Французы, заподозренные в шпионаже и оправданные (1854–1855)

 

В октябре 1853 года Турция объявила войну Россия, а в марте 1854 года к Турции присоединились Франция и Англия. Война была названа Крымской, поскольку разворачивалась по преимуществу в Крыму, однако в 1854 году флот англо‑французской коалиции действовал также в Балтийском море и готовился атаковать Кронштадтскую крепость. III Отделение принимало соответствующие военному времени меры. В мае 1854 года главноначальствующий III Отделением граф А. Ф. Орлов издал распоряжение об отобрании у выезжающих за границу англичан и французов бумаг чрезвычайной важности и задержании самих иностранцев, эти бумаги провозящих (оно процитировано выше, на с. 113–114).

И вот в этих‑то обстоятельствах 27 июля 1854 года из Министерства внутренних дел поступает в III Отделение следующая бумага, датированная 26 июля и подписанная «за гражданского губернатора» вице‑губернатором Н. М. Муравьевым:

 

25 сего июля на пароходе, принадлежащем г. Вышинскому, приехали в г. Шлиссельбург три неизвестных иностранца, наружность которых показалась тамошнему городничему подозрительною, подозрения его тем еще более начали оправдываться, когда те иностранцы сняли с парохода собственную их лодку, опустили в Неву и отправились по направлению в крепость, на требование же видов они [таковых] не представили, а объявили, что они французские подданные Леон Дюшен, Карл Парфе и Генрих Цимерман, приехали в Шлиссельбург будто бы для прогулки и живут постоянно в С [анкт] – Петербурге. При них находилась собственная их лодка, карта с окрестностями С [анкт‑] Петербурга, маленький топорик и книга на французском языке.

По обстоятельствам настоящего времени означенных лиц с найденными при них вещами и отобранными показаниями имею честь представить при сем в III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии.

 

Что такое «обстоятельства настоящего времени», понятно: это обстоятельства военные. Обстоятельства совершенно не подходящие для того, чтобы подданные державы, с которой Россия находится в состоянии войны, катались на лодке под стенами Шлиссельбургской крепости, хоть и утратившей к этому времени военное значение, но все‑таки остававшейся государственной тюрьмой. Астольф де Кюстин, побывавший в России в 1839 году, во время вполне мирное, получал разрешение на поездку в Шлиссельбургскую крепость от военного министра.

Поэтому шлиссельбургский городничий был, что называется, совершенно в своем праве, когда арестовал трех французов. Он представил их петербургскому гражданскому губернатору, а тот «препроводил сих иностранцев в III Отделение». 27 июля 1854 года «в час с половиною пополуночи» трое любителей лодочных прогулок «прибыли под арест в Штаб Корпуса жандармов» и были размещены «в комнатах под №: первый в 6‑м, второй в 5‑м, и последний в 3‑м». Иностранцам предложили «вопросные пункты» касательно их имени, возраста, подданства, вероисповедания, постоянного жительства, занятий и, главное, касательно «найденной в лодке карты С[анкт] – Петербурга с окрестностями» («если принадлежит вам, то для какой надобности Вы имели ее при себе, ехавши в Шлиссельбург?»).

Из показаний их выяснилось, что:

39‑летний французский подданный католик Карл Парфё «есть наставник сына князя Барятинского (адъютанта Военного министра), в доме которого и живет; отправился в Шлиссельбург для прогулки, не быв знаком ни с Циммерманом, ни с Дюшоном и сошелся с ними только на пароходе»; 29‑летний французский подданный протестант Генрих Циммерман «состоит на службе гравером в Ассигнационном банке» и является главным инициатором преступного путешествия: по показаниям его сообщников, «лодка принадлежит означенному товарищу Генриху Циммерману, а карта принадлежит ему же и служит путеводителем в прогулках наших по окрестности на этой же самой лодке» (и вдобавок она «русская, издание Топографического Депо»); наконец, 30‑летний католик, французский подданный Леон Дюшон «находится приказчиком в магазине (À la Renommée) брата своего здешнего купца 1‑й гильдии Дюшона. Он здесь с малолетства и давно известен III Отделению».

Все трое стояли на том, «что отправились только для прогулки и не брали ниоткуда вида на эту поездку, зная, что оных не требуют на Шлиссельбургском пароходе»; «по делам III Отделения, – докладывал графу Орлову управляющий III Отделением Дубельт, – ни один из означенных иностранцев ни в чем подозрительном замечаем не был»; «неосторожность их состоит в том, что при нынешних обстоятельствах предприняли такую дальнюю прогулку», – и далее Дубельт осведомлялся: «Позволите ли Ваше Сиятельство освободить их?»

Орлов позволил, и Дубельт тотчас собственноручно набросал записку, датированную 27 июля 1854 года: «Немедленно освободить Парфе, Циммермана и Дюшона, но сказать им, чтобы они пожаловали завтра в нашу канцелярию поутру в 11 часов».

Приказание было исполнено: 27 июля в 11 часов вечера французы были освобождены от ареста. На следующий день они, как им и было сказано, явились в III Отделение и

 

обратились с просьбою о дозволении им вновь отправиться в Шлиссельбург, дабы взять оставленные ими там вещи, вследствие сего выдано им г. управляющим III Отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии свидетельство за № 2627, которое по возвращении их в Санкт‑Петербург они представили обратно в III Отделение Собственной Его Императорского Величества Канцелярии.

 

«Свидетельство» это называлось «билет», данный «на проезд в Шлиссельбург и обратно в Санкт‑Петербург».

Вещи французы получили назад, в чем Циммерман дал расписку.

Однако то обстоятельство, что французов отпустили на свободу, никак не означало, что III Отделение потеряло к ним интерес.

31 июля 1854 года Дубельт получает копию с рапорта коменданта Шлиссельбургской крепости генерал‑майора Троцкого дежурному генералу Главного штаба, причем генерал этот покорнейше просит его «приказать собрать и сообщить мне сведения о звании и образе жизни означенных иностранцев».

3 августа 1854 года Дубельт отвечает дежурному генералу Главного штаба. Повторив прежние лестные для французов аттестации, он сообщает, что

 

так как по делам сего Отделения ни один из означенных иностранцев ни в чем подозрительном никогда замечаем не был, то они по приказанию г. генерал‑адъютанта графа Орлова освобождены от ареста, с сделанием им должного замечания, что с их стороны было весьма неосторожно предпринять при нынешних обстоятельствах столь дальнюю прогулку без письменного вида.

 

На этом первый акт прогулочной драмы закончился; но прошел год, и обнаружилось, что петербургских французов не смущает ни продолжение войны, ни внушение, сделанное им в III Отделении летом 1854 года. Летом 1855 года все повторилось снова, разве что с чуть переменившимся составом действующих лиц и чуть измененным маршрутом. Следует заметить, что сама идея о повторном прегрешении в одном и том же роде год спустя показалась такой невероятной позднейшему публикатору, что он, публикуя в 1892 году в журнале «Русская старина» два донесения из этого дела, датированные одно 19 июня [1855 года], а другое – 26 июля [1854 года], отнес их к одному и тому же 1855 году.

Так вот, 20 июня 1855 года, уже при новом императоре Александре II, санкт‑петербургский военный генерал‑губернатор Павел Николаевич Игнатьев послал главе III Отделения графу А. Ф. Орлову бумагу о происшествии, имевшем место накануне; она называлась «О взятых трех французских подданных»:

 

19 числа сего месяца береговою земскою стражею, при содействии нижних чинов Уланского Его Величества короля Виртембергского полка задержаны на Лисьеносинском береге, близ редута, приплывшие на лодке трое неизвестных людей, именующиеся французскими подданными: Генрихом Циммерман, Леоном Дюшон и Клавдием Дюшон. Люди сии расспрашивали прибрежных жителей, можно ли проехать чрез цепь. Будучи взяты, они объявили, что проживают в С [анкт] – Петербурге. Из них Циммерман будто бы служит гравером в Государственной экспедиции заготовления бумаг, Клавдий Дюшон содержит магазин на Невском проспекте, под фирмою à la Renommée, а Леон Дюшон живет при нем.

Иностранцы сии препровождены становым приставом в здешний Земский суд, но мною сделано распоряжение к передаче их в ведение С [анкт] Петербургского коменданта для содержания в Ордонанс‑Гаузе [комендантском управлении], впредь до повеления.

Имею честь уведомить о сем Ваше Сиятельство и присовокупить, что как иностранцы эти взяты вблизи редута, в месте расположения войск, то мною донесено об этом г. Главнокомандующему гвардейским и гренадерским корпусами [Ф. В. Ридигеру] с тем, не признано ли будет нужным для снятия показаний с означенных иностранцев назначить офицера, и предписано С [анкт] – Петербургскому коменданту рассадить помянутых арестантов порознь, не допуская к ним никого, исключая офицера, который будет прислан от генерал‑адъютанта графа Ридигера, а также предложено обер‑полицмейстеру собрать подробные сведения о поведении и занятиях иностранцев и когда они отлучились с места жительства.

 

В ответ III Отделение 21 июня 1855 года выдает «Справку»:

 

Генрих Циммерман и Леон Дюшон те самые, которые в прошлом году катались на своей лодке в Шлиссельбурге, были там арестованы и в III Отделении им было сделано внушение, чтобы впредь были осторожнее и при нынешних обстоятельствах не предпринимали таких дальних прогулок.

 

24 июня 1855 года Игнатьев докладывает Орлову о продолжении расследования и отдельно обсуждает судьбу Клавдия (Клода) Дюшона, который на поверку оказался не французским, а российским подданным:

 

По собранным ныне, в делах моей канцелярии, справкам оказалось, что из числа задержанных лиц Виктор Генрих Циммерман и Леон Дюшон 25 июля прошедшего года взяты были Шлиссельбургскою градскою полициею по подозрению и при них собственная их лодка, ими привезенная на пароходе из С [анкт] – Петербурга, и карта окрестностей Петербурга. Фридрихсгамскому же и временному с [анкт] – петербургскому 1‑й гильдии купцу Клавдию Дюшону выдан из моей канцелярии, вследствие уведомления Вашего Сиятельства от 24 минувшего мая № 1708, о неимении к тому препятствий, заграничный паспорт, с правом возврата, на отъезд в Германию по торговым делам. Этот паспорт был отобран при обыске, произведенном в квартире Клавдия Дюшона.

По обстоятельствам, обнаруживаемым в деле, ныне производимом, заключить можно, что и в настоящее время, как и в прошедшем году, не открыто будет улик к обвинению сих лиц; почему я почел нужным обратиться к Вашему Сиятельству с покорнейшею просьбою почтить меня уведомлением: не следует ли по подозрениям, возбужденным купцом Клавдием Дюшоном на свой счет, удержать выданный ему заграничный паспорт на поездку в Германию.

 

28 июня 1855 года «господину главному начальнику III Отделения» докладывают из Военного министерства:

 

Государь Император, по всеподданнейшем о сем докладе, Высочайше повелеть соизволил: просить уведомления генерал‑адъютанта Игнатьева о последующем по сему делу.

Вследствие сего генерал‑адъютант Игнатьев, в препровождаемом у сего отношении № 840, изъяснив о показаниях арестованных иностранцев Циммермана и Дюшон, а равно и сведениях, которые прежде имелись об них во вверенном ему управлении, уведомил, что, по приказанию Главнокомандующего гвардейским и гренадерским корпусами, иностранцы эти выпущены из‑под ареста и оставлены под полицейским надзором.

Государь Император, имея в виду, что двое из поименованных в этом отношении иностранцев еще в прошлом году были на замечании полиции, Высочайше повелеть соизволил: отзыв генерал‑адъютанта Игнатьева препроводить к Вашему Сиятельству с тем, чтобы за Генрихом Циммерманом, Леоном Дюшоном и Клавдием Дюшоном был учрежден строжайший полицейский надзор и вместе с тем просить уведомления вашего: можно ли, по обстоятельствам, изложенным в том отношении, считать их людьми, не навлекающими на себя никакого подозрения.

 

На этот справедливый вопрос граф А. Ф. Орлов 6 июля 1855 года отвечал военному министру:

 

…имею честь, с возвращением означенного отношения г. генерал‑адъютанта Игнатьева, уведомить Ваше Сиятельство, что я не нахожу причины считать их неблагонадежными: ибо до сего времени ни один из них не навлек на себя никакого сомнения и ни в чем подозрительном замечаем не был; настоящий же случай, как равно и задержание их в прошедшем году в Шлиссельбурге, есть не что иное, как следствие их легкомыслия и давно уже известной мне страсти плавания по окрестностям С [анкт] – Петербурга, для чего они приобрели и собственную лодку, а потому, соображая сие, я нахожу учреждение за ними строго полицейского надзора достаточным, а для должного внушения сим иностранцам несоответственности настоящим обстоятельствам поступка их, я приказал пригласить их в III Отделение Собственной Его Императорского Величества и сделать им сие внушение, с воспрещением им до окончания войны плавания вне столицы, обязать их подпискою в том и предварить, что в случае неисполнения сего они будут высланы безвозвратно за границу.

 

Но не все так просто; торговать в магазине «À la Renommée», будучи на дурном счету у III Отделения, это еще куда ни шло, но служба в Экспедиции заготовления бумаг есть, в сущности, дело государственной важности, и выполнять его достоин отнюдь не всякий. Посему петербургский военный генерал‑губернатор 8 июля 1855 года шлет главе III Отделения запрос:

 

Г‑н министр финансов, вследствие представления управляющего Экспедициею заготовления государственных бумаг, отнесся ко мне о доставлении сведений, может ли служащий в помянутой экспедиции французский подданный Виктор [так!] Циммерман, задержанный на Лисьеносинском берегу 27 [так вместо 19‑го!] июня, по‑прежнему быть допущен к возложенным на него занятиям по граверному искусству.

Имея в виду, что разрешение сего вопроса зависит от отзыва, который по Высочайшему повелению предоставлено сделать Вашему Сиятельству касательно благонадежности Циммермана, – я имею честь об изъясненном отношении ко мне статс‑секретаря Брока [министра финансов] сообщить Вашему Сиятельству, покорнейше прося о последующем почтить меня уведомлением.

 

Получив запрос, Орлов отдает соответствующее приказание управляющему III Отделением Дубельту, а тот 13 июля 1855 года запрашивает управляющего Экспедицией заготовления государственных бумаг Сократа Андреевича Ремезова,

 

с какой стороны известен Вам, по своему поведению, образу мыслей и связям, французский подданный Виктор Циммерман, служащий в вверенной Вашему Превосходительству Экспедиции заготовления государственных бумаг.

 

Ремезов на следующий же день отвечает Дубельту, что

 

служащий в Экспедиции заготовления государственных бумаг по найму, с августа месяца 1852 года, французский подданный Виктор Генрих Циммерман, гравером‑резчиком литер, состоит в непосредственном ведении управляющего типографическим отделением экспедиции действительного статского советника Рейхеля; по отзыву его, вел себя всегда отлично хорошо, – к службе усерден и вне мастерских тих и скромен; по собственному же моему замечанию, он чрезвычайно скрытен, молчалив и ни с кем из товарищей своих, подобных ему иностранных мастеров, ни в какие суждения и близкие сношения не входит, живет в Экспедиции, посторонних лиц почти никого у него не бывает, женат, жена живет на вольной квартире.

 

16 июля 1855 года Орлов, явно благоволящий к любителям водных прогулок, докладывает военному генерал‑губернатору, что «по собранным сведениям» не находит препятствий к допущению Циммермана «к занятиям, возложенным на него в месте его служения».

Но как ни безупречна репутация Циммермана и его товарищей, надзор за ними устанавливается и осуществляется по всей форме. 16 августа 1855 года военный генерал‑губернатор докладывает Орлову о первых результатах:

 

Санкт‑петербургский обер‑полицмейстер доносит мне, что со времени учреждения строгого полицейского надзора за французскими подданными Генрихом Циммерманом и Леоном Дюшоном в образе мыслей их и нравственных качествах ничего предосудительного не замечено, что же касается до здешнего 1‑й гильдии купца Дюшона, то он 29 минувшего июля выбыл за границу по паспорту, к возвращению которого по собранным согласно отношению Вашего Сиятельства ко мне от 16 июля за № 1174 сведениям препятствий не оказалось.

 

Раз надзор установлен, то сам собою он не отменится (за французским купцом Морисом Мореном, как уже было рассказано выше, в главе первой, надзор сохранялся в течение 13 лет, хотя никто не помнил, по какой причине его установили). Крымская война кончилась, при новом императоре была подготовлена и осуществлена отмена крепостного права, началась эпоха великих реформ, сменились главноначальствующий III Отделением (в 1856 года им стал князь Василий Андреевич Долгоруков) и санкт‑петербургский военный генерал‑губернатор (в 1861 году этот пост занял князь Александр Аркадьевич Суворов), а бедолаги Циммерман и Дюшоны все по‑прежнему оставались под надзором. И наконец, по прошествии семи лет, не выдержали. 11 августа 1862 года князь Суворов сообщает князю Долгорукому:

 

Французские подданные Виктор Циммерман и братья Клавдий и Леон Дюшон по предложению предместника моего на имя здешнего обер‑полицмейстера от 26 июня 1855 г. № 841 отданы под надзор полиции, за неисполнение приказания правительства, которым не дозволялось частным лицам посещать прибрежные места Финского залива во время военных действия.

Ныне генерал‑лейтенант Анненков [обер‑полицмейстер] доносит, что братья Дюшон и Циммерман со времени учреждения за ними надзора всегда аттестовались полициею хорошо и в предосудительных поступках замечены не были, что первые из них занимаются коммерческими делами и учрежденный за ними надзор крайне стесняет их, в особенности при отлучке из столицы по делам торговым, посему он ходатайствует об освобождении как братьев Дюшон, так и Циммермана от полицейского надзора, во внимание к хорошему их поведению.

Имея в виду, что о поименованных иностранцах производилась переписка в 1855 году с III Отделением Собственной Его Императорского Величества Канцелярии, долгом поставляю ходатайство обер‑полицмейстера сообщить на усмотрение Вашего Сиятельства, покорнейше прося почтить меня уведомлением о последующем.

К сему имею честь присовокупить, что по изъясненным в представлении генерал‑лейтенанта Анненкова обстоятельствам я признаю возможным освободить Циммермана, а также Клавдия и Леона Дюшон от надзора полиции.

 

16 августа III Отделение отреагировало на бумагу князя Суворова положительно: «К удовлетворению сего ходатайства III Отделение препятствий не находит», а 18 августа 1862 года высказался по этому вопросу сам император Александр II и собственною рукою начертал карандашом: «Согласен».

А раз так, то 20 августа 1862 года III Отделение известило военного генерал‑губернатора, что на прекращение надзора дано «Высочайшее соизволение».

Так завершилась история, начавшаяся восемью годами раньше под стенами Шлиссельбургской крепости. История, лишний раз убеждающая в том, что, какова бы ни была политика российской власти по отношению к французам вообще, обхождение с конкретными французами определялось не буквой закона, а чисто человеческими взаимосвязями, и там, где «посторонний» француз поплатился бы высылкой из страны, «свои», знакомые французы (а тем более француз, перешедший в русское подданство) отделываются легким испугом и тайным надзором. Однако, как показывает история, рассказанная в следующей главе, даже давнее знакомство с власть имущими и безупречная благонамеренность не всегда гарантировали французов от некоторых неприятностей.

 

9. Благонамеренный француз‑стихотворец – жертва русской цензуры (1839–1847)

 

В апреле 1839 года в Париже была отпечатана брошюра, на обложке которой значилось:

 

Николаида, или Царь и Россия. Поэма в четырех песнях.

Его Императорскому Величеству Николаю Первому и Ее Императорскому Величеству Александре Федоровне

В знак глубочайшего почтения преподносит

Дево‑Сен‑Феликс, литератор, бывший актер французского театра в Санкт‑Петербурге.

 

Казалось бы, поэма на такую тему, написанная в откровенно панегирическом тоне (что явствует уже из посвящения, а также из эпиграфа: «Нам дар богов – на троне добродетель»), не должна была встретить противодействия со стороны русской цензуры. Тем не менее это произошло. Прежде чем обсуждать, что именно смутило цензоров в «Николаиде», следует восстановить основные вехи биографии ее автора, в которой Россия сыграла немаловажную роль.

Феликс Дево родился в 1777 году. До августа 1819 года, когда он в составе французской театральной труппы отправился в Петербург, он успел перепробовать множество занятий: сражался в рядах республиканской армии в эпоху Революции и Директории, играл на бирже и в любительских, а после 1815 года и в профессиональных театральных труппах. Дево (к этому времени уже приставивший, как часто делали французские актеры, к своему имени аристократическую приставку «Сен» и превратившийся в Сен‑Феликса) выступал в Петербурге в ролях из репертуара знаменитого французского комика Потье (того самого le grand Potier, который упомянут в «Графе Нулине»). Кроме того, одним из его «коронных номеров» была заглавная роль в водевиле Ж. Дюваля и Э. Рошфора «Вертер, или Заблуждения чувствительного сердца». Эту роль он играл в присутствии великих князей Михаила и Николая Павловичей, а однажды, в покоях Михаила Павловича, даже вместе с великими князьями: один подыгрывал Дево, читая роль Шарлотты, а другой – ее мужа Альбера. Именно отсылкой к этому эпизоду Дево заканчивает свою «Николаиду»; упомянув дворец, «где Государь царит, блистая вечной славой», он восклицает:

 

Коль прежде, Вертера дозволив мне сыграть,

Смешной его тоске умел он сострадать,

Зачем же не могу души моей оплоту

Вновь показать, как я влюбляюся в Лолоту!

Зачем же не могу вернуться снова вспять

И на снегу, смеясь, покойно почивать!

 

Контракт Дирекции императорских театров с Дево‑Сен‑Феликсом был расторгнут около 1825 года; обстоятельства, при которых это произошло, весьма путано описаны в собственноручной записке Дево, сохранившейся в архиве III Отделения (если верить Дево, всему виной были внутритеатральные дрязги и мстительность коллег из труппы петербургского французского театра). Дальнейшая карьера Дево в России была столь же пестра, что и жизнь во Франции: помимо игры во французской труппе, он зарабатывал на существование самыми разнообразными способами: владел в Петербурге булочной, тиром, театром марионеток, завел двух медведей, которых отправил в Париж, в 1823 году издал – с собственным стихотворным посвящением великому князю Михаилу Павловичу – альбом из 16 литографий по оригинальным рисункам А. О. Орловского. Если об остальной деятельности Дево мы знаем исключительно из его собственного, весьма субъективного автобиографического повествования, вошедшего в его книгу «Россия и Польша. Историческая, политическая, литературная и анекдотическая мозаика» (1847), о которой речь еще впереди, то издание альбома Орловского – один из немногих достоверных фактов его биографии.

Проведя в России 14 лет, Дево в 1833 году уехал во Францию, а пять лет спустя решил возобновить русские связи и отправился в баварские Альпы, на курорт Крейт, куда летом этого года выехала на лечение императрица Александра Федоровна. В честь приезда императорской четы в Крейте были устроены празднества с участием наследного принца прусского (брата Александры Федоровны), короля Людвига Баварского и других знатных особ. Шеф жандармов Александр Христофорович Бенкендорф, также присутствовавший в Крейте, очень пекся об «информационном обеспечении» этого события. Русский дипломат князь Элим Мещерский 25 августа 1838 года, то есть в день завершения празднества, в письме из Крейта просил агента III Отделения в Париже Якова Николаевича Толстого поместить отчет о крейтском празднестве, написанный «одним французом», в «Котидьен» или, что было бы гораздо лучше, в «Журналь де Деба», потому что «наш друг Христофорович очень хотел бы увидеть его именно в Дебатах». Этим «одним французом», по всей вероятности, и был Дево‑Сен‑Феликс; во всяком случае, на страницах роялистской газеты «Котидьен» 17 ноября 1838 года появилась именно его статья о празднестве в Крейте.

Публикация эта, очевидно, стала плодом общения Дево с Бенкендорфом в Крейте. В архиве III Отделения сохранилась их переписка 1838–1839 годов; в последнем из писем, датированном 5 августа 1839 года, Дево, благодаря шефа жандармов за протецию, оказанную в 1839 году, восклицает: «После Крейта я вновь обрел в Вас, г‑н граф, моего доброго ангела! Вы указали мне дорогу, которая должна привести меня к счастью». Дево обратился к «русской теме» не случайно; поскольку дела его во Франции, очевидно, шли не так хорошо, как хотелось, он задумал возвратиться на петербургскую сцену и попросил Бенкендорфа о протекции. Впрочем, как убеждал француз шефа жандармов, польза, которую он может принести России, многообразна: если нельзя позволить ему играть на сцене петербургского французского театра, если нельзя выдать ему привилегию на управление французским театром в Варшаве, Москве или Одессе, он готов служить библиотекарем, чтецом или секретарем у какого‑нибудь знатного господина, наконец, готов применить свой опыт руководства в гражданской и военной сфере, заняв должность инспектора, консула, управляющего… «Тягостное время ожидания» ответа на свою просьбу Дево посвятил сочинению поэмы «Николаида». В письме к Бенкендорфу от 2 декабря 1838 года он признается:

 

Сперва я имел намерение послать Вашему Высокопревосходительству поэму, отпечатанную и украшенную портретами Их Императорских Величеств, однако затем я счел, что будет приличнее предварительно получить дозволение от Его Императорского Величества, а равно и от Вашего Высокопревосходительства, на тот случай, если я коснулся каких‑либо предметов некстати и надобно будет нечто убавить или прибавить. Таково было мнение князя Мещерского, я же почел себя обязанным послушаться его совета.

 

Ответ Бенкендорфа, датированный 18/30 декабря 1838 года, Дево получил 5/17 января 1839 года; из него следовало, что в месте на театре Дево отказано, поэму же шеф жандармов представил императору, она удостоилась одобрения, а сочинителю, согласно принятой практике вознаграждения «полезных» иностранных авторов, был пожалован перстень с брильянтом: Дево недаром в первой песне поэмы славил бесчисленные благодеяния императора и «пальцев тысячу, унизанных перстнями», которые дарованы Николаем. Шкатулка с перстнем «в 1500 рублей ассигнациями» в самом деле была отправлена для передачи Дево‑Сен‑Феликсу в российское посольство в Париже в январе 1839 года, и 1 марта 1839 года француз расписался в ее получении. Между прочим, желающих получить подобную награду среди французских литераторов оказалось так много, что два года спустя, в 1841 году, было принято ограничение: сочинения о России «соискателям» предлагалось отправлять не непосредственно в III Отделение, а сначала к российскому послу в Париже, чтобы, как выразился управляющий III Отделением Дубельт, «положить конец бесчисленным отправлениям, каковыми иностранные литераторы и художники постоянно осаждают императорскую фамилию». Однако Дево‑Сен‑Феликс успел представить свою поэму еще до ужесточения процедуры, и благодаря этому одна из целей, какую он преследовал при написании «Николаиды», а именно получение награды от государя, была достигнута. Издательская же судьба верноподданной поэмы оказалась сложнее, чем можно было подумать.

Еще в рукописи она вызвала нарекания у самого Бенкендорфа, хотя ему в поэме посвящены весьма проникновенные строки. «Итак, – сообщал он Дево‑Сен‑Феликсу в письме от 18/30 декабря 1838 года, – ничто не препятствует Вашему желанию издать поэму в Париже, однако я прошу Вас прежде изменить или вымарать несколько выражений, которые касаются до меня лично и которые я, как Вы увидите, вычеркнул». В печатном тексте пассаж о шефе жандармов имеет следующий вид:

 

А вот среди гостей, повсюду знаменитых,

Сановников честных, придворных именитых

Преславный Бенкендорф (спешу его назвать),

Чей долг – служить царям и сирых утешать.

Печальною порой, когда из океана

Неслась вода в залив, как гневом обуянна,

И мирную Неву грозила поглотить,

Он, волн не убоясь, вперед спешил отплыть.

Морям, ветрам, судьбе он, словно Иегова,

Велит не бунтовать и покориться снова.

Он изумленных вод смирил свирепый ток.

Полярная звезда – побед его залог.

Он в счастии царя блаженство обретает

И грудью от убийц монарха защищает.

Ни пуля, ни кинжал, ни смертоносный яд,

Коль рядом Бенкендорф, царя не поразят.

Он государю друг, не праздный царедворец;

Он дни его хранит, как ангел‑миротворец.

С любовью стережет российский он устав.

Пусть дремлет государь: на страже верный граф.

 

Сравнение с Иеговой, то есть с Господом, повелевающим стихиями, намекает на действия Бенкендорфа во время петербургского наводнения 1824 года, когда по приказу императора будущий шеф жандармов «сам перешел чрез набережную, где вода доходила ему до плеч, сел не без труда в катер ‹…› и на опаснейшем плавании, продолжавшемся до трех часов ночи, имел счастие спасти многих людей от явной смерти» (так описаны его действия в брошюре С. И. Аллера «Описание наводнения, бывшего в Санкт‑Петербурге 7 числа ноября 1824 года», 1826). Между прочим, это не единственное эффектное сравнение, объектом которого стал шеф жандармов под пером французского стихотворца. Из ответного письма Дево‑Сен‑Феликса от 2/14 февраля 1839 года можно понять, что Бенкендорфа смутило присутствовавшее в рукописном варианте уподобление его Ариману, аттестованному как «гений добра», и противопоставление Адамастору – гению бурь из поэмы Камоэнса. То ли шеф жандармов оказался образованнее своего льстивого протеже и вспомнил, что Ариман на самом деле – гений зла, то ли – что более вероятно – эти строки просто не понравились ему своей излишней цветистостью и разительной неуместностью, но как бы там ни было, автору «Николаиды» пришлось на ходу менять текст; именно так родились строки про «полярную звезду», которая «побед его залог».

Внеся эту правку, Дево отпечатал экземпляры поэмы и в начале лета 1839 года отправился в Россию с намерением не только поднести книгу императору, но и пустить в продажу остальные экземпляры и таким образом поправить свое бедственное финансовое положение. Для этого, однако, требовалось разрешение цензуры, а между тем 24 июня 1839 года министр народного просвещения С. С. Уваров сообщил Бенкендорфу известие, неприятное для его протеже:

 

Комитет цензуры иностранной представил мне о поступившей на рассмотрение оного книге под названием La Nicolaïde, par M. Desveaux‑Saint‑Felix. Paris, 1839. Поэма, сия, написанная в прославление Имени Их Императорских Величеств, заключает в себе, однако, некоторые места, затрудняющие цензуру дозволить свободное обращение ее в публике. Между тем г. Сен‑Феликс предъявил цензуре письмо Вашего Сиятельства к нему о Высочайшем соизволении Государя Императора на напечатание сей поэмы в Париже. – Принимая это в уважение, я приказал Цензурному комитету выдать автору экземпляры его творения, назначенные для поднесения Особам Императорской фамилии, а о представляющемся цензуре затруднении считаю обязанностию передать на заключение Вашего Сиятельства. Вследствие сего прилагая при сем как экземпляр поэмы г. Сен‑Феликса, так и рапорт об оной цензора, покорнейше прошу Вас, Милостивый Государь, с возвращением оных почтить Вашим по сему предмету мнением.

 

Более того, 2 июля 1839 года в письме к тому же адресату Уваров уточнил, что «места, затрудняющие цензуру» не только препятствуют обращению поэмы Сен‑Феликса в публике, но и не позволяют «в настоящем случае исполнить желание Ваше, Милостивый Государь, и поднести эту книгу Их Императорским Величествам».

Мнение Бенкендорфа, изложенное им в ответе Уварову 3 июля, заключалось в том, что он, «согласно заключению Цензурного комитета, находит неудобным разрешить выпуск в свет сочинения этого в настоящем его виде и полагал бы предложить автору исключить из оного статьи, обратившие внимание цензора как неуместные».

Автора «Николаиды» требование внести поправки в уже отпечатанный и привезенный в Россию тираж поразило самым неприятным образом. 8 июля 1839 года он обратился к Бенкендорфу с горестным воплем:

 

Поэма моя отпечатана тиражом в 2 тысячи экземпляров и могла бы за несколько месяцев принести мне от 15 до 20 тысяч рублей! Получи я хотя бы половину от этой суммы, это уже стало бы для меня прекрасным подспорьем. Между тем после пяти недель ожидания узнаю я от Вашего Высокопревосходительства, что сочинение мое не может быть распространено в России в нынешнем виде и что надобно внести в него изменения, а для того отпечатать его здесь заново; я принимаю эту милость с благодарностью. Однако, г‑н граф, я не без оснований рассчитывал, что деньги, вырученные от продажи «Николаиды», позволят мне расплатиться с долгами.

 

Дево умолял позволить ему устроить свой бенефис на петербургской сцене, а в ожидании спектакля просил о денежном вспомоществовании. Просьба была исполнена. 19 июля Бенкендорф известил француза о том, что

 

Его Императорское Величество изволил пожаловать ему три тысячи рублей ассигнациями на покрытие издержек по вторичному печатанию поэмы «Николаида», некоторые пассажи которой должны быть изменены ради того, чтобы поэма сия подлежала распространению в России,

 

и уже 5 августа француз благодарил шефа жандармов за деньги, которые, впрочем, «лишь отчасти помогли ему в нынешних его затруднениях», и продолжал просить о бенефисе. Сыграть он собирался пьесу собственного сочинения «Сен‑Прё из „Новой Элоизы“», однако разрешения не получил, поскольку анонимный эксперт III Отделения охарактеризовал эту пьесу как «состоящую в явной вражде со здравым умом и хорошим вкусом». Не появилась и исправленная версия «Николаиды»: по его собственному позднейшему признанию, автор был вынужден отказаться от переиздания потому, что претензии цензоров лишили поэму «всякой стройности, всякой логики, да вдобавок и всякой ценности», однако более существенной, по‑видимому, была другая причина: деньги, пожалованные на переиздание, ушли на латание дыр в личном бюджете.

Что же касается исправлений, которых требовали цензоры, то сведения о них можно почерпнуть из двух источников: реального цензурного дела, сохранившегося в бумагах Комитета цензуры иностранной, и более позднего сочинения Дево‑Сен‑Феликса – выпущенной в Париже в сентябре 1847 года книге «Россия и Польша. Историческая, политическая, литературная и анекдотическая мозаика» (о том, чем занимался Дево между 1839 и 1847 годами, известно мало: в 1842–1843 годах он жил в Севастополе, где содержал французский пансион, и Одессе, затем пару лет провел в Копенгагене, а в 1846 году вернулся в Париж).

«Мозаика» в самом деле мозаична по составу; в нее входят и автобиография Дево, и собрание его стихотворных сочинений, и запоздалый вклад во французскую «антикюстиниану»: отдельная статья «Еще одно слово о маркизе де Кюстине» и выпады против Кюстина, рассыпанные п