Из письма подруг — Лены Семеновой и Люси Евдокимовой

«Ночь. Темно. За окнами раздаются оглушительные разрывы вражеских снарядов...

На первый взгляд город пуст и безлюден, но это далеко [189] не так. На улицах и перекрестках стоят наблюдатели МПВО. От одного дома к другому снуют связные и разведчики. Вот вышло звено медиков-санитарок: где-то есть раненые, которые нуждаются в их помощи. Девушки спешат. Не обращая внимания на свист и разрывы снарядов, на дождь осколков, бегут облегчить страдания, перевязать раны, согреть улыбкой.

У окна стоят две закадычные подруги, и каждая испытывает одно и то же чувство. Быть может, из ушедшего звена некоторые не вернутся...

Сейчас утихло. Правда, еще слышен гул разрывов, но это где-то вдалеке...

Принесенную почту еще не разбирали, так как многие ушли в очаг поражения. Придут девчата, и как приятно будет прочесть нежные, теплые строчки матерей, отцов, фронтовых друзей. Сразу поднимется настроение, на лицах появятся улыбки...

Мы понимаем, как тяжело на фронте не получать писем, поэтому и решили вместе с подругой написать вам...»

Из письма Иры Морозовой

«Дорогой неизвестный товарищ!

Давайте познакомимся: меня зовут Ирой, 12 сентября мне исполнилось девятнадцать лет. Я коренная ленинградка и очень люблю свой город. До войны жила на Васильевском острове с отцом, матерью и сестрой, училась в девятом классе. Когда началась война, нам предложили эвакуироваться, но мы остались в городе — родители работали на оборонных предприятиях.

Зимой сорок первого отец умер от голода, через несколько месяцев умерла и мама.

Весной меня направили на строительство оборонительных сооружений, где проработала все лето. Осенью вернулась в город, поступила на завод и сейчас работаю в измерительной лаборатории.

Несмотря на то что работа нетяжелая, привыкнуть к заводу было трудно. Казалось, никогда мне не овладеть искусством измерения на универсальном микроскопе, оптиметре и других приборах. Но прошел год, и я имею уже пятый разряд, считаюсь правой рукой мастера. А когда недавно заводу была присуждена третья премия Наркомата, меня тоже премировали.

Боюсь, что мое письмо покажется вам неинтересным. Но вы, пожалуйста, спрашивайте, что вас интересует из [190] моей жизни или жизни Ленинграда. Я обязательно отвечу, и переписка наша наладится...»

Из письма Таены Лапшиной

«Вы должны удивиться, прочитав обратный адрес — Сибирь, а «Просьба» была напечатана в «Ленинградской правде». Я сейчас все объясню.

Я ленинградка. Всю жизнь жила в этом прекрасном городе и, если бы не война, никогда бы не узнала о существовании такой сибирской деревни, как это самое Ваганово. Война многих людей забросила в такие уголки нашей Родины, о существовании которых они даже не подозревали, многих разлучила со своими родными, а многих и лишила их. Так вот и я совершенно случайно оказалась в этой глуши.

Как это вышло? Выехала я из Ленинграда в июне 1942 года. Пережив блокаду, мне все-таки пришлось уехать. Перед войной училась в Ленинградском инженерно-строительном институте, закончила третий курс и должна была начать четвертый, но война помешала этому. Условия жизни в блокадном городе не дали возможности продолжить учебу: в первые же бомбежки наш институт оказался в числе пострадавших. В декабре часть его вовсе была эвакуирована, а мы — ленинградские студенты — вели отчаянную борьбу за жизнь.

И вот только весной 1942 года выяснилось, что институт выехал не весь, а поэтому собирает оставшихся в городе студентов, чтобы отправить их для продолжения учебы в город Ессентуки. С этой целью я и выехала из Ленинграда, увозя с собой почти умирающую от дистрофии сестру и оставляя в городе мать и младшую сестренку.

Итак, мы поехали в Ессентуки. В дороге, однако, выяснилось, что на Кавказе идут бои, и наш эшелон туда уже не пустили.

Решили ехать, куда привезут. Ну нас и привезли за Новосибирск еще 216 километров да плюс от станции пятьдесят километров. Весело! Но, правда же, мы не растерялись. Ведь ленинградские студенты народ предприимчивый, а особенно-закаленные в такой борьбе за жизнь.

И вот уже год, как мы живем вдали от своего родного города, но знаем все его новости, живем его жизнью. Нам пишут оттуда, присылают бандероли с «Ленинградской правдой», с последними новинками литературы... [191]

Так вот мы и попали в тайгу, настоящую сибирскую. Вокруг большие горы, покрытые таежным лесом. Сейчас он одет в свой осенний наряд и от этого кажется еще прекрасней. В свободное от работы время мы уходим далеко в лес, наслаждаемся его тишиной и величественностью, вспоминаем вас, наших дорогих бойцов, защищающих нашу необъятную великую страну.

Мы радуемся всем вашим победам на фронтах, с торжествующим визгом встречаем сообщения о взятии городов нашими войсками, об освобождении нашей родной земли. Мы не знаем вас, но любим и переживаем, как за своих родных и любимых.

Сейчас мы окрепли и поправились после ленинградской военной зимы 1941/42 года, и нам хочется быть там, на Западе, вместе с вами, чтобы разделить радость побед или помочь в трудную минуту. Но нам говорят, что мы и здесь нужны...

Мой брат воюет на Южном фронте, друзья — на Центральном, а вы на Ленинградском — самом дорогом, поэтому и письма от вас будут самыми желанными...»

Из письма Люси Горлиной

«Я работаю копировщицей в конструкторском бюро одного ленинградского завода, эвакуированного на Урал. Ваше стихотворение было напечатано в «Ленинградской правде». Как много для меня значит слово — «ленинградская»! Я из Ленинграда и люблю этот город так сильно, как любит человек те места, где он был очень счастлив.

Вот уже два года, как я не видела моего города, чудесного, неповторимого. Вы его знаете? Разве можно забыть о нем и не грустить о его улицах, дворцах, о Неве? Я всегда вижу ее холодные волны, гранитные берега в прозрачных сумерках летнего вечера. Вижу дворцы, мосты, Летний сад...

Теперь это только с грустью вспоминаешь и ждешь, когда снова шумные улицы не станут воспоминаниями, а явью. Ждешь, когда Нева станет близкой-близкой и можно будет зачерпнуть ладонью ее воду...

Я никогда не думала, что можно так сильно привязаться к городу. Длинными зимними вечерами, ведя нескончаемые разговоры о Ленинграде, мы убеждаемся, как сильно любим его.

Теперь каждый день приближает наше возвращение. [192] Какой это будет день! Как все ждут его! Мне кажется, что каждому хочется быть лучше для этого мига...»

Из письма Тони Ефимовой

«С августа 41-го года я на фронте. Знаю также цену письмам. А подруга моя неразлучная — сумка с красным крестом. Я называюсь воином, но сердце у меня все же девичье. А вы обращаетесь к девушкам...

Пожелаю я вам всего-всего хорошего словами песни:

А всего сильней желаю
Я тебе, товарищ мой,
Чтоб со скорою победой
Возвращался ты домой...»

Из письма Ани (фамилия не указана)

«Я младший командир МПВО. Мне двадцать лет, но вот уже полтора года, как и многие другие девушки нашего города, служу в рядах местной противовоздушной обороны. Была бойцом пожарной роты, неоднократно работала в очагах поражения после бомбежек и артобстрела, сейчас выделена для работы с населением.

Городу часто угрожает опасность, враг бьет артиллерийскими снарядами. Он думает, что, убивая женщин и детей, разбивая квартиры мирных жителей, сломит в нас силу воли, веру в победу.

Но нет!

Правда, с болью в сердце смотришь на убитого ребенка, на раненую женщину. Но в то же время еще крепче сжимаются кулаки.

Я знаю, вы отомстите за гибель женщин и детей, за все страдания ленинградцев...».

Из письма Елены Матюшиной

«Многих из нас обвиняют в том, что мы не умеем ждать, считаем, что «война все спишет», что мы, женщины и девушки, изобрели эту идиотскую теорию: «Пользуйся минутой».

Скажите всем, что это не так. Большинство наших девушек имеют настоящее русское сердце, умеющее глубоко уважать и горячо любить тех, кто жертвует ради нас самым дорогим — собственной жизнью...

Когда идешь в сумерки по ленинградской улице и видишь бойцов, направляющихся в город, на отдых, [193] смотришь на их загорелые, обветренные, осунувшиеся лица, чувство большой нежности рождается к этим измученным людям в грязных, измятых шинелях, незнакомым и чужим, но таким родным и близким.

Если мать, жена или невеста, вспоминая того, который никогда уже не вернется, женщина, выстрадавшая и выносившая в сердце любовь и нежность ко всем, кто завтра, как ее сын, муж или жених, может погибнуть, пересилив боль и скрыв слезы, пошлет вам, далекому и незнакомому воину, свои слова привета и ласки, то мне кажется, такие строки можно читать только разве с непокрытой головой...»

Из письма Тамары (фамилия не указана)

«Добрый вечер, незнакомый воин, мужественный защитник города, где жил Ленин!

Прочла ваше стихотворение в «Ленинградской правде» и сразу отвечаю.

Сегодня теплый осенний вечер. Вспоминаем, как замечательно было до войны в парках и пригородах Ленинграда. А сейчас... Сейчас в парках — огороды. В чудесных Пушкинском, Петергофском парках много уничтожено подлой фашистской рукой. Ничего. Все, все восстановим, создадим чудесные дворцы, лучше прежних, покажем, на что способен русский человек. То, что делается для себя, на это сил не жаль...

От вас зависит, чтобы снова стало светло на наших улицах и площадях, чтобы можно было спокойно ходить по городу, как раньше. Хочется сейчас крепко пожать руку каждому воину, кто идет победоносно на Запад.

Придет час, и мы поздравим вас, наши дорогие защитники, с победой. Поздравит вас вся страна. Услышит весь мир победные залпы из Москвы в честь вас, доблестных защитников нашего славного города.

Прошу передать всем, кто сейчас рядом с вами в землянке, наш ленинградский привет...»

Из письма Ирины Андреевой

«Здравствуйте, мой дорогой боевой друг!

Это ничего, что мы незнакомы, что мы совсем не знаем друг друга даже в лицо.

Мы оба — русские, советские люди. Оба — воины. У нас одна мать — Родина, одна цель, одно стремление. И это сближает нас больше, чем что-нибудь другое. [194]

Я — ленинградка. Мне 19 лет. Детство и юность свою провела в Сестрорецке, близ Ленинграда. После школы поступила в педагогическое училище имени Некрасова на второй курс, но окончить его не успела — помешала война.

Отец мой, инженер-строитель, и мать погибли в суровую зиму сорок первого года в Ленинграде. Я была у них единственной дочерью, ни братьев, ни сестер у меня нет.

23 июля 1941 года я добровольно вступила в ряды действующей Красной Армии и по сие время нахожусь здесь. Армия заменила мне дом и родных. Вместе со своими боевыми товарищами я научилась переносить все трудности боевой походной жизни. Эти трудности помогли мне закалить свою волю.

Многие наши девушки сейчас вместе с бойцами громят врага. Мне выпала честь защищать город Ленина, и я оправдаю эту высокую честь!

Я люблю свой город. Люблю его дома, улицы, площади, люблю красавицу Неву. С этим городом у меня связано все хорошее, близкое, родное. И мне хочется, чтобы вы так же любили его.

Я не знаю, может, вы украинец или сибиряк, может, уралец или еще откуда-нибудь. Но, защищая город Ленина, вы такой же, как и я, ленинградец...»

Ответ

(Ноябрь — декабрь, 1943)

Ответить самому на такое множество писем, пришедших на нашу батарею, не было физической возможности. Шефство взяла комсомольская организация полка: ко мне на орудие приходили комсорги дивизионов, и я вручал им пачки писем, которые они потом раздавали в своих подразделениях бойцам и сержантам, чьи родители и близкие, друзья и подруги оказались на территории, занятой врагом. Помогли радио и кинохроника.

Из письма от 3 ноября

«Пригласили на вечер комсомольского актива Кировского района, посвященный 25-й годовщине ВЛКСМ. Предупредили заранее, что на этом вечере предоставят слово для ответа на письма, а выступление мое будет транслироваться по радио. [195]

После торжественной части начался концерт — его давали силами радиокомитета, выполняя заявки знатных воинов ПВО Ленинграда. В перерыве между номерами диктор, ведущий концерт, стал рассказывать о «Просьбе» и ответах девушек, и затем вызвал меня из зала на сцену. Спросил, сколько всего писем я уже получил. «Сегодня, — говорю, — пришло вот это — 1597-е». Диктор взял его и попросил разрешения прочитать радиослушателям.

То было письмо Брони Одзерейко:

«Знайте, что мы, девчата Ленинграда, чем можем помогаем вам, бойцам, чтобы скорее разгромить проклятого изверга.

Я работаю токарем и состою бойцом медико-санитарной команды. Выпускаем продукцию для вас, чтобы скорее разгромить фашистскую гадину. Работаем много, но об усталости некогда думать. Приятно осознавать, что хоть чуточку помогаем вам, фронтовикам. Ведь вам бывает труднее.

Мы, ленинградцы, пережили большие трудности, но сейчас живем хорошо. Ленинград наш все такой же красивый, как прежде.

Только еще дороже стал он нам...»

«Ну вот, — сказал, обращаясь ко мне, диктор, — пользуйтесь случаем и отвечайте, пока здесь стоит микрофон».

Коротко отвечаю словами сердечной благодарности от себя и от всех бойцов и сержантов батареи...

 

* * *

 

На другой день с утра начали собираться на студию кинохроники. Дело осложнялось тем, что мне предстояло вести в город пять человек. Они привели себя в порядок, начистили до блеска сапоги. Взяли с собой каски, автоматы, плащ-палатки. И писем целый вещевой мешок.

День ясный, солнечный. Однако нам не повезло — из-за сильного артобстрела по Международному проспекту шагали пешком — трамваи стояли.

Снаряды начали рваться в городе с восьми утра. Обстрел в течение дня был жестокий — свыше четырехсот снарядов. Часть их рвалась на нашем пути — на Международном проспекте.

Дошагали до студии — она находится за Невской заставой, у мельницы имени Ленина, — с опозданием.

Еще раньше приезжавший на КП полка и на нашу батарею кинооператор Ефим Юльевич Учитель просил [196] меня написать ответные стихи, которые я должен буду прочитать во время съемки, обращаясь прямо к зрителям. Ведь среди них наверняка найдутся те, кто откликнулся на «Просьбу».

Мы с Учителем показали эти стихи директору студии Соловцеву (он когда-то был известным киноактером). Тот их одобрил:

Сколько вас, неведомых, но милых?
День считай — и то не сосчитать.
Как мне жаль, что просто я не в силах
Вам на письма ваши отвечать.

Но я знаю: вы не мне писали,
Вы писали армии своей,
В своих письмах все вы повторяли,
Чтобы немцев били мы сильней.

И на письма ваши не словами
Мы ответим, дорогие, вам,
А большими, славными делами
И тройным ударом по врагам!

Во время синхронной съемки, читая, два раза останавливался. Ведь сам писал, а вот вылетало из головы — какие слова идут дальше? Наконец, когда пленки осталось в обрез (лимит!), от начала до конца прочел ответные стихи благополучно, и все наблюдавшие за съемкой облегченно вздохнули.

В студии сняли моих бойцов, посыльного Виктора Андреева, который приносит письма на орудие.

Для того чтобы снимать расчет непосредственно у орудия, ждали хорошую погоду. Она же, как на грех, стояла очень дождливая. 1 ноября, хотя и было пасмурновато, операторы все же приехали и сняли моих бойцов на боевых рабочих местах.

Через три дня Е. Ю. Учитель позвонил на батарею и пригласил в студию посмотреть отснятое. Комбат отпустил. Все получилось хорошо. Сам себя смотрел на экране. Скоро киножурнал с этим сюжетом выйдет в прокат. Может быть, его и в Москве покажут».

Из письма от 27 ноября

«Эти дни напоминают мне 1939-й год. Вот такой же мокрый снег шел, залепляя крупными хлопьями лицо и грудь, когда направлялся домой из райвоенкомата с повесткой: «2 декабря явиться с вещами...» Вот уже четыре года нашей с вами разлуки. Целых долгих четыре года!.. [197]

У нас новость — горит электричество! Провели в свою землянку проводку, и так хорошо стало без постоянно коптящей коптилки. Вот только радио капризничает — то работает, то молчит. Вчера действовало — слушали приказ Верховного Главнокомандующего об освобождении Гомеля. А днем отключают — мы присоединяемся к городской радиотрансляционной сети «незаконно».

Жаль, что такая масса писем лежит, а ответить на них просто нет никакой возможности. А ведь среди откликнувшихся на «Просьбу» очень много интересных людей, с которыми так хочется побеседовать, хотя бы на бумаге...

Писем-откликов уже 2737. В последние дни нет-нет да приходят по одному — из Вологды, с Урала, из Сибири.

«Головокружения от успеха» у меня не было. Хотя стихи и хвалили многие («запомнилось», «запало в душу», «читали со слезами»), а некоторые девушки сообщали, что выучили это стихотворение наизусть. Понимаю, что дело, конечно же, не в поэтической удаче, а значит, и не во мне. Как написала одна корреспондентка, призывая не зазнаваться, главное в том, что стихи вызвали подъем патриотических чувств советского народа к своей армии.

Это, безусловно, так...

По рассказу Нади написал заметку «На подшефном заводе». 28 октября ее напечатала «Ленинградская правда». Посылаю вам вырезку{9}.

«Десять девушек-комсоргов Н-ской части приехали на подшефный завод. Когда шли по улицам, пели песни. А выйдя через проходную на широкий заводской двор, умолкли.

— Смотрите, — сказала Надя Исаева, — как это похоже на оборонительный рубеж...

В кирпичных стенках заводских корпусов зияли рваные дыры от вражеских снарядов. Некоторые раны были свежие. Еще не убраны кирпичные осколки, красная пыль покрывала землю.

— А каково им работать? — сказала одна из девушек. [198]

Город-фронт. Они слышали о нем, читали в газетах, но то, что увидели, как-то сразу убедило их в справедливости такого названия. Девушки с уважением смотрели на людей в спецодежде, шедших им навстречу. Они внимательно слушали комсомольцев формовочного цеха, тесным кольцом окруживших их.

Девушки шли по цеху. У станка, наклонившись над деталью, стоял шестнадцатилетний паренек.

— Вы посмотрите на него: он работает за семерых, — сказали делегатам в цехе, — выполняет норму на семьсот процентов.

В литейном цехе — девушки. Глядя на движения их рук, казалось, что они работают здесь несколько лет. Однако всех их поставила на трудные мужские специальности война. До этого они были чертежницами, текстильщицами, многие учились в институтах и техникумах. Родине потребовались их руки, и они стали литейщицами, формовщицами, электросварщицами, штамповщицами.

Делегаты прошли по большому светлому цеху, в стенах которого зияли дыры.

— Недавно во время обстрела, — рассказывали им, — от вражеского снаряда здесь, в этом цехе, погибли девять наших лучших комсомолок. Они погибли, как настоящие воины на своем боевом посту. Хороня их, мы дали клятву — мстить злобному врагу за их смерть, давать больше снарядов фронту.

...На другой день комсорги собрали в своих подразделениях комсомольцев и рассказали о встречах с комсомольцами подшефного завода. Внимательно слушали орудийщики рассказ комсорга Нади Исаевой.

— Стоя у орудий, работая на своих агрегатах, — сказал ефрейтор Пугачев, — мы будем вспоминать о девушках-комсомолках, стоящих у станков и кующих вместе с нами победу. Вспомним и будем работать так, чтобы залпы наши были смертельны для врага».

Из письма от 8 декабря

«Жизнь на батарее идет своим чередом. Провожу политинформации, занимаюсь с расчетом — упорно тренируемся, готовясь к боям за полное освобождение Ленинграда от вражеской блокады. Верим, что ждать теперь осталось недолго.

Буду стараться оправдывать ваши надежды и совершенствовать свои командирские качества. Конечно, приятно [199] и радостно, что стихи мои нашли такой отзвук в Ленинграде и так тепло встречены...»

Из письма от 21 декабря

«Институт истории ВКП(б) обратился к начальству с просьбой, чтобы меня направили в Ленинград для передачи писем на хранение.

С письмами расставаться жаль — ведь это тысячи хотя и заочных, незнакомых, но друзей. С другой стороны, понимаю: надо. Из института пишут, что они считают эти письма исключительно ценным материалом для истории.

Начал готовить письма к сдаче — переписываю адреса, делаю пометки, о чем пишут. Правда, дело идет очень медленно — времени для такой регистрации нет.

Однажды меня вызвал к телефону на БКП наш старший начальник (одно время он был у нас командиром батареи): «Саша, нет ли у тебя чего-нибудь почитать?» Я пообещал прислать с посыльным книгу, а заодно попросил командировку в Ленинград — в киностудию. «Отпущу, — говорит, — но ты мне оттуда привези немного фотопленки...»

В студии кинохроники встретил оператора, звукооператора (он меня записывал, когда я читал ответные стихи), а Ефима Юльевича Учителя нет — где-то на съемках. Прождал его часа три, потом сказал, что хотел бы посмотреть киножурнал с материалом обо мне. Отнеслись очень внимательно, поговорили с заведующим производственным отделом. Тот вызвал девушку: «Маша, товарищ с фронта, ждет три часа, ему нужно показать журнал». Маша повела меня в просмотровый зал, где я был один-одинешенек.

Журнал длинный, уже начал думать, что «мой» сюжет не в этом номере, перепутали. Наконец на экране надпись: «2700 писем. Оператор Е. Учитель»...

Все хорошо! Голос мой трудновато узнать. Все, что снято в студии и на батарее, идет под баян (за кадром) и под песенку, может быть, слышали ее: «Или в Омске, или в Томске, или в Туле — все равно...»? Тоже о друзьях воина, которых тот никогда не видел прежде.

Подумал, вот бы бойцам, которые снимались, тоже посмотреть. Но как это сделать? И еще подумал, смогут ли увидеть этот журнал родители, сестра, родственники. Поблагодарил киномеханика Машу, а Е. Ю. Учителя так и не дождался. [200]

Забегая вперед, чтобы уже не возвращаться к этой кинохронике, скажу, что журнал удалось потом показать и на батарее, и в Москве. Однажды меня послали в кинопрокат. Там я попросил именно этот номер журнала. А перед тем как везти коробки с пленкой обратно... отмотал в отдельный ролик весь сюжет «2700 писем». Опасался, что «хищение» обнаружат, но все сошло гладко — не заметили...

В Москве, в зале кинохроники «Колизея», где теперь театр «Современник», сюжет посмотрели мать, отец, сестра. Киномеханик оказался добрым. Он прокрутил ролик дважды, доставив родителям моим большую радость...

Из киностудии поехал на почтамт, отправил вам, дорогие мои родители, деньги и еще успел сходить в кино на «Жди меня». Картина кончилась поздно, а трамваи ходят только до двадцати двух часов. Чуть-чуть удалось проехать на попутной машине, потом шел пешком и на батарею добрался лишь к часу ночи.

Посылая деньги, как всегда, с нежностью думал о вас, моих дорогих иркутских «изгнанниках». Понимаю, с каким нетерпением ждете вы дня возвращения из эвакуации в дорогую нашу Москву.

Кого винить за трудности, которые вам приходится переносить? Только тех, кто вероломно нарушил нашу спокойную, мирную жизнь.

Нужно помнить, что очень многим людям гораздо тяжелее, чем вам. Помнить для того, чтобы, крепче стиснув зубы, пережить эти годы. Только нужно больше сплоченности и взаимопонимания. Трудности должны теснее сплотить вас.

Простите, что поучаю».

После прорыва блокады заметно улучшилось обеспечение Ленинградского фронта оружием, боеприпасами. Благодаря героическим усилиям железнодорожников связь с Большой землей бесперебойно действовала не только по Дороге жизни. В Ленинград прибывали эшелон за эшелоном с грузами, так необходимыми для подготовки к решительному наступлению войск Ленфронта. Мы это увидели сами, отправившись в один из декабрьских дней на разгрузку вагонов со снарядами.

Два расчета оставались на позиции по «готовности номер один», а мой и еще один выехали на автомашинах за «огурцами».

И поработали на разгрузке дружно, хотя и устали порядком, но радость испытали, осознав, какую подмогу шлет Ленинграду рабочий класс тыла. Поэтому не удержался я, по возвращении на батарею написал стихи. [201]

Приведу их, чтобы показать, что увидели мы и почувствовали в тот декабрьский морозный день.

Вагоны, вагоны, вагоны, вагоны
Стоят на запасных путях —
Из тыла идут и идут эшелоны
На самых больших скоростях.

В вагонах снаряды, гранаты и мины,
В них бомб и патронов запас.
Мы с песнями едем туда на машине,
Чтоб выгрузить фронта заказ.

«Дружнее, ребятки!» Становится жарко.
Пустеют вагоны — давай!
Прекрасные шлют нам из тыла подарки,
А ну выгружай, поспевай!..

А выгрузим — снова к Востоку составы
«ИС» и «ФД» поведут,
Их снова нагрузят и снова отправят
Туда, где те грузы так ждут.

И в этих вагонах мы видели силу,
Сплоченность советских людей,
Мы видели связь нашей армии с тылом
И крепкую помощь друзей.

Нам тыл говорил, посылая вагоны:
«Мы всем вас, чем надо, снабдим,
Лишь бейте врага до конца, непреклонно —
Мы вместе, и мы победим!..»

Прошел месяц, и в январе сорок четвертого те самые снаряды, что мы выгружали из железнодорожных вагонов, полетели в сторону вражеских укреплений на Пулковском и Красносельском направлениях, сметая живую силу и технику противника.

Жы — «красносельцы»

(Январь — март, 1944)

«Погода ужасная — метель и вьюга. Так метет вокруг, что нос высунуть из землянки страшно. Дух захватывает, и мгновенно залепляет снегом с головы до ног. А через некоторое время ударили морозы — причуды ленинградской зимы.

Настроение испортилось еще и потому, что Надя в госпитале. Она упала, контуженная, что-то с позвоночником, — лежит в гипсе. С ее уходом образовалась какая-то пустота. [202]

О своей контузии Надя написала мне позже так: «Я возвращалась с комсомольского бюро вечером, в кромешной тьме. На Московском шоссе у Дома Советов попала под сильный обстрел. От разорвавшегося поблизости снаряда меня подбросило воздушной волной. Сколько пролежала — не помню. Потом кое-как добралась до батареи. Наутро подняться не смогла — отказали ноги. Отвезли в госпиталь...»

Думаю, вы уже узнали о победах наших войск здесь, на нашем фронте. В сводках Совинформбюро могли встретить знакомые еще по моим довоенным письмам названия мест. Все это происходило близко от нас. Ведь и мы тоже приняли участие в наступательных боях, но пока остаемся на старом месте.

Наша часть отныне по приказу товарища Сталина именуется «Красносельской». Значит, и мы, каждый из нас, удостоен благодарности Верховного Главнокомандующего, значит, и в честь нас гремели салюты в Москве.

Это большая и волнующая радость.

Радостно за Ленинград и ленинградцев. И вообще, все это как-то неожиданно и быстро произошло, так что по-настоящему еще и не осознано нами.

Возможно, и нам придется двигаться вслед за наступающими войсками...»

Коротко сообщил родителям о событии, коренным образом изменившем положение на Ленинградском фронте, — об успешном январском наступлении. Мы давно ждали этого дня, предчувствовали приближение решающих боев.

Неподалеку от позиции батареи, на Московском проспекте, стали стягиваться танки, самоходки, бронетранспортеры, готовясь к штурму вражеских позиций на Пулковских высотах. Мы с уважением разглядывали бойцов и командиров в новеньких белых полушубках. Они были возбуждены, на лицах читалась решимость.

По тому, с какой серьезностью на очередном инструктаже комбат потребовал от нас, командиров орудий, тщательно проверить состояние материальной части, подготовить снаряды, мы поняли, что и при начале операции не останемся в стороне. Мои бойцы спрашивали: двинемся ли вперед, вслед за наступающими частями? Но этого я и сам не знал. Отвечал: «Помогать будем огнем своим в час атаки. Ведь снаряды наши тоже кое-чего стоят. Так что готовьтесь к стрельбе длительной. Кто за свои барабанные перепонки опасается, ватки для ушей из телогрейки наковыряйте заранее...»

Нашу батарею включили в состав зенитно-артиллерийской [203] группы, которой предстояло поддерживать огнем наступление 30-го гвардейского стрелкового корпуса под командованием генерал-майора Н. П. Симоняка. Подразделения этого корпуса должны были прорвать оборону противника в направлении Пулково — Финское Койрово.

Сержантский «радиус действия» — кружок орудийного котлована. В общие планы наступательных операций нас, разумеется, не посвящали. О том, какую задачу поставило командование перед батареей и как она готовилась к этому ответственному, решающему бою, я попросил вспомнить тогдашнего нашего комбата Николая Петровича Нестерова. Он откликнулся на мою просьбу, написал:

«Перед нами, зенитчиками, цель поставили четкую и ясную: тесно взаимодействуя с общевойсковыми частями, в ходе массированной артподготовки подавить артиллерийские и минометные батареи противника в районе Урицк — Лигово и прикрывать наши наступающие войска от ударов авиации с воздуха. При этом быть в постоянной готовности вступить в бой с танками и мотопехотой гитлеровцев, если они попытаются предпринять контратаку на этом участке.

Командир огневого взвода лейтенант Михаил Забуга имел опыт ведения стрельбы по наземным целям с закрытых позиций. Он приказал расчетам тщательно подбирать снаряды по весовым знакам и партиям взрывателей, заряды — по маркам и партиям порохов. Это делалось для того, чтобы не допустить значительного разброса воздушных разрывов по высоте, снижающего эффективность огня.

Учли мы и то обстоятельство, что орудиям придется вести непрерывный огонь продолжительное время, причем на малых углах возвышения. Поэтому расчеты пушки дополнительно укрепили кольями, чтобы не нарушалось горизонтирование.

Накануне наступления провели партийное и комсомольское собрания. Скорее, не собрания, а митинги. Выступая, командиры и бойцы говорили кратко, решение приняли одно-единственное: бить и уничтожать фашистских захватчиков огнем наших орудий так, как били их под Сталинградом и Курском...»

Морозным туманным утром 15 января четыре орудийных расчета нашей батареи заняли свои места. Волновались, но старались не показывать друг другу, что переживаем. Скинули скобы, раскрыли снарядные ящики, [204] развернули стволы орудий в сторону переднего края, установили заранее указанный прицел. Ждем не дождемся, когда подадут с БКП команду, заставляющую на какое-то мгновение сжаться сердце: «Огонь!..»

И вот в рассчитанный момент одновременно ударили все орудия. Никогда еще прежде, за все дни войны, мы не слышали такого мощного, долгое время не прекращающегося грохота: сто минут длилась артподготовка!

Вместе со всеми артиллерийскими подразделениями, расположенными на этом участке Ленинградского фронта, в ней приняла участие и наша батарея. И наверное, впервые за всю войну я не стал считать количество выпущенных моим орудием снарядов. Не до подсчета! Требовалось бить и бить — не в небо, не в зенит. По земле, по передовым укрепленным позициям врага, чтобы ошеломить его огневым ураганом, парализовать волю, не дать прийти в себя.

И мы били, били, радуясь, что отскакивающих, перекатывающихся под ногами со звоном горячих гильз, под которыми таял снег, становится все больше и больше...

За час сорок минут артиллерийской подготовки батареи Ленфронта выпустили по переднему краю противника более 220 тысяч снарядов и мин. Они сокрушали вражеские укрепления, перепахивали траншеи, разрушали доты.

Потом — тоже почти одновременно — огневой артиллерийский шквал прекратился. В сторону Пулковских высот по шоссе двинулись танки, в сером небе поплыли эскадрильи наших «ИЛов». И может, это только показалось — расстояние до вражеских траншей и окопов от нас все-таки порядочное, но мы в наступившей тишине услышали отдаленное, перекатывающееся «ура-а-а!..».

Через несколько дней личный состав батареи собрался на митинг. На нем-то нам и сказали, что в приказе Верховного Главнокомандующего среди двадцати четырех частей и соединений, отличившихся в боях, которые привели к разгрому петергофско-стрельнинской группировки врага, назван и наш 169-й зенитный артиллерийский полк. На митинге торжественно объявили, что, поскольку огнем своим мы поддержали успешное наступление на Красносельском направлении, отныне полк наш именуется «Красносельским».

Вскоре полк наградили орденом Красного Знамени и к почетному наименованию прибавилось «Краснознаменный». [205]

Было чем гордиться! Но боевые будни для нас продолжались.

25 января «Ленинградская правда» напечатала мою заметку, которая называлась «На батарее — «готовность номер один»»:

«Пасмурный, нелетный день; плывут низкие, тяжелые облака. Однако это не мешает нашей авиации успешно действовать в наступлении. Пикировщики и штурмовики бомбят боевые порядки немецких войск.

В подразделении старшего лейтенанта Нестерова «готовность номер один». Все люди у орудий и приборов. Зорко наблюдают за воздухом разведчики Ирина Иванова и Иван Волокнов.

Комсомолка Шура Свиткова вела наблюдение в дальномер. Вдруг зоркий глаз дальномерщицы обнаружил пристроившийся в хвосте наших «Пе-2» вражеский «Фокке-вульф-190».

«Курсом 92 один «Фокке-вульф»»!

Лейтенант Забуга подал команду: «По штурмовику!»

Почти одновременно наводчики ефрейторы Пугачев и Кутуев доложили: «Цель поймана!»

Первым открыло огонь орудие старшего сержанта Севастьянова. Через секунду прогремели выстрелы и моего орудия.

Четко работали заряжающие ефрейтор Петров и красноармеец Андреев. Быстро подавали снаряды ефрейтор Клещик, красноармейцы Шелухин, Падальцев. После третьего залпа самолет задымился, а через некоторое время наблюдатели доложили, что «фокке-вульф» упал вблизи нашего переднего края. Это был восьмой сбитый нашей батареей самолет.

Победа была завоевана долгой, упорной учебой, ежедневными тренировками орудийных расчетов.

Пополнены боеприпасы, подготовлена материальная часть. Батарея снова готова встретить меткими залпами самолеты врага.

На батарее «готовность номер один»...»

Давно ли я писал в той же «Ленинградской правде», что бойцы и сержанты нашей батареи приумножат счет мести гитлеровцам за их варварство. И вот доказательство тому, что слово свое зенитчики держат: уничтожен еще один вражеский самолет.

Рядом с моей заметкой напечатана корреспонденция «По дороге боев». Ее написали знакомые мне журналисты [206] Михаил Михалев и Василий Грудинин — встречался с ними, когда заходил в редакцию на Фонтанке.

За Пулковскими высотами, где проходил передний край, в районе поселка Володарский, Лигова, Урицка, они увидели изрытую, истерзанную, всю в пятнах крови и черной копоти землю. По обочинам дорог — перевернутые и сожженные немецкие автомашины, разбитые пушки, груды ящиков с боеприпасами. Изорвана колючая проволока, завалены окопы. «Хорошо поработали артиллеристы и летчики!»—говорится в корреспонденции. Читая ее, переглядываемся: «Это ведь и к нам относится! И мы били в этом направлении...»

Вчитываемся в то место, где говорится об Урицке, перед которым наша батарея держала оборону в трудные сентябрьские дни сорок первого. Противник превратил Урицк в сильнейший узел сопротивления. Четыре линии траншей, соединенные сетью ходов сообщения, прорезали город. Он весь изрыт от восточной окраины до западной, до Ивановских оврагов. Тысячи мин, проволочные заграждения, рогатки, спирали «Бруно» прикрывали подступы к переднему краю. Через каждые пятьдесят метров — огневая позиция. Два дивизиона тяжелых минометов и десять артиллерийских дивизионов обороняли Урицк.

Умелый маневр наших наступающих войск поставил урицкую группировку врага перед угрозой полного уничтожения. И гитлеровцы побежали из своих укреплений, из своих нор, бросая орудия и минометы, боеприпасы и снаряжение...

«Фронт отодвигается все дальше от Ленинграда», — написано в газете. Это буквально физически ощущаем и мы, и все ленинградцы: вражеская артиллерия уже несколько дней не обстреливает город.

О ходе боев за освобождение Ленинграда от вражеской блокады написано много ярких, волнующих воспоминаний. Общеизвестное не стану повторять. Но стоит напомнит