Франкфурт-на-Майне, суббота, ранний вечер

Малгожата,

по теме упадка языковой культуры в польских СМИ могу лишь в плане комментария добавить, что, по-мо­ему, это не имеет ничего общего с жизнью en vogue. А если с чем и имеет связь, то скорее с развинченнос­тью. У журналисток, о которых ты говоришь, должно быть, развинтились те участки мозга, которые отвечают за речь. Отдельные участки мозга — так я себе пред­ставляю — развинчиваются тогда, когда в мозгу по ка­кой-то причине образуется пустое место, то есть каким-то образом должно было исчезнуть или скукожиться серое вещество мозга. По утрам я слушаю - впрочем, нерегулярно — программы немецкого так называемого «телевидения под завтрак». Там тоже часто затрагива­ется тематика, которая интересует бульварную — ска­жем так, чтобы не употребить слово «панельную», — прессу. Но даже там (за исключением интервью, ког­да самое большее, что можно сделать, так это «запикать» нецензурную речь) стараются выдерживать об­щепринятый языковой стандарт. Лично мне известны случаи расторжения контрактов с журналистами (или, говоря точнее, с ведущими), которые грешили нарушением этих стандартов. Сказанное относится как к госу­дарственному, так и к частному, чисто коммерческому телевидению. Немецкий зритель, даже из очень моло­дых, прибегающих в жизни к такой расхлябанной, раз­винченной речи, не приемлет ее от СМИ и простым переключением на другой канал выражает свою пози­цию. И это заставляет задуматься шефов телевизион­ных редакций. Потому что их судьба зависит от зрительского рейтинга. Таким простым образом круг за­мыкается, а телевизионная жизнь оказавшихся не на высоте ведущих завершается.

Загрязненный язык практически всегда тяготеет к вульгаризмам и тем самым всегда может кого-ни­будь оскорбить. И не только оскорбить. Он может ра­нить. Приведенный тобой пример превращения жен­ской груди в «сиськи» лучшее тому доказательство. Этот пример очень меня задел. Потому что тема для меня все еще свежа. В последнем своем фельетоне для твоего журнала «Пани» я описывал страдания моло­дой женщины, у которой из-за злокачественного ново­образования ампутировали грудь. Никогда не забуду разговора с ней. Не хотелось бы мне оказаться с ней в одной комнате, где из радио или из телевизора вы­летело бы это фривольное «сиськи». Меня бы в этот момент пронизали огромный стыд и понимание, как унижена она этим словом.

Язык в ипостаси речи чаще всего передается с по­мощью голоса. Оставаясь при этой теме, я хотел бы поделиться с тобой одним забавным наблюдением от­носительно человеческого голоса. Сегодня я сижу (хо­тя не обязан, потому что суббота, дело к вечеру) на работе. С тех пор как я начал вести двойную жизнь — ученого и автора книг, — мои уик-энды с января по декабрь детально расписаны. Или я провожу их в Польше и продвигаю свои книги, или потом здесь их пишу. По-другому не получается. Когда у тебя одно­временно и жена-наука, и любовница-литература, ина­че быть не может. Таков мой выбор, таково мое ре­шение. Интересно, как долго я это выдержу. И когда жена узнает о любовнице? И когда у той, которая за­хочет проводить со мной больше времени, лопнет тер­пение и она скажет: «Все, с меня хватит»? Надеюсь, что если это и произойдет, то как можно позже.

Оказывается, не только я сегодня работаю. Это меня в определенном смысле радует. Оказывается, сегодня работают не только так называемые службы: врачи, спасатели, медсестры, журналисты, кассирши в супер­маркете или университетские преподаватели, вынуж­денные подрабатывать в импровизированных институ­тах, которые, например в Польше, организуются в весь­ма экзотических местах. Сегодня, в субботний вечер, работают и многие другие. В том числе и женщины. У многих из них прекрасные голоса...

Я не совсем в курсе, как дело обстоит в Польше, но в Германии маркетинг продуктов состоит, в част­ности, и в телефонных звонках клиентам, и в расспро­сах о том, доволен ли клиент продуктом фирмы. Под эти разговоры клиента склоняют к переориентации на более дорогие продукты этой же фирмы. Наверняка в этом отношении Польша не слишком отличается от Германии. А может даже, в Польше телефон исполь­зуется еще активнее. По сравнению с немецким поль­ский капитализм более динамичный и более хищный. Польша демонстрирует 8% годового роста ВВП, а Гер­мания лишь какие-то 2,8% (2007 год). В качестве че­ловека, имеющего гражданство обоих государств, я ра­дуюсь росту польской экономики и печалюсь застоем немецкой. Но не слишком печалюсь, потому что у не­мцев неплохой уровень развития экономики, на нем можно стагнировать, так что я пока что могу спокой­но спать. Часть национального продукта Германии реализуют женщины, которые в субботние вечера дозва­ниваются до клиентов. Те, у которых приятный голос, несомненно, влияют на рост производства (и не толь­ко производства) значительно эффективнее.

Сегодня мне позвонила некая Патриция из фирмы «Мерседес-Бенц». Хотела узнать, доволен ли я своей машиной. Я купил ее какое-то время назад в этой фирме и неосмотрительно оставил номер своего теле­фона. У Патриции был прелестный голос. После ми­нуты разговора мне расхотелось говорить с ней о ма­шинах. Возможно, я стал жертвой изощренной мани­пуляции.

Высокие интонации женского голоса мужчина вос­принимает как необычайно привлекательные (у Патри­ции был исключительно высокий голос). Они (эти вы­сокие интонации) как бы информируют мужчину, что женщина молода и способна приносить потомство. По крайней мере так утверждает психолог доктор Бене­дикт Джоунс из Абердинского университета (Шотлан­дия). Я вовсе не намеревался размножаться с Патрицией из фирмы «Мерседес-Бенц», но внимательно про­читал статью Джоунса в журнале «Biology Letters» (октябрь 2007 года). Из нее я узнал, что высота жен­ского голоса существенно влияет на механизм размно­жения. И что мужчины охотнее спарятся с женщиной с высоким голосом, чем с женщиной с низким голо­сом. У Карлы Бруни низкий голос, но ее голоса доктор Джоунс из Абердина не исследовал. А жаль. Потому что из таких исследований мы могли бы узнать, скоро ли ожидается у французского президента Саркози оче­редной потомок (у него уже есть несколько детей, но пока не с Карлой Бруни). Я соединил свою жизнь с женщиной с явно низким голосом. Согласно доктору Джоунсу и его коллективу, я оказался, таким образом, в группе совершенно неприспособленных самцов. Во всяком случае в эволюционном плане неприспособленных. Низкий голос моей жены, согласно Джоунсу, не сулил нашему союзу радужных перспектив. Когда я же­нился на ней, то не читал статьи в «Biology Letters» и не думал ни о каких перспективах. Я просто был в нее влюблен. Временной горизонт в перспективе влюблен­ного мужчины кончается через несколько часов после ужина. Кроме того, ее голос казался мне чудесным. Но, по мнению Бенедикта Джоунса из Шотландии, у нас не было шансов. У нас не было никаких шансов подойти друг другу. В эволюционном плане, разумеется. Не­смотря на это, наш союз дал мне двух самых важных женщин моей жизни. Моих дочерей. У обеих скорее низкие голоса. Бедняжки. Никаких эволюционных пер­спектив. Я сам ученый, но когда читаю такую чепуху, то иногда жалею, что не стал почтальоном (еще школь­ником, а потом и студентом я в каникулы подрабатывал почтальоном, так что знаю, о чем говорю).

Патриция спрашивает меня высоким голосом, дово­лен ли я «мерседесом SLK». Я не кладу трубку. Я знаю, что за каждый такой разговор Патриция получает день­ги от очень богатой корпорации «Мерседес-Бенц». На­верняка она студентка и очень в них нуждается. Я сам отец студенток и знаю, как это важно. А для финан­сирующих своих дочерей-студенток отцов — особенно важно. А корпорация «Мерседес-Бенц» не обеднеет. Патриции пришлось бы звонить каждую субботу оче­редных восемнадцать тысяч лет, чтобы расходы фир­мы на ее субботние разговоры покрыли годовое жа­лованье президента фирмы «Мерседес-Бенц» (даже то, явно заниженное, официально поданное в Интернете). В качестве исходных данных я взял годовое жалова­нье президента фирмы (без дополнительных выплат) и предполагаемую ставку Патриции за разговор. Я знаю, сколько это может составлять, потому что одна из моих дочерей тоже какое-то время работала в качестве теле­фонистки в одной из фирм. И тоже по субботам. Во­семнадцать тысяч лет! Капитализм, как иерархическая система, жестоко расставляет все по местам...

Я отвечаю Патриции, отвечаю низким голосом, что я доволен. Мой «мерседес» ездит. Возит меня из пунк­та А в пункт Б. И это для меня самое важное. Кроме того, в машине есть такая замечательная кнопочка: на­жимаешь — и машина послушно снимает с себя верх. Мужчинам это очень нравится. И в пункте А, и по дороге, и в пункте Б. Патриция смеется, когда я гово­рю ей это. Смеется и что-то отвечает прекрасным, воз­буждающим меня голосом. Высокого регистра. А я ду­маю, кто его знает... Может, и прав был в чем-то этот Бенедикт Джоунс из Шотландии...

Сердечный привет,

ЯЛ, Франкфурт-на-Майне

Варшава, вечер

Януш,

сегодня в одной из газет я прочитала, что мода быть не замужем вызвана тем, что наконец женщины могут делать со своей жизнью все, что захотят (на эту тему высказывалась популярная журналистка — дама, веч­но незамужняя). Они богаты, независимы, образован­ны и в связи с этим не спешат замуж. А поскольку никто за их спиной не шипит: «Старая дева», дети в их биографиях появляются только после тридцати. Или сорока. Здорово? Пустой холодильник или на­оборот, потому что они так хотят, поздние возвращения домой или подъем на рассвете, туфли, брошенные посредине комнаты, или ночные сорочки, уложенные в шкафу по оттенкам. Наверное, они спят обнажен­ными. Да здравствует свобода по собственному выбо­ру, а не вынужденное одиночество! Разумеется, быва­ет и так, однако то, что позволено и достается без борьбы, быстро нам надоедает. Одиночек ждет та же судьба. Как долго можно тянуть? Прекрасно, что благодаря медицине стало возможно материнство в «зре­лом» возрасте, но может ли быть что-то прекраснее, чем мама, которая остается для своего ребенка подру­гой? Не может. Я знаю это по собственному опыту, благодаря тому, что моя мама родила меня, когда ей было двадцать три года. На протяжении всей жизни она остается самой любимой моей подругой. Другом в горе и радости. И это не случайно. Но, возвращаясь к статусу незамужней женщины, признаюсь, что я, будь мне двадцать с небольшим, тоже не спешила бы под венец. И дело не в идеологии, а в том, что в наше время мир открыт для молодых людей. Вот где соба­ка зарыта. Независимость, которую, к счастью, обрели многие женщины, в том числе и я, привела к нежела­нию идти на компромиссы в любви. Можно спокойно ждать, выбирать, надеясь на то, что рано или поздно появится тот, кто будет соответствовать нашим ожи­даниям, и мы скажем ему: да. К тому же ближайшее окружение не давит на нас, и мы засыпаем без страха, что кто-то на работе или приеме покажет на нас паль­цем. Смотри — она одинока, с ним не встречайся — он одинокий. Этого нет. Не так много и тех, кто в состоянии убедить женщину изменить свое семей­ное положение. Потому что у него, кандидата в му­жья, такой же диплом, а может, и хуже, зарабатыва­ет он меньше, предпочитает японским суши мамину готовку, у него слишком традиционное отношение к сексу, его не увлекает футбол, да и вообще он кажет­ся совершенно ненужным. К тому же совершенно не гармонирует с белоснежным диваном из алькантары. Ты думаешь, что я шучу, и наверняка сразу же при­помнишь не меньше десяти причин, из-за которых мужчины не хотят жениться, и они тоже будут убедительными. И будешь прав. Я охотно их выслушаю, вернее, прочитаю. Хотя мы оба знаем из собственно­го опыта, что любовь, а не модные тенденции реша­ет, как долго нам оставаться одинокими.

С уважением, М.

 

P. S. Ты слышал китайскую поговорку «Красоту женщины на тридцать процентов определяет природа и на семьдесят — украшения, которые на ней надеты»?

Она сама их купила?

 

 

В поезде Франкфурт -на -Майне — Амстердам, четверг

Малгожата,

такое сейчас прекрасное (а кое-кто, наверное, ска­жет, что жестокое и полное насилия) время, что мож­но получить мейл в поезде, прочесть его под стук вагонных колес (поезд до Амстердама, на котором я еду, на отдельных участках развивает скорость свыше 300 км/час; в рекламных целях скорость показывают на световом табло) и ответить на него. При этом мож­но попивать вино, принесенное проводницей. Я вни­мательно прочел твой мейл и, пользуясь тем, что я не за рулем, пью вино. До этого я успел позвонить од­ной женщине по имени Мария. Возникла такая необ­ходимость (но об этом позже). Я решил, что отправлю ответ сразу, как только пересеку границу Германии и Голландии. Наверняка я не замечу точно момента пересечения. Этот момент можно определить лишь по языку реклам за окнами поезда, например рекламы женского белья. И белье будет то же, и девушки на рекламах точно такие же, только язык этих реклам будет другим. Глобализация смела границы значи­тельно раньше, чем это сделало шенгенское соглашение. Однако стоило жить, чтобы дождаться этого соглашения. И времена теперь прекрасные еще и по­тому, что не надо — и даже если захочешь, не получится — замечать в разных частях Европы нечто столь несущественное, как границы.

Этот факт наших прекрасных времен радует меня в тысячу раз больше, чем отсутствие границ в глобаль­ной электронной деревне, в Интернете. Наверное, это из-за моего пожилого возраста и из-за травмы памяти. Потому что сидит в ней гвоздем одно воспоминание и никак его не вытащить. Я никогда не забуду середину ночи на границе ГДР и ФРГ летом 1987 года. Никогда не забуду расстегнутого мундира и красного от выпив­ки лица (как литератор, я должен был бы употребить вместо слова «лицо» слово «морда», но не получается у меня, я никогда не ставлю крест на человеке после единственной встречи) пограничника из ГДР, который на чужом тогда для меня языке кричал на меня, на мою беременную жену и нашу спящую на заднем си­денье машины четырехлетнюю дочку Иоасю. По мне­нию пограничника, мы выходили из выбранного для контроля автомобиля «слишком медленно». И к то­му же Иоася начала плакать, как это водится у де­тей, которых грубо будят. У меня сжимались кулаки, ноя выдавил из себя лишь одетое в салонную вежли­вость выражение протеста по-английски (и никаких там «fuck уоu», боже сохрани), за что «в наказание» мыпросидели больше пяти часов на границе. Я тогда несмог ответить моей дочке на простой вопрос: «Папа, апочему мы не едем дальше?» То есть я смог бы, номне пришлось бы начать с Ялты. Четырехлетнему ребенку о Ялте?! Я соврал, что «мы ждем, пока не станет светло». Оказалось, что соврал я некоторым об­разом очень ловко. Когда начало светать, пограничник подошел к моей машине и, ничего не говоря, демон­стративно бросил на капот три наших паспорта. Может, потому сегодня, когда можно уже не замечать гра­ниц, при каждом ее пересечении я чувствую торжест­венное биение сердца. А того пограничника из ГДР я никогда не забуду. Интересно, что он чувствует сегод­ня, когда сам пересекает границу? Наверное, все-таки он понимал, что служит неправому делу?

Ладно. Хватит пока о границах. Как-то ностальги­чески расклеился я за границей Германии и Голлан­дии. Вернемся к одиночкам из твоего письма... Знаю одну. Совсем недавно разговаривал с ней. Мы по­знакомились в Слупске, когда я был преподавателем, а она — студенткой. Не моей. Она обучалась на дру­гом потоке. Ей двадцать пять лет, она образованна, имеет степень магистра, как и ты. Она привлекатель­на, умна, трудолюбива, начитанна, хорошо знает анг­лийский, говорит по-немецки, учит испанский, а вече­рами, после работы, посещает компьютерные курсы. Я, если можно так сказать, «перевел» фразу из твое­го письма, цитату журналистки (об одиночках), сле­дующим образом: «Они богаты, независимы и образо­ванны, и поэтому им нет нужды спешить под венец». К Марии — так зовут мою одиночку — подходит только один эпитет. Она образованна. Остальное — не о ней. У меня все больше складывается впечатление, что многие журналистки подвержены какой-то опас­ной оптической аберрации и смотрят на мир через варшавские розовые очки. Мария очень даже обра­зованна. И в этом варшавская журналистка не оши­бается. Во всем остальном она замыкается в кругу специфической «варшавской» тусовки (это может быть и Познань, и Вроцлав, и Краков, это лишь мысленная аббревиатура) и, замороченная этой реальностью, на­чинает нести бред. Мария — учительница. Ее работа требует от нее мыслительной деятельности. Так же как и твоя работа, и работа той журналистки. Кроме того, она бедна и очень зависима. От матери, которая вынуждена посылать ей деньги, чтобы та могла запла­тить за съемную комнатку в панельном доме; от ди­ректора школы, который стращает ее непродлением контракта, потому что «вполне возможно, что па­ни X выйдет из отпуска»; от какого-то банка, в котором она брала кредит, чтобы купить себе ноутбук. Но в то же время Мария очень независимая одиночка, она знает себе цену. Впрочем, она с превеликим удо­вольствием стала бы «зависимой» от мужчины, даже от такого, который «кухню мамы предпочитает япон­ским суши». Суши она не ест, потому что они для нее пока слишком дороги. Одна порция суши — это одна книга, даже в дорогом МПиК, а кухне «его мамы» можно научиться очень быстро. Достаточно несколь­ких телефонных звонков и нескольких визитов. Он мог бы даже быть футбольным болельщиком, а она ходила бы с ним на все матчи. Ей не нужен «безуп­речно белый диван из алькантары». Она даже не зна­ет, что такое алькантара (признаюсь тебе, что я также не знаю и что мне даже не хочется искать это слово в Интернете). Если бы она выиграла в каком-нибудь SMS-конкурсе диван из алькантары, она немедленно продала бы его на Allegro[57]. Я предпочел бы простой диван из ИКЕИ. Скинулись бы на него вместе. На нем (на диване) тоже может быть приятно и уютно. Это лучше подходит к ее стилю жизни. Кроме того, благодаря этому она стала бы еще более независимой. Она могла бы сэкономленными деньгами оплатить курс Excel. А если ты знаком с программой Excel, ты можешь рассчитывать на более приличную работу. Чем больше ты знаешь и чем больше умеешь делать, тем более ты независим. А он? Он может вообще не иметь диплома. Она встречала в жизни таких дипло­мированных дубов, что про диплом не стоит и спра­шивать. Некоторые из этих дубов говорят, что они «с Варшавы». Так что и о их близости к столице она тоже не спросит. Это для нее не важно. А еще она не спросит, сколько он зарабатывает, потому что не пред­ставляет, что можно зарабатывать меньше, чем она. И тем более, как пишешь ты (или журналистка это пишет?), «значительно меньше». Она получает тыся­чу злотых без вычета всех налогов, так что найти ко­го-либо зарабатывающего меньше очень трудно. Но он мог бы зарабатывать столько же, сколько и она. Он мог бы быть, например, как и она, учителем. Быть учителем — это вовсе не катастрофа (представляете, до чего мы докатились, что я вынужден писать такие вещи!). Учитель — это хотя бы что-то. Учитель ей, в общем-то, «соответствует», хотя зарабатывает мень­ше, чем кассирша в супермаркете. Даже варшавские учителя. Скинулись бы оба в один прекрасный день с тринадцатой зарплаты на диван из ИКЕИ, а потом как кинулись бы в безумной распущенности на этот самый диван и начали бы совместную жизнь. И на­учила бы она его на этом диване «нетрадиционному отношению к сексу» (цитирую тебя). Мужчин этому можно научить. Этого от них не следует дожидаться.

А сейчас, когда она возвращается из Слупска в свою деревню на Кашубах, за ее спиной раздается шипение: «Старая дева». Хотя ей всего-то двадцать пять. Поэто­му плевать она хотела и на это шипение, и на бредни варшавских журналисток. В конце разговора я спросил Марию, какие украшения она носит. Украшений на ней больше, чем предлагаемых китайской пословицей 70%. Рассказала мне, что вот это у нее от родителей, а это ей подарили на восемнадцатилетие, это по случаю по­лучения аттестата зрелости, а это по случаю защиты диплома. Сама себе в каком-то душевном порыве она купила только колечко из белого золота, с маленьким бриллиантиком. Вставляет его в пупок (Что, на самом деле такие штуки вешают на пупок? Может, это не колечко, а сережка? Впрочем, я в этом не разбира­юсь...). Но только иногда вставляет. Когда думает, что она уже готова поехать с кем-то в ИКЕЮ.

Мир Марии мне ближе, чем тот мир, который опи­сываешь ты. Главным образом потому, что в нем боль­ше правды. Мне ближе ИКЕА, чем алькантара. Как-то ты написала: «Несмотря на то что ты часто бываешь в моей любимой стране[58], некоторые изменения нравов ускользают от твоего внимания». Может, какие-то и ускользают. Но от тебя, мне кажется, ускользает мно­го других.

ЯЛ,

в поезде между Франкфуртом и Амстердамом

Варшава, вечер

ЯНУШ,

иногда ты бываешь таким основательным, что вынуж­даешь меня надеть на себя тогу серьезности и написать объяснение, но поскольку я женщина эмансипирован­ная, то легко не поддамся. Вот почему я спрашиваю, что заставляет тебя считать, что мир «твоей» одиноч­ки тебе ближе, чем мой мир? Меня также поразило твое последнее предложение, в котором была столь значительная порция злости, совершенно тебе не иду­щая. Мне интересно, какие вещи в отличие от тебя я не замечаю? Чтобы внести ясность, на сей раз мы го­ворим о жизни, а не о науке. Ты считаешь, что жур­налисты, к которым отношусь и я, живут в фальшивом мире? Но разве люди будут читать и слушать то, чем мы с ними делимся? Я это делаю вот уже почти три­дцать лет. Ты меня не на шутку разозлил. Впрочем, может, я на самом деле должна признать твою правоту, потому что о жизни одиночек я знаю в основном из разговоров и наблюдений за другими. Я-то, с неболь­шими перерывами, всегда была не одна. Кроме того, у меня складывается впечатление, что, говоря о вар­шавской богемной тусовке, ты снова и снова пытаешь­ся насильно меня туда запихнуть. Ничего подобного. Януш, я никогда не принадлежала ни к одной модной тусовке и не входила в так часто упоминаемую тобой варшавскую богему. Поэтому прошу тебя, даже помня о том, что тебе можно все, как ты однажды дал мне понять, давай об этом больше не будем. Ты имеешь передо мной преимущество в знании немецких реалий, но те из них, которые представляются мне иными, я могу обсудить со своим мужем, немцем. Ибо кто не спрашивает, тот... Разумеется, это банальность.

Януш, ты вовсе не должен искать в Интернете зна­чение слова «алькантара», и, несмотря на то что ты не хочешь этого знать, сообщаю: это материал, напо­минающий замшу. Столь же прекрасный, сколь и не­практичный. Хотя и на нем можно заниматься лю­бовью. Риск заложен в счет. А что касается суши... что ж, в Польше их едят лицеисты, студенты, юристы и, вне всякого сомнения, так называемая варшавская богема. В каждом крупном супермаркете можно ку­пить наборы для их самостоятельного приготовления в домашних условиях. Но это ведь ни в коей мере не обесценивает японскую кухню. Более того, суши ста­новится чем-то обыденным в рационе поляков. Само собой, не в маленьких городках и забытых Богом де­ревнях, но это, наверное, нормально. Это общемиро­вая тенденция. Проще говоря, там мир тоже разделя­ется на тот, что без суши, и тот, в котором в местном магазине есть суши.

С приветом из Варшавы и напоследок еще одно: если бы я на самом деле «принадлежала» к варшав­ской тусовке, я не видела бы ни малейшей причины отрекаться от этого.

Малгожата

 

P. S. Я вспомнила: мой реабилитолог (несмотря ни на что, любимый, и один и тот же много лет), который сидит на обычной больничной зарплате, всегда, как только ему представляется случай, ест суши. А теперь составлю тебе виртуальную компанию и пойду выпью, на этот раз моего любимого «Poggio delle Faine-Minini», которое в течение года выдерживается в дубовых боч­ках. Это вино происходит из предместий Сиены. А поскольку ты знаток вин, добавлю, что оно обладает бо­гатым ягодно-дубовым, очень мягким, бархатным вку­сом. Принимая во внимание твое особенное отношение к одиноким женщинам, я отдаю себе отчет в том, что с пани Марией вы не беседуете о хороших винах, ко­торые ты пьешь, и о достоинствах твоего «мерседеса SLK». Хотя признаюсь, мне лично очень нравится вы­ражение «Лучше хуже ехать, чем хорошо идти».