. Ты пишешь, что не помнишь его лица, вернее, помнишь смутно, и его самого ощущаешь скорее младшим братом, чем возлюбленным. Прилагаю к своему письму две его карточки. Не смогу смотреть на него. Сижу и плачу. Столько лет прошло. Ты прости, что высылаю только сейчас, может быть, ты уже по этому адресу и не проживаешь. А как я прочитала, что ты просишь выслать его карточки, всю посуду дома перебила. Ты уж прости. Я думаю, с тобой бы он совсем спился, он и со мной много пил. А Вася у тебя хороший. И какую вы с ним жизнь хорошую живете.

Я тебя ни в чем не виню. Он упал с балкона, только потому, что пьяный был и дурак, а не потому, что ты его тогда выгнала.  Лежал в гробу на себя непохожий, голова плоская, как блин, весь в цветах.  Как я эту голову целовала.

А как мы с ним хорошо до тебя жили. Как станет скучно, я его прошу, - давай споём. И пели. Как хорошо мы пели, Вероника…

 

 

Константин выходит и говорит:

На вечную память жене Клавдии от Константина. Январь, 57

Женский голос со странным акцентом: Лидия

Мужской сердитый голос: Леониду приготовиться

Лидия выходит и говорит:

На одной из своих работ мне привелось работать с одной женщиной. Даже, разговаривая с ней по телефону, чувствовала, какая внутри у нее огромная боль. Не знаю, как, но я это чувствовала. Хотелось помочь ей, спросить, в чем дело, просто поговорить об этом. Позднее я узнала от коллег, что двое ее детей и муж погибли в Беслане. Муж пошел провожать детей на первое сентября, а она осталась дома. Меня это как громом поразило.

Её через какое-то время перевели в Московский офис, чтобы помочь пережить это горе. Когда проходила мимо памятника детям Беслана на Китай-городе, всегда вспоминала ее.

 

Леонид выходит и говорит:

 

Позвонила жена и попросила срочно приехать домой. Я сначала разозлился, потому что сто раз просил — не звонить мне в рабочее время, я то у шефа, то на совещании, то срочно нужно прогнозный план по предприятию составить, и я не могу с ней разговаривать в такие моменты, и вообще, шеф всегда рядом, и он тоже раздражается, когда мне по разным пустякам звонят. Однажды они с дочерью водного жука потеряли, мы его с озера привезли, и этот жук утром сбежал из детского ведерка, куда они его поместили на ночь. Психовал тогда жутко, говорю ей — тебе что некому позвонить больше, позвони Ольге, это её подруга, матери своей, в конце концов, я тут кручусь, шеф не доволен, ничего не успеваем, я ещё про вашего жука думать должен. А тут она мне мало того, что звонит, ещё и просит приехать. Я еду домой злой на неё ужасно. Думаю, я бы в эти два часа и таблицы бы составил и отчёт, и успели бы шефа к совещанию подготовить. Приезжаю, открывает мне дверь и говорит: Пьер умер. А Пьер, это собака наша, эрдельтерьер. Я её подарил жене после выкидыша, она тогда жутко плакала, и мы детей после этого вообще не хотели иметь, но она через два месяца снова забеременела, и вот Машка у нас родилась. Собака хорошая, но с бабьим характером, и имя такое глупое, но она тогда все время плакала, и я не мог ей сказать, что Пьер — ужасная кличка.

Да…захожу я в комнату, и на коврике под столом мёртвый Пьер, и моя дочь, трёхлетняя Маша, лежит рядом с ним, и обнимает его, гладит по шерсти

- Она так уже два часа лежит, — говорит жена.

И смотрит на меня снизу-вверх. Я растерялся, не знаю, что делать. Понимаете, я всегда думал, что у них всё хорошо. Я же для них всё делаю, чтобы у неё и у Машки всё было. Я устаю жутко. Я прихожу и засыпаю тут же, а во сне все эти отчёты, дела, там сделал, не сделал, постоянно в голове мысли о работе, сам не рад. А в воскресенье просыпаюсь поздно, и слышу, как она Маше говорит: не заходи в комнату, папу разбудишь, а она отвечает: папа уже не спит. И у них около двери лёгкая борьба, и в итоге, жена Машку с рёвом на кухню уносит. А я устаю, и я не всегда говорю: «Маша, папа не спит». Я жду, когда же она чем-то её отвлечёт, не могу физически проснуться. Жена не работает, у нас и няня есть, и женщина одна приходит убираться, готовить. Времени у них много — гулять там, куда-то ходить, и я не замечал, чтобы ей или Маше было когда-нибудь плохо.

- Маша, — говорю я ей, — хочешь, я с тобой тоже под столом полежу?

Она даже не обернулась, не посмотрела на меня.

- Маша, а что ты хочешь?

Снова молчит.

Я тогда залез под стол, еле поместился, хорошо стол большой, обеденный, двенадцать человек свободно умещаются, обнял Машу, а она такая маленькая, руки и нос измазаны фломастерами, и лежим так. Она ко мне не поворачивается, я слыш