Иван любит государственный аппарат

 

Иван обожал власть и потому был готов любить армию, государство и самого президента. В квартале от его дома перед зеленым зданием гарнизона несколько солдат стояли с торжественным видом в карауле. Они разрядили винтовку и дали Ивану посмотреть на улицу сквозь ствол. Улица свернулась внутри, как табак в папиросной бумаге, и поблескивала, маленькая и какая-то промасленная, а прохожие, отражаясь в отполированном до зеркального блеска металле, висели вниз головами, словно крошечные летучие мыши в ледяной пещере. Солдаты нахлобучили на Ивана зеленую пилотку со звездой из желтого металла и красного стекла, которую в Югославии называли «партизанкой» в честь партизан, хотя настоящие партизаны, скорее всего, не стали бы носить эту щеголеватую шапочку а-ля социалистический реализм. Пилотка была велика, и голова Ивана буквально утонула в ней, несмотря на его огромные уши. Затем солдаты повесили ему винтовку на правое плечо. Иван маршировал с такой ненавистью к невидимому врагу, высоко задирая ноги и с силой ударяя ими по булыжникам, что скорее напоминал карикатуру на юного нациста, чем партизана. Деревянный приклад волочился по мостовой. Даже грозный капитан с густыми сталинскими усами улыбнулся. Он усадил Ивана на свое левое колено и по-отечески покачал его вверх-вниз, а потом снял с мальчика пилотку и поправил непослушный чуб. От гордости волосы и вовсе встали дыбом, и Иван вообразил, что капитан в точности такой же, каким был его отец.

Капитан посадил Ивана на свою лошадь. Плохо то, что Иван ужасно боялся лошадей. Однажды, когда мальчику было три года, он шел по узкому переулку, а на него надвигалась пара лошадей с телегой, груженной дровами. Иван попытался вжаться в стену и раствориться в ней, пока огромные чудища проходили мимо – искры вылетали из-под их копыт, пена капала с морды, – а возничий тем временем выкрикивал всякие непристойные слова. Для Ивана лошади были слонами, которые раздавили бы его, как тыкву. И теперь, когда капитан забросил его на теплую спину лошади, Иван задрожал от ужаса так, что солдаты надрывались от хохота. И тут красная, похожая на сосиску какашка выскользнула из залатанных штанишек Ивана и шлепнулась на дорогу, демонстрируя всем присутствующим, что он недавно ел томатный суп с рисом и кровяную колбасу. Над продолговатой красной кучкой поднимался пар – дело было холодным ноябрьским днем, – а вся компания попадала на землю: кто-то на колени, другие – на живот. Они катались по мостовой и умирали со смеху. Но громче всех плакал Иван, и все происходящее, преломляясь сквозь его слезы, превращалось в яркое чувство стыда.

 

Но Иван после этого случая не разлюбил власть и хотел восславить Югославию. На День республики каждый школьник должен был принести бумажный флажок со звездой, чтобы всем вместе украсить школу. Флажок можно было купить в единственном книжном магазине за алюминиевую монетку в два динара. Иван и его приятель Петр, лучший футболист их класса, тощий паренек с выступающими коленками, котррые, казалось, придавали ему дополнительную устойчивость, хотели переплюнуть всех в любви к родине. Но друзья не смогли ни уговорить матерей дать им денег на несколько флажков, ни украсть пару монеток, не говоря уже о банкнотах с изображениями мускулистых рабочих и большегрудых комбайнерш, таких ярких, что они и сами напоминали бумажные флажки. По дороге на футбольное поле мальчики увидели сотни флажков, свисавших с электрических проводов, натянутых между фонарными столбами. И весь день они кидали мяч, целясь в провода, и когда удавалось попасть, два или три флажка, описывая круги в воздухе, падали на землю.

К вечеру у каждого из друзей было где-то по восемьдесят флажков. Но у Петра, к огорчению Ивана, получилось на несколько флажков больше. Однако небольшое неравенство не смогло пошатнуть их дружбу. Иван проводил Петра до дома, и у дверей они поговорили о том, как же хорошо быть свободным – спасибо товарищу Тито и партии. А потом Петр, которому стало неловко оттого, что Ивану придется идти домой в одиночестве, проводил друга домой, и они смеялись каждый раз, глядя на обесточенные улицы. Мальчики провожали друг друга до двух часов ночи, пока их матери, не имевшие телефонов, не помчались в полицейский участок. Для ребятишек того времени улицы города не представляли никакой опасности, поскольку Югославия была сказочно эффективным полицейским государством, поэтому разгуливать до полуночи считалось нормальным, но стоило чуть задержаться, как некоторые особо нервные родители начинали беспокоиться, куда же запропастилось их чадо, причем они не столько волновались о том, все ли с детьми в порядке, сколько тревожились, уж не сбежали ли их отпрыски из дома.

После порки (ну, парочка дружеских шлепков скорее от радости, что семья вновь воссоединилась, а не настоящее наказание) мальчики не могли дождаться, когда нее принесут флажки учительнице, ожидая похвалы.

Учительница вошла в класс, захлопнув за собой дверь. На ее голове красовалась рыжеватая «химия», напоминавшая цветом и блеском бронзу только что отлитой скульптуры. Ученики встали и поприветствовали ее «Zdravo, drugarice!»  («Здравствуйте, товарищ!»), после чего уселись на свои места, и учительница заговорила:

– Сегодня мы должны петь, потому что мы свободны, у нас есть страна, мы можем жить в братстве и единстве, я говорю обо всех южных славянах. Наши отцы и деды проливали кровь в борьбе с фашистами – немцами, итальянцами, австрийцами, венграми, болгарами, румынами и здешними нацистами. – она перешла на крик: – Наши местные фашисты были самыми страшными. Они построили концентрационный лагерь, убивали беременных женщин, сжигали деревни, а теперь живут в Германии, Аргентине и Америке и замышляют стереть нас с лица земли.

Учительница сделала паузу и обвела взглядом притихший класс, скосив глаза к тонкому носу.

– Но некоторые продолжают жить среди нас. Вскоре они начнут подкладывать бомбы, чтобы взрывать младенцев и стариков, как делали бездушные немцы во время войны. Мы должны остановить их, пока не поздно!

Ее голос снова задрожал, и две слезинки скатились по щекам, оставляя темные извилистые следы от туши. Алая помада размазалась, словно свежая кровь, а капли слюны поблескивали, как снежная пыль.

Учительница шепотом напомнила о той крови и любви, которые бьют струей из открытых сердец партизан и товарища Тито во имя всех хороших югославов и особенно детей.

– Но, – завопила она, – некоторые среди нас устроили заговор против этого!!! Да! Да! И они находятся прямо здесь, в классе! Они сорвали флажки, плевали на них и топтали ногами. Просто пройдитесь по центру города. Веревки, на которых висели флажки, напоминают челюсти девяностолетнего старика – они совершенно голые, флажков нет!!! А почему? – Учительница прищурилась и снова обвела взглядом комнату, уперев крупные руки в бока. В классе повисла такая тишина, что жужжание мухи можно было услышать не в переносном, а в прямом смысле слова.

Иван и Петр из бледных стали зелеными.

– Да, они здесь. Двое наших учеников. Пусть они признаются, и мы проявим снисходительность. Но если они не признаются, если только они… – учительница схватила длинную указку, которой обычно показывала разные районы мира – Сибирь, Мадагаскар, и даже, наверное, Тунгузию, этакую славянскую страну Эльдорадо с весьма циничным названием (корень «гуз» в большинстве славянских языков означает задницу).

Иван и Петр представили себе, как их поставят к  стенке, закрыв глаза белой повязкой, и расстреляют, три сотни пуль прошьют их грудные клетки.

После часа запугиваний Иван и Петр так и не «вызвались» признавать свою вину. Когда появился директор школы (по совместительству заядлый пчеловод), то учительница подбежала к скамейке, где сидели друзья, и вытащила из выдвижных ящиков гору цветных флажков. Иван и Петр попытались сказать, что собрали флажки, чтобы восславить тот самый коммунизм, в заговоре против которого их обвинили, но в горле пересохло, и они могли только пищать что-то невразумительное.

– Вот они, мерзавцы! – заорала учительница, брызгая слюной. – И нечего тут дрожать, жалкие трусы! Да я даже пальцем не дотронусь до таких уродов, как вы?! Господи прости… И… Ой… – Она осеклась, поскольку сбилась с выбранного жаргона.

Царапая ручкой по бумаге, учительница написала записки родителям с просьбой перевоспитать своих детей. Она хотела, чтобы родители поставили свои подписи, а если Иван и Петр не принесут подписанные записки в течение двух часов (учительница великодушно оставила время на порку), то их исключат из школы. Иван подделывал подписи многих родителей, когда кто-то из одноклассников хотел устроить себе выходной, но сейчас такая мысль не пришла ему в голову.

Дома мать Ивана только что закончила печь медовое печенье, и ее пальцы были настолько липкими, что, ознакомившись с запиской, она не могла отцепить листок от рук. Затем она открыла Библию и прочла о необходимости отдавать кесарю кесарево – имея в виду, что нужно уважать назначенных Господом правителей (Тито, атеистическую компартию, флаг) – и не жалеть розги для спины сына своего.

Мать достала прут из буфета. Во времена Мировой войны ей довелось пережить голод и страх, и она боялась полицейского государства, не хотела быть слишком близко к нему, но при этом и отдаляться тоже не хотела. По мнению матери, главная добродетель – быть как можно более незаметным. Очевидно, что Иван нарушил эту заповедь и привлек к себе слишком много внимания, которое в данный момент на него обрушилось. Иван попытался убежать из комнаты, но споткнулся о мусорное ведро, откуда вывалилась голова гуся, купленного в честь праздника. Мать высекла Ивана. Ему казалось, что у него сломаны рука и пара ребер. Так бы оно и было, если бы прут не сломался раньше. Оторвавшийся конец пролетел через всю комнату и отскочил от пола. Иван не плакал. Из гордости. В его горле комком, словно кровавая слизь, скапливалась ненависть к любой власти, хоть к материнской, хоть к отцовской. Но ему пришлось тащиться обратно в школу, поскольку, несмотря на отвращение, Иван боялся того, что может случиться, если он туда не пойдет.

Иван с трудом мог передвигаться, поскольку соленый пот пропитывал раны, но как только вернулся домой из школы во второй раз, мать уже ждала его, чтобы отправить в магазин. Старенькое деревянное радио, на громкоговорителе которого подрагивала темно-желтая обшивка, сообщило, что советские войска оккупировали Будапешт. Мать Ивана обожала слушать радио именно из-за таких новостей, и в данном случае у нее тут же начался приступ паники. Она спрыгнула со стула и принялась листать Библию на чешском языке, лежавшую в буфете. Она дала Ивану банкноты такого большого номинала, каких он раньше и не видел, и отправила их с Бруно в магазин с маленькой деревянной тележкой, миниатюрной копией настоящей телеги, запряженной лошадьми. Нужно было купить пятьдесят килограммов муки, двадцать литров масла, пять кило соли. В случае вторжения советских войск на этих запасах можно было продержаться несколько месяцев. Продавец посмеялся над Иваном:

– Зачем тебе так много еды?

– Русские наступают.

– Да они всегда наступают, а нам-то какое дело? У нас есть Тито.

Снаружи быстро выстраивалась длинная очередь. Десятки бледных людей, и все хотят купить муку, масло и соль.

– А русские нас всех убьют? – поинтересовался Бруно.

– Думаю, да, – ответил Иван.

Бруно заплакал.

– Если они придут к нам домой, мы приготовим ловушку, – сказал братику Иван. – Давай припрячем масло и скажем маме, что оно закончилось. Она нам поверит, ты только посмотри на этих людей, им всем нужно масло. Мы разольем по дому масло и бензин, зажжем спичку, и русские сгорят.

– А мы?

– И мы вместе с ними.

– Не, я так не хочу.

– Если сюда придут советские войска, то нам придется учиться по шестнадцать часов в день.

– Ну и хорошо. Мы могли бы стать инженерами и строить самолеты.

– Ага, скажи еще тракторы. Да я лучше отправлюсь в ад!

И тут с угла улицы, где располагался репродуктор, раздался голос Тито.

– Мы победили немцев, и вас, русские, победим, если придете сюда. У нас хорошо обученная и самая дисциплинированная армия в Европе. Мы готовы сражаться до последнего солдата. Да здравствует Югославия!

Тито обращался к советскому народу напрямую, как будто русские могли услышать его послание на улицах. Наверное, он вообразил, что в стране полно советских шпионов и переговоры с Москвой можно вести и таким способом.