Из музунгуленда к аборигенам

 

Словно переносясь из одного мира в другой, я часто сбегала на другой конец города, в Музунгуленд (так я называла район, где было много иностранцев), чтобы выпить по маленькой с сотрудниками гуманитарных организаций или поужинать в хорошем ресторане. Нередко по вечерам, возвращаясь домой, я проходила пешком несколько кварталов, шла мимо развалин и скамеек, на которых спали люди или пировали коты.

Поскольку Малинди – один из крупнейших пунктов ввоза героина и случаи нападения отчаявшихся наркоманов на людей здесь нередки, а у меня с собой всегда была видеокамера, одна я боялась ходить. В такие моменты меня выручал номер сотового телефона Тарика, и мой приятель всегда приходил за мной, даже если я его будила. Правда, на следующий день он всегда отыгрывался на мне – звонил ни свет ни заря и говорил: «Я только что вспомнил об одном месте, где ты должна побывать». Он проникся моей идеей путешествия и составил список мест, которые я обязательно должна снять и затем описать в книге. К его списку я добавила и свои задумки.

…Как‑то раз мы встали в шесть утра, чтобы увидеть рыбацкие лодки, прибывающие к берегу с вечерним уловом. В порту Малинди собрались несколько сотен людей. Одни покупали рыбу себе на завтрак, другие торговали, раскладывая мелкую блестящую рыбешку на деревянных тележках или кусках брезента, расстеленных на тротуаре. Женщины варили кашу и пекли традиционный хлеб на углях, чтобы затем продать его.

Деревянные одномачтовые лодки, бороздившие Индийский океан сотни лет, выдолбленные каноэ и другие традиционные суда постепенно окружали люди, шагавшие по мелководью им навстречу. Ведра для рыбы подкидывали или подтягивали на веревках.

Люди не привыкли видеть здесь иностранцев и потому повторяли: «Откуда тут музунгу? Сейчас она сфотографирует нас и заработает кучу денег».

Больше всего народу вертелось вокруг заброшенной фабрики по производству гвоздичного масла.

– Не ходи туда, – сказал Тарик. – Там торгуют тяжелыми наркотиками.

Мы отправились в «Тауро» – простое складское здание с земляным полом, где для свадеб и банкетов в огромных котлах готовили традиционные блюда – бирияни [28] и пилау [29]. Когда мы зашли, там как раз жарили целые тонны лука, и нам, вытирая слезы, вскоре пришлось ретироваться.

Мы сели на деревянную скамейку с видом на проплывающие мимо лодки и позавтракали угали – белой кукурузной кашей, из которой руками нужно было лепить шарики и с их помощью подбирать кусочки зелени и жареной рыбы. Напоследок мы съели миску с красной фасолью, сваренной в кокосовом молоке, и выпили чай со специями.

По серому лабиринту переулков, пыльных, заваленных мусором и застроенных тесными цементными лачугами, Тарик отвел меня в дом своей бабушки по материнской линии.

Бабушка Тарика занималась тем, что готовила блюдо под названием витимбуа (рисовые блинчики с кокосовым молоком и толченым кардамоном) и продавала его с лотка перед домом. Чтобы приготовить такое блюдо, сначала жидкое рисовое тесто наливали в форму. Затем в каждую форму клали по большой ложке маргарина и заливали еще половник теста, которое пузырилось и поджаривалось по краям. Затем блинчик переворачивали длинной вилкой. В центр плюхался очередной кусок тающего маргарина. В результате блинчики получались жирные, но вкусные.

Помимо бабушки на крылечке хозяйничали еще две женщины – они торговали котлетками из рыбы и мяса, острыми, жирными и вкусными.

Мы прошли мимо куч мусора и расписанных граффити стен и очутились у другого дома, где стаи бездомных кошек ждали окончания обеда. Одна женщина пекла мкатве вауфута (кунжутный хлеб). Она выкладывала тесто на маленькую сковородку, поставленную на угли, затем переворачивала ее вверх дном, чтобы подрумянить хлеб сверху. Как ни странно, хлеб при этом не падал со сковороды в огонь.

 

СТРАНА КОШЕК

 

В книге «Уолден, или Жизнь в лесу» Генри Дэвид Торо писал: «Не стоит ехать вокруг света ради того, чтобы сосчитать кошек в Занзибаре».

Кошек в Стоун‑Тауне почти столько же, сколько людей. Когда я приехала, то, к своему удивлению, увидела кошку в своем гостиничном номере. Стаи кошек осаждали рестораны, лавки и даже дискотеки! В отличие от тех несчастных созданий, которых можно увидеть во многих азиатских странах, эти котики выглядели пушистыми и довольными. На Занзибаре горы мусора и отходов, которыми им можно прокормиться, а основой местного рациона является рыба. Здешние кошки имеют приятный окрас, любят нежиться на солнцепеке, а по ночам прохлаждаться на бараза – так называют места публичных сборищ и каменные скамейки, которые стоят почти у каждого дома в Стоун‑Тауне. Когда я однажды спросила соседку с нижнего этажа, что делать с мусором, та ответила: «Положи его на бараза, и ночью кто‑нибудь заберет». И верно, стоило мне поставить пакет на скамейку, как стаи кошек атаковали его и разбросали повсюду объедки.

Тарик рассказал мне о программе вакцинации и стерилизации уличных кошек. Раньше их отлавливали и отвозили на передвижные станции в садах Фородхани, но в последнее время сотрудники службы куда‑то пропали. Для меня было удивительно, что в такой бедной стране существует массовая вакцинация кошек, и я донимала Тарика, пока он не согласился отвезти меня на такую станцию.

Мы сели в даладалу и поехали в деревню Бубубу. Пассажиры набились в кузов и расселись по скамейкам. Затянутая пленкой крыша была такой низкой, что всю дорогу пришлось сидеть согнувшись.

…Вывеска на здании, к которому мы подъехали, гласила: «Всемирное общество защиты животных». Охранник провел нас за поле, где было несколько построек. Там же лежали коровы. Мы познакомились с сотрудником организации, которого звали Саид.

– Программа по стерилизации кошек действовала один год, – объяснил он. – Наше общество руководит государственными программами гуманного контроля над популяциями бездомных животных, а также борется с бешенством.

За год существования программы сотрудникам общества удалось стерилизовать десять тысяч кошек и сделать им прививки. Обработанным животным для опознания слегка надсекали ушки, и я несколько раз видела таких животных. Котят по‑прежнему рождается много, но участникам программы удалось сделать хоть что‑то.

Первоначально сотрудники организации приехали на Занзибар, чтобы обучать деревенских жителей уходу за ослами. Теперь же новым проектом стала программа стерилизации и вакцинации бездомных собак в нескольких небольших городках.

 

РИСУНКИ НА ТЕЛЕ

 

Как‑то раз я увидела женщину, чьи предплечья и запястья были покрыты изысканным узором из оранжевых и черных цветов, и с тех пор я просто влюбилась в занзибарскую роспись хной. Тарик нашел женщину, которая согласилась меня разрисовать. Она попросила меня купить хну и пико, и я отправилась искать лавку, где можно приобрести все это.

В тот день серые тучи разверзлись и на металлические крыши обрушились потоки воды. По узким улочкам заструились мутные ручьи. Пробираясь по щиколотку в воде, я наконец нашла нужную мне лавку, хозяин которой вручил мне какую‑то коробочку. Оказалось, что пико – это черная краска на основе свинца, поэтому я решила использовать только хну. Узор мне на кожу наносили треугольной трубочкой с шариком на конце. Рисунок представлял собой нечто среднее между цветами и павлиньими перьями.

Краска пахла аммиаком и щипала кожу, хотя хна – это растение. Я спросила женщину, с чем она ее смешала, та перечислила список ингредиентов на суахили, но я не поняла ни слова. Ну да ладно, решила я, все равно краска уже на коже.

 

ГОРОДСКАЯ БОЛЬНИЦА

 

Однажды мы отправились в Виктория‑гарденс – парк в шикарном квартале Вуга‑роуд. Тарик показал мне дом, где одно время жила его семья. Его отец являлся владельцем турагентства, а еще раньше был на государственной службе в Дар‑эс‑Саламе. Тарик хотел показать мне больницу, где лежал его отец. Это была государственная больница, но одно крыло – частное.

На первом этаже располагался туберкулезный диспансер. Тарик объяснил, что главными причинами смертей в Африке являются туберкулез, малярия, СПИД и гражданские войны. До революции красивое здание, где теперь располагалась больница, принадлежало одному богатому индусу. От этажа к этажу вела ветхая деревянная лестница. В каждой из просторных палат стояло множество кроватей, на которых лежали больные. Вокруг было полно мучающихся людей, но тем не менее обилие света, стены, выкрашенные в яркие цвета, и отделка интерьера из натурального дерева создавали в этой больнице куда более радостную атмосферу, чем в некоторых унылых старых госпиталях в развитых странах. Тарик указал на соседний корпус:

– Это частное крыло, там лежал мой отец, но нам туда нельзя.

 

ПЛАНТАЦИЯ ПРЯНОСТЕЙ

 

Я много читала об экскурсиях на плантации пряностей и хотела присоединиться к одной из них, но Тарик сказал мне:

– Не трать зря деньги, я тебя отвезу.

Весь день он планировал поездку и позвонил мне наутро:

– Готова отправляться?

Как правило, маршруты Тарика пролегали по пыльным дорогам с кучами мусора – это был тот Занзибар, который большинству туристов не довелось увидеть.

На рынке мы поймали даладалу, и нас отвезли в городок, застроенный простыми новыми бетонными домами. Насколько хватало глаз, там повсюду валялись голубые мешки для мусора и груды отбросов. Мне стало противно.

– Правительство должно обеспечить более эффективный сбор мусора и научить людей бережнее относиться к окружающей среде, – заметила я.

– У них нет на это денег, – ответил Тарик и, как обычно, утешительно прибавил: – Это ничего.

Под палящим солнцем, в сопровождении юноши из деревни, мы поднялись на очень высокую гору, за которой раскинулся сад пряностей. Наш проводник показывал, как растут куркума и имбирь, вырывал корешки и давал нам попробовать их. Здесь были ярко‑красный перец горошком и плодоносящая гвоздика. Мы видели, как растут кардамон, коричное дерево и лимонное сорго, ели тропические фрукты. Один мужчина, из жителей деревни, сплел для меня корзинку из пальмовых веток и сделал ожерелье и заколку из какого‑то другого растения.

К нам подошел беззубый старик в лохмотьях и предложил достать с дерева кокос. Он, распевая, мигом вскарабкался на высоченную пальму – это было настоящее профессиональное шоу. Сбросив на землю четыре кокосовых ореха, он съехал вниз по стволу и разрубил кокосы, чтобы мы могли выпить сок и полакомиться мякотью.

– Я знаменитость, – сказал он и похвастался, что снялся во многих документальных фильмах, которые показывали по всей Европе, а его фотографию печатали в журналах.

 

ЖИВАЯ ЛЕГЕНДА

 

Когда Сити Бинт Саад, занимающаяся гончарным делом, запела, расхваливая свои горшки, таараб перестал быть исключительно мужской привилегией, а песни в этом стиле стали исполнять не только на арабском языке. Саад явилась открытием «Икхвани Сафаа» задолго до того, как женщин начали принимать в клуб. За свою жизнь она записала более ста пятидесяти пластинок и произвела настоящую революцию в музыке. Исполняя песни на суахили, она сделала таараб доступным более широкому кругу людей, а не только привилегированным классам. Вскоре ее имя и таараб стали популярными по всему восточному побережью Африки.

Сити Бинт Саад умерла в 1950 году, но осталась ее протеже – Би Фатума Бинти Барака, в дальнейшем прославившаяся под псевдонимом Би Кидуде. Сейчас гранд‑даме таараба девяносто четыре года. Она завоевала немало международных наград по всей Европе и Африке. Я даже видела шикарный ресторан, названный ее именем, а в феврале 2007 года вышел фильм о ее жизни «Стара, как мой язык: легенда и жизнь Би Кидуде».

Мы пролистали вчерашний «Уикендер», на обложке которого красовалась Би Кидуде. В журнале говорилось, что на прошлой неделе она выиграла приз за величайшие жизненные достижения и присутствовала на церемонии вручения музыкальных наград «Базз Занзибар». Я читала о ней в других журналах и видела ее диски в туристических лавках. Как и многие исполнители этнической музыки, Би Кидуде была знаменита на весь мир, однако по‑прежнему жила очень просто.

Тарик знал, где ее дом, и отвел меня туда. Мы кружили по лабиринту грязных улиц Нгамбо, старого пригорода, застроенного приземистыми лачугами, затем свернули в еще более извилистые переулки, заваленные грудами отбросов.

Живая легенда сидела на крыльце своего дома. Она пригласила нас войти, усадила на циновку перед старым телевизором с зернистым изображением на экране и закурила.

– Она любит покурить и выпить, – шепнул мне Тарик.

Би Кидуде выглядела вполне здоровой. Она любила говорить: «Когда я пою, мне словно опять четырнадцать».

Она спросила, какую песню я хочу услышать, и я ответила:

– «Али Баба Пакистани Хиндустани».

Не знаю, правильно ли я произнесла название, но оно запомнилось мне так, когда я читала в музее, что Сити Бинт Саад пела эту песню.

Несколько недель спустя я получила журнал с анонсом музыкального фестиваля «Бусара», где говорилось, что Би Кидуде легла в больницу: «В прошлом месяце, за несколько недель до возвращения с гастролей по Европе, в ходе которых Би Кидуде должна была дать восемь концертов, ее срочно увезли в больницу „Аль Рахма" на операцию по удалению грыжи. К счастью, через несколько дней она уже встала на ноги и чувствовала себя бодро, как обычно. „Я буду готовить сама, – заявила она, – не нужно за мной ухаживать". Однако врачи запретили ей играть на барабанах минимум полгода. Би Кидуде признает, что это будет непросто, но говорит: „По крайней мере, петь я по‑прежнему могу!"»

 

В ЗАПОВЕДНИКЕ

 

Я прочла, что в лесу Джозани водятся красные толстотелы[30]. Но Тарик не понимал, какой смысл в том, чтобы ходить по лесу и высматривать обезьян. Я уговорила его хотя бы проводить меня на рынок и посадить на нужную даладалу. Номера даладал никогда не соответствовали тем маршрутам, которые я себе выписывала, поэтому мне нужна была помощь.

Обычно пассажиры садились на скамейки лицом друг к другу – с одной стороны мужчины, с другой женщины. В тот день было много народу, и водители старались запихнуть в кузов как можно больше мужчин, женщин, детей и пластиковых ведер с различными товарами. Тарик посмотрел, как я, зажатая между какой‑то толстухой и стариком, локтями расчищаю себе путь, и в последний момент решил сам втиснуться в кузов.

Мы остановились у большого рынка за городом. Новые пассажиры принялись грузить на крышу даладалы велосипеды и гигантские тюки. Народу все прибывало. Тарика зажало между мной и другой женщиной с мощными бедрами. Все это напомнило мне одну старую фотографию: пятьдесят семь человек в «фольксвагене жуке». Многие люди садились на пластиковые ведра или просто на пол. Кондуктор, уцепившись за решетку, висел где‑то снаружи.

Лес Джозани – заповедник, охраняемый как место обитания редкого вида обезьян – красных толстотелов. Он изобилует различными видами растений и животных, особенно птиц. Прогулка в лесу прекрасно освежила меня, и я не жалела, что мы приехали туда. Тарик, который никогда не гулял в лесу, вскоре проникся духом единения с природой. Это место оказалось чистым, нетронутым, здесь нигде не лежал мусор. Мы высматривали обезьянок, но те держались на деревьях так высоко, что заметно было лишь какое‑то движение. Позднее мы все‑таки увидели этих мартышек в роще – они гонялись друг за другом по деревьям и ели ветки, кидая нам на головы несъедобные их части.

 

ШКОЛА НА МЕСТЕ РАБОТОРГОВЛИ

 

Тарик хотел показать мне школу, где учился в детстве, те места, где обычно прогуливал уроки, лесенки, по которым лазал на детской площадке, и пляж, где купался. Школа находилась в помещении, где раньше перед посадкой на корабли и отправлением за море держали рабов. О происхождении этого здания Тарику ничего не было известно, однако над входом виднелся крест.

– Отменив рабство, британцы построили христианские церкви и школы в местах прежней работорговли, – рассказывал Тарик. – Люди думают, что рабами торговали только арабы, а христиане никогда ничем таким не занимались.

Я знала, что в Америке рабов было намного больше, чем на Ближнем Востоке, а ведь в США, Южной Америке и странах Карибского бассейна живут преимущественно христиане.

Одна из камер, где держали рабов, была заброшена; в другой лежали коврик и одежда – это помещение использовали как молитвенную комнату. Из классов открывался красивый вид на море.

Я с сомнением ступала по сломанным половицам трехэтажного здания со старыми лестницами из необработанного дерева. Мальчики и девочки, как выяснилось, ходили здесь по разным лестницам, и еще один ход был предназначен для учителей.

В школьные часы посторонним запрещалось появляться в школе, но мы пришли туда в воскресенье, и в классах никого не было. Сотрудник впустил нас и разрешил поснимать за «пожертвование» в пять долларов. Мы знали, что деньги пойдут вовсе не на школьные нужды, и Тарика раздражала привычка местных обдирать иностранцев за каждую мелочь. А я уже начала привыкать.

 

ПЕЩЕРА И ВЕЧЕРНИЙ ПЛЯЖ

 

Я проснулась после двенадцати, но все равно решила пойти на пляж Мангапвани.

– Нельзя, уже слишком поздно, – возразил Тарик.

Но я твердо решила пойти. Как хорошо, что он не пустил меня туда одну!

Идти до пещеры, которая вела к пляжу, нужно было больше чем полтора километра. Добравшись до места, мы увидели охранника и самозваного гида‑подростка, который вызвался проводить нас. Мы спустились по темным, скользким, заросшим мхом ступенькам и очутились в сыром подземелье. Дальше тропинка шла в полной темноте еще примерно полтора километра и наконец выходила к пляжу.

В этот раз мне пришлось надеть старые блестящие сапожки на десятисантиметровых каблуках, в которых я объехала всю Индонезию, поскольку до этого я порвала свои туфли на плоской подошве, а кроссовки к длинной юбке не подходили. Кто же знал, что мне придется спускаться под землю! Теперь я кое‑как ковыляла по камням.

В пещере оказался маленький пруд с пресной водой, где водились гигантские черные сороконожки, похожие на персонажей фильмов ужасов.

Наш «гид» поведал нам местную легенду. Жил‑был богатый работорговец, и у него заблудилась коза. Пастух пошел искать ее и нашел в этой пещере. «Хорошая пещера, – сказал его хозяин, – здесь можно вершить дела». Хотя работорговлю запретили, он вел нелегальный бизнес и прятал рабов в подземелье. По тропинке они выходили прямо на пляж.

Мы спустились к морю по очередной лестнице. Был прилив, поэтому пляж скрылся под волнами, но мы прошли по колено в воде и очутились в том месте, где стояли деревянные рыбацкие лодки. Рыбаки готовились к вечернему выходу в море. Тарик сказал, что мы должны поторопиться, иначе возникнут проблемы с транспортом. После всех моих задержек, чтобы сфотографировать коров и тому подобное, мы наконец вышли на проселочную дорогу, вдоль которой виднелись глинобитные лачуги. На горизонте не было ни одной машины, грузовика или даладалы.

Мы сели у одной из хижин, перекусили печеньем и стали думать, что же нам делать. Мною заинтересовались местные дети, а потом одна семья предложила мне переночевать у них. Тарик решил поискать в соседней деревне своих далеких родственников, он расстроился, что мы попали в такую ситуацию, но я, напротив, обрадовалась возможности побыть в местной семье, познакомиться с людьми и немножко пожить деревенской жизнью. К счастью – или к несчастью – мимо проезжала даладала с футбольной командой, и нас подвезли до города.

По возвращении в Малинди Тарик был зол, ругал себя за то, что позволил мне оказаться в столь неудачном положении. Я заверила его, что все в порядке, но он помрачнел. В конце концов он усадил меня на бараза и заявил:

– Я больше не хочу тебя видеть.

Это было очень неожиданно.

– Почему? – оторопела я.

– У меня такое чувство, что все это плохо закончится, поэтому больше мне не звони. – И ушел.

Я чувствовала себя ужасно, поскольку дорожила нашей дружбой и не понимала, в чем дело.

Наутро меня разбудил его звонок. Я так и не узнала, что нашло на него в тот вечер. На мой вопрос он только сказал:

– Я передумал, – и заговорил о другом.

 

У ТАРИКА

 

Тарик жил в темном и мрачном старом доме с потертой мебелью и приставными лестницами, соединявшими все три этажа. Его отец, которому исполнился восемьдесят один год, не спускался со второго этажа – диабет и болезнь Паркинсона почти полностью лишили его дееспособности, и ему нужна была помощь практически во всем. Целыми днями мистер Али сидел перед мерцающим телеэкраном, на котором мелькали красочные кадры индийских фильмов. Он мало говорил, но все понимал. Он находился в ловушке собственного неподвижного тела.

Мистер Али знал три языка: суахили, английский и арабский. Поговаривали, что некогда он был богатейшим человеком на Занзибаре. Он женился восемь раз, причем бывало, что на двух женщинах одновременно. Фейруз, его шестая жена, была первой красавицей на Занзибаре. Она родила мистеру Али первого сына – Тарика. Тарик оказался богат, красив и умен, ему прочили большое будущее.

В начале 1990‑х Фейруз эмигрировала в Лондон со статусом политической беженки. Тарик же впоследствии жил в Кении, в городе Момбаса. После операции на глазу его отец онемел и больше уже не мог заботиться о себе самостоятельно, поэтому Тарик должен был вернуться домой, чтобы помогать ухаживать за ним.

Иногда я сидела с отцом Тарика, надеясь, что он все же что‑нибудь понимает. Он почти не говорил, но однажды, имея в виду меня, неожиданно спросил:

– Где музунгу?

Тарик показал мне семейные фотографии – на одной, в рамке, он был еще совсем маленьким. Его отец – тогда еще тучный мужчина с бородой, в шляпе – казался очень религиозным. У них была странная машина – таких я не видела ни в одной стране.

На первом этаже дома, где теперь жила семья, оказались традиционные потолки из мангрового дерева и несколько диванов с рваной обивкой. В ванной была все та же дырка в полу, но с новым кафелем. Уборкой, стиркой и другими домашними делами занимались двое юных слуг – мальчик и девочка.

Младшая сестра Тарика Лейла оказалась элегантной девушкой высокого роста. Хотя день выдался жаркий, а кондиционера в доме не было, она ходила в длинном атласном платье и с множеством золотых украшений. Поверх всего этого она накинула на себя традиционное черное буи‑буи, а голову повязала струящимся узорчатым платком. Она выглядела как модель с мусульманского показа мод.

У Лейлы был годовалый сын. Ее мужу оказалось уже за сорок, от первого брака, после развода, у него остались трое детей. Каждый день Лейла приходила с другого конца города ухаживать за отцом и приводила с собой всех четверых детей.

Сестра Тарика жила в другом доме, принадлежавшем семье, – в просторных апартаментах одного из монолитных зданий в Мичензани, сконструированных восточногерманскими архитекторами в социалистический период. На Занзибаре, где все было миниатюрным, и даже развалины дворцов представляли собой не более чем кучи щебня и камней, бесконечные многоквартирные комплексы овивали город, словно кольца многокилометрового удава. Эти дома выглядели огромным шрамом, рассекавшим землю.

Я спрашивала местных жителей, какого они мнения об уродливых многоэтажках, но они обычно отвечали:

– Квартиры там удобные, и людям есть где жить, поэтому в них нет ничего плохого.

Это мы, «чужаки», ценим историческое наследие и атмосферу экзотического места. Но в бедных странах блочные дома – это роскошь. Здесь не у всех людей есть такие удобства, как работающий водопровод, и не у всех домов крепкие стены.

…Тарик часто говорил, что Лейла хочет со мной поболтать. Пару раз он выходил из комнаты, и наступала неловкая тишина. Затем Лейла набиралась храбрости и произносила английское слово, которое знала лучше всего:

– Привет.

Приходил Тарик и спрашивал:

– Ну как, поболтали?

Лейла смущала меня своей загадочностью, но я старалась не обращать на это внимания.

Как‑то утром Тарик оставил меня с Лейлой в гостиной за тарелкой пресных лепешек чапати, и я спросила, о чем она хочет поговорить. Она достала свою коллекцию хлопчатобумажных юбок канга, которые женщины носят дома или во дворе. (В наше время их изготавливают в Индии, но надписи на ткани по‑прежнему делают на суахили.) Лейла объяснила, что некоторые канга надевают только на свадьбу, а на других содержатся мудрые высказывания, как веселые, так и грустные.

– Когда супруги ссорятся, муж не выходит из себя, а покупает жене канга, на котором написано то, что он хочет ей сказать.

 

«АФКАРИ»

 

Каждый вечер на Занзибаре и в разных частях Танзании пропадало электричество. На материке постоянно стояла засуха, и уровень воды для работы гидроэлектрической дамбы был слишком низок, поэтому в целях экономии электричество попросту периодически отключали.

Однажды, когда я в очередной раз пыталась вычислить занзибарское время и вникнуть в график включения электричества, мне позвонил Тарик и сказал, что пора пойти послушать «Икхвани Сафаа». Когда мы добрались до места, электричество наконец‑то дали. В зале включили свет, и послышалась музыка. Я пришла в восторг, когда музыканты заиграли мою любимую песню, под которую я часто танцевала со времени знакомства с Фаридом в оазисе Сива. Я узнала, что эту песню специально для клуба сочинил Али Абдулла Буайша – сын основателей «Икхвани Сафаа». Песня, известная под названием «Афкари» («Мечты»), была написана в 1957 году, она стала первой созданной на Занзибаре композицией в стиле башраф. Это классический стиль, в котором исполняют музыку в арабском мире и в Турции. Многие исследователи считают, что он зародился именно в Турции.

Через полвека после создания песни я часто слышала ее по радио. Иногда она доносилась из окон старых домов. В 1952 году Али Абдулла Буайша сочинил для «Икхвани Сафаа» первую песню на суахили, она называлась Шаба («Бронза»). Песня предостерегала людей от чрезмерного увлечения материальными ценностями. В 1964‑м Али бежал в Дубай – до него дошла информация, что он попал в список смертников нового правительства.

 

МУГУВАЧУМА, ДЖИННЫ И КИБУКИ

 

Иногда мы неверно вычисляли время отключения электричества и оказывались в помещении «Икхвани Сафаа» в полной темноте. Как‑то вечером мы в лунном свете сидели на крыше клуба с музыкантами и певцами и беседовали о джиннах. Тарик переводил. Один мужчина сказал:

– На Занзибаре многие верят в джинна по имени Мугувачума – он бродит по улицам по ночам. Его шаги можно услышать, потому что одна нога у него железная.

Другой музыкант рассказал историю о колдовстве джиннов:

– В Коране говорится, что джинны появились в Ираке, где жили два ангела – Харут и Марут. Они сказали людям: «Мы будем обучать вас этому делу, хотя оно и нехорошее. Если хотите попасть в ад или разрушить свой брак, занимайтесь колдовством. Хотите вести нормальную жизнь – держитесь от него подальше».

Я спросила, почему ангелы взялись обучать такой нехорошей магии, и он ответил:

– Всегда есть противоположности: свет и тьма, добро и зло, жизнь и смерть. Человек – самое могущественное существо на Земле, потому что он умеет думать. Однако мы можем также быть злыми. У нас есть выбор между положительным и отрицательным, но мы всегда должны думать правильно и делать добро.

По пути домой Тарик рассказал мне о женщинах кибуки, которые играют на музыкальных инструментах, танцуют и впадают в транс. Обычно мужчины на их сборища не допускаются, исключением являются лишь гомосексуалисты, которые хотят присоединиться к танцам.

Кибуки нанимают, чтобы они прогнали из дома злых духов, но эти женщины проводят и собственные церемонии, как правило, под предводительством сморщенных старух. Участницы таких собраний в огромных количествах пьют алкоголь и крепкое снадобье из мускатного ореха, но, по слухам, у них никогда не бывает похмелья. Я спросила, почему им можно пить, ведь они мусульманки, и Тарик ответил:

– Духи не исповедуют ислам.

На очередном уроке суахили мы с Фаруком обсуждали Мугувачуму, джиннов и кибуки. Вот что рассказал Фарук:

– Раньше мне все время слышались какие‑то странные звуки, и однажды я уснул у двери, чтобы убедиться, что то был Мугувачума. На следующий день я пошел к шейху и попросил у него защиты. Хотя этот джинн никогда никому не причинил вреда, мне не хотелось, чтобы джинны и духи болтались около моего дома. Шейх дал мне четыре страницы со строками из Корана, завернутые в пластик, и приказал положить их в четыре угла моего дома. С того дня джинн больше не приходил.

Фарук не стал выглядывать на улицу, чтобы увидеть Мугувачуму своими глазами.

Позднее я спросила Тарика, слышал ли тот, как другие описывали джинна.

– Никто не говорит, как он выглядит – упоминают только о звуке, – ответил он.

Фарук считал, что колдовство пришло от предков, из доисламской культуры. Он рассказал, что шейхи способны помочь людям во многих мистических ситуациях и вылечить больных, когда врачи уже не в силах что‑либо сделать.

– Так было с моей женой, у которой началось кровотечение. Ей дали бумажку со строками, написанными шафраном, наказали положить ее в воду и выпивать окрашенную шафраном жидкость утром и вечером в течение семи дней…

Мне открылись и другие тайны:

– Любое число, которое не делится на два – три, пять, семь и так далее, – считается счастливым. Когда шейх приказывает людям молиться или повторять какие‑либо строки, их всегда повторяют нечетное количество раз. Так люди обретают защиту.

Я расспросила Фарука про кибуки, и он ответил:

– Они на самом деле помогают: впадая в транс, они лечат людей.

Тарик отвел меня к Биашуре, опытной кибуки. На вид ей было лет шестьдесят, и я чуть не упала, узнав, что на самом деле ей девяносто три! Тарик предположил, что она считает по мусульманскому календарю – там другое летоисчисление. Мы прикинули. В исламском календаре те же двенадцать месяцев, однако в каждом по двадцать девять дней; выходит, на шесть лет меньше. Но все равно, в таком случае ей восемьдесят семь!

В ее доме сидели средних лет женщины в канга, повязанных на груди и открывающих голые плечи. Одна девушка из Дубая приехала сюда лечиться от неизвестной болезни. Мне же Биашура вручила снадобье и амулет, который следовало повязать на ногу от отеков, а затем пригласила на инициацию кибуки. Тут Тарик испугался и сказал:

– Может, не стоит?

«Многим ли иностранцам выпадает шанс увидеть кибуки? – подумала я. – Надо идти».

Чтобы добраться до дома Биашуры, мне пришлось попетлять по Нгамбо, пригороду. Переулки Нгамбо запутаны, как и в Стоун‑Тауне, но дома там построены из шлакоблоков, а сбора мусора нет вовсе. Единственный способ избавиться от отбросов – подождать сильного порыва ветра.

Найти дорогу я так и не смогла, поэтому позвонила Тарику, и он приехал.

На улицах здесь не было ни асфальта, ни брусчатки. Начался ливень. Мы вышли из Малинди и очутились на грязных окраинных переулках, наводненных стоячей мутной водой.

Тарика, естественно, не пустили на собрание кибуки. Он неуверенно оглядывался по сторонам и волновался, что я испугаюсь или мною овладеют духи, когда колдуньи начнут призывать их.

– Позвони мне через пару минут, – попросил он.

Вдоль темного входа в помещение выстроились жаровни с углями, присыпанными благовониями. Какая‑то старуха провела меня в комнату и села на пол вместе с другими женщинами. Они забрали мой черный футляр от камеры, который я использовала как сумочку, объяснив это тем, что духи не любят черный цвет. За футляром отправился и мой телефон – Тарику я так и не позвонила.

Я чувствовала себя белой вороной – единственная иностранка в комнате, полной женщин, которые, в отличие от меня, знали, что делать. В танце они призывали духов солдат, давно погибших на войне на Коморских островах. Эти солдаты любили бренди и коньяк, поэтому женщины пили. Я узнала, что если духам нравится одна из женщин, ей дают монеты и предлагают выпить импортного бренди. Если откажешься пить, бренди выплескивают тебе на голову.

Ко мне подошла молодая женщина. Она говорила по‑английски и представилась Тайей. Она работала в благотворительном фонде, занимавшемся реставрацией исторических зданий. Финансирование шло из Швеции. Я была рада, что есть с кем поболтать, хотя было странно вести беседу о сохранении исторических зданий, пока люди вокруг впадали в транс.

Старшие женщины, вооруженные копьями, ввели в комнату двух девушек, укутанных в накрахмаленную белую ткань. Их усадили на две маленькие плетеные табуретки. Женщина в трансе принялась танцевать перед ними. Другие женщины в ярких канга постепенно вставали и тоже начинали танцевать. Девушки с моей стороны комнаты еще не прошли инициацию, поэтому должны были сидеть на месте. Для двух женщин в белом это была часть четырехдневной церемонии.

Я ожидала услышать живые барабаны, но вместо этого из больших колонок доносилась запись – разные песни и ритмичные мелодии. У некоторых песен ритм был 6/8, точь‑в‑точь как я слышала в Марокко. Одни женщины шаркали ногами, другие двигали бедрами, а одна крутила головой. Женщина, проводившая меня в комнату в самом начале, принесла чайную чашку, наполненную бренди, открыла мне рот и насильно влила алкоголь в глотку. Отказаться я просто не успела. Все больше и больше женщин входили в состояние транса, и обстановка накалялась. Те из них, кем овладели духи мужчин, уделяли мне намного больше внимания, чем хотелось бы. Теперь я поняла, почему Тарик беспокоился.

Одна из «колдуний», которую называли Бабу («дед»), явно была здесь главной. Она восседала на особом кожаном стуле с заклепками, на голове тюрбан, в руке посох. Другие женщины подходили, чтобы высказать ей свое почтение.

В комнату набивалось все больше и больше народу. Женщина, проводившая обряд инициации, приблизилась ко мне и влила мне в рот очередную порцию алкоголя, после чего попыталась усесться мне на колени. Подошла старуха и отчитала ее.

Время от времени они обливались водой или обмакивали пальцы в белую пасту из толченого известняка и проводили ими по лбу и за скулами. Одна из участниц обряда набирала полный рот какой‑то коричневой жидкости из тарелки и сплевывала ее в миску. Иногда женщины танцевали друг напротив друга, глядя друг другу в глаза.

Старуха протянула мне пригоршню монет. Позже мне объяснили, что это хороший знак – в будущем эти монеты приумножатся. Некоторые женщины водили руками вокруг наших лиц и голов, как во время ритуала очищения.

Хотя мужчинам было запрещено участвовать в церемонии, в комнате находились аккордеонист из «Икхвани Сафаа» и диджей.

Девочка‑подросток, сидевшая рядом со мной, вдруг начала трястись и впала в транс. Ей нельзя было вставать, поэтому она опустилась на одно колено и начала вращать головой, точь‑в‑точь как мы, исполнительницы танцев живота, во время театрализованной имитации египетского ритуала зар. Ко мне подходили женщины и называли себя моим отцом или сыном. Нередко оказывалось, что они говорят по‑английски. Я невольно задумалась, были ли англоговорящие жители сто лет назад на Коморских островах.

По окончании ритуала впавших в транс облили водой, чтобы те вернулись в свое обычное состояние. Затем всех провели по коридору, в конце которого прошедшие инициацию девушки переоделись за белой простыней, а старуха облила каждого гостя водой из ведра. Затем она взяла ведра с какими‑то травами и вылила их содержимое нам на головы. Так мне и не у