Воронежские тетради (1935–1937)

 

Первая тетрадь

 

«Я живу на важных огородах…»

 

 

Я живу на важных огородах.

Ванька-ключник мог бы здесь гулять.

Ветер служит даром на заводах,

И далёко убегает гать.

 

Чернопахотная ночь степных закраин

В мелкобисерных иззябла огоньках.

За стеной обиженный хозяин

Ходит-бродит в русских сапогах.

 

И богато искривилась половица –

Этой палубы гробовая доска.

У чужих людей мне плохо спится –

Только смерть да лавочка близка.

 

Апрель 1935

 

«Наушнички, наушники мои!..»

 

 

Наушнички, наушники мои!

Попомню я воронежские ночки:

Недопитого голоса́ Аи

И в полночь с Красной площади гудочки…

 

Ну как метро?.. Молчи, в себе таи…

Не спрашивай, как набухают почки…

И вы, часов кремлевские бои, –

Язык пространства, сжатого до точки…

 

Апрель 1935

 

«Пусти меня, отдай меня, Воронеж…»

 

 

Пусти меня, отдай меня, Воронеж:

Уронишь ты меня иль проворонишь,

Ты выронишь меня или вернешь,

Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож…

 

Апрель 1935

 

«Я должен жить, хотя я дважды умер…»

 

 

Я должен жить, хотя я дважды умер,

А город от воды ополоумел:

Как он хорош, как весел, как скуласт,

Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь лежит в апрельском провороте,

А небо, небо – твой Буонаротти…

 

Апрель 1935

 

«Это какая улица?..»

 

 

Это какая улица?

Улица Мандельштама.

Что за фамилия чертова!

Как ее ни вывертывай,

Криво звучит, а не прямо.

 

Мало в нем было линейного,

Нрава он не был лилейного,

И потому эта улица

Или, верней, эта яма

Так и зовется по имени

Этого Мандельштама.

 

Апрель 1935

 

Чернозем

 

 

Переуважена, перечерна, вся в холе,

Вся в холках маленьких, вся воздух и призор,

Вся рассыпаючись, вся образуя хор, –

Комочки влажные моей земли и воли…

 

В дни ранней пахоты черна до синевы,

И безоружная в ней зиждется работа –

Тысячехолмие распаханной молвы:

Знать, безокружное в окружности есть что-то.

 

И все-таки земля – проруха и обух.

Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай, –

Гниющей флейтою настраживает слух,

Кларнетом утренним зазябливает ухо…

 

Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь лежит в апрельском провороте!

Ну, здравствуй, чернозем: будь мужествен, глазаст…

Черноречивое молчание в работе.

 

Апрель 1935

 

«Лишив меня морей, разбега и разлета…»

 

 

Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета –

Губ шевелящихся отнять вы не могли.

 

Май 1935

 

«Да, я лежу в земле, губами шевеля…»

 

 

Да, я лежу в земле, губами шевеля,

Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:

 

На Красной площади всего круглей земля,

И скат ее твердеет добровольный,

 

На Красной площади земля всего круглей,

И скат ее нечаянно-раздольный,

 

Откидываясь вниз – до рисовых полей,

Покуда на земле последний жив невольник.

 

Май 1935

 

* * *

I. «Как на Каме-реке глазу темно, когда…»

 

 

Как на Каме-реке глазу темно, когда

На дубовых коленях стоят города.

 

В паутину рядясь, борода к бороде,

Жгучий ельник бежит, молодея в воде.

 

Упиралась вода в сто четыре весла –

Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.

 

Там я плыл по реке с занавеской в окне,

С занавеской в окне, с головою в огне.

 

А со мною жена – пять ночей не спала,

Пять ночей не спала, трех конвойных везла.

 

 

II. «Как на Каме-реке глазу темно, когда…»

 

 

Как на Каме-реке глазу темно, когда

На дубовых коленях стоят города.

 

В паутину рядясь, борода к бороде,

Жгучий ельник бежит, молодея в воде.

 

Упиралась вода в сто четыре весла,

Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.

 

Чернолюдьем велик, мелколесьем сожжен

Пулеметно-бревенчатой стаи разгон.

 

На Тоболе кричат. Обь стоит на плоту.

И речная верста поднялась в высоту.

 

 

III. «Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток»

 

 

Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток.

Полноводная Кама неслась на буек.

 

И хотелось бы гору с костром отслоить,

Да едва успеваешь леса посолить.

 

И хотелось бы тут же вселиться, пойми,

В долговечный Урал, населенный людьми,

 

И хотелось бы эту безумную гладь

В долгополой шинели беречь, охранять.

 

Апрель – май 1935

 

Стансы

 

1

Я не хочу средь юношей тепличных

Разменивать последний грош души,

Но, как в колхоз идет единоличник,

Я в мир вхожу – и люди хороши.

 

Люблю шинель красноармейской складки –

Длину до пят, рукав простой и гладкий,

И волжской туче родственный покрой,

Чтоб, на спине и на груди лопатясь,

Она лежала, на запас не тратясь,

И скатывалась летнею порой.

 

 

2

Проклятый шов, нелепая затея,

Нас разделили. А теперь – пойми:

Я должен жить, дыша и большевея,

И, перед смертью хорошея,

Еще побыть и поиграть с людьми!

 

 

3

Подумаешь, как в Чердыниголу́бе,

Где пахнет Обью и Тобол в раструбе,

В семивершковой я метался кутерьме:

Клевещущих козлов не досмотрел я драки,

Как петушок в прозрачной летней тьме, –

Харчи, да харк, да что-нибудь, да враки –

Стук дятла сбросил с плеч. Прыжок. И я в уме.

 

 

4

И ты, Москва, сестра моя, легка,

Когда встречаешь в самолете брата

До первого трамвайного звонка:

Нежнее моря, путаней салата

Из дерева, стекла и молока…

 

 

5

Моя страна со мною говорила,

Мирволила, журила, не прочла,

Но возмужавшего меня, как очевидца,

Заметила и вдруг, как чечевица,

Адмиралтейским лучиком зажгла…

 

 

6

Я должен жить, дыша и большевея,

Работать речь, не слушаясь, сам-друг.

Я слышу в Арктике машин советских стук,

Я помню всё: немецких братьев шеи

И что лиловым гребнем Лорелеи

Садовник и палач наполнил свой досуг.

 

 

7

И не ограблен я, и не надломлен,

Но только что всего переогромлен…

Как «Слово о полку» струна моя туга,

И в голосе моем после удушья

Звучит земля – последнее оружье,

Сухая влажность черноземных га!

 

Май – июнь 1935

 

«День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток…»

 

 

День стоял о пяти головах. Сплошные пять суток

Я, сжимаясь, гордился пространством за то, что росло на дрожжах.

Сон был больше, чем слух, слух был старше, чем сон, – слитен, чуток,

А за нами неслись большаки на ямщицких вожжах.

День стоял о пяти головах, и, чумея от пляса,

Ехала конная, пешая шла черноверхая масса –

Расширеньем аорты могущества в белых ночах – нет, в ножах –

Глаз превращался в хвойное мясо.

 

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко,

Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.

 

Сухомятная русская сказка, деревянная ложка, ау!

Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?

 

Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,

Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов –

Молодые любители белозубых стишков,

На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!

 

Поезд шел на Урал. В раскрытые рты нам

Говорящий Чапаев с картины скакал звуковой –

За бревенчатым тылом, на ленте простынной

Утонуть и вскочить на коня своего.

 

Апрель – май 1935

 

«От сырой простыни говорящая…»

 

 

От сырой простыни говорящая –

Знать, нашелся на рыб звукопас –

Надвигалась картина звучащая

На меня, и на всех, и на вас…

 

Начихав на кривые убыточки,

С папироской смертельной в зубах,

Офицеры последнейшей выточки –

На равнины зияющий пах…

 

Было слышно жужжание низкое

Самолетов, сгоревших дотла,

Лошадиная бритва английская

Адмиральские щеки скребла…

 

Измеряй меня, край, перекраивай –

Чуден жар прикрепленной земли!

Захлебнулась винтовка Чапаева –

Помоги, развяжи, раздели!..

 

‹Апрель›-июнь 1935

 

«Еще мы жизнью полны в высшей мере…»

 

 

Еще мы жизнью полны в высшей мере,

Еще гуляют в городах Союза

Из мотыльковых лапчатых материй

Китайчатые платьица и блузы.

 

Еще машинка номер первый едко

Каштановые собирает взятки,

И падают на чистую салфетку

Разумные густеющие прядки.

 

Еще стрижей довольно и касаток,

Еще комета нас не очумила,

И пишут звездоносно и хвостато

Толковые лиловые чернила.

 

24 мая 1935

 

«Римских ночей полновесные слитки…»

 

 

Римских ночей полновесные слитки,

Юношу Гете манившее лоно –

Пусть я в ответе, но не в убытке:

Есть многодонная жизнь вне закона.

 

Июнь 1935

 

«Возможна ли женщине мертвой хвала?..»

 

 

Возможна ли женщине мертвой хвала?

Она в отчужденьи и в силе –

Ее чужелюбая власть привела

К насильственной жаркой могиле…

 

И твердые ласточки круглых бровей

Из гроба ко мне прилетели

Сказать, что они отлежались в своей

Холодной стокгольмской постели.

 

И прадеда скрипкой гордился твой род,

От шейки ее хорошея,

И ты раскрывала свой аленький рот,

Смеясь, итальянясь, русея…

 

Я тяжкую память твою берегу,

Дичок, медвежонок, Миньона,

Но мельниц колеса зимуют в снегу,

И стынет рожок почтальона.

 

3 июня 1935, 14 декабря 1936

 

«На мертвых ресницах Исаакий замерз…»

 

 

На мертвых ресницах Исаакий замерз,

И барские улицы сини –

Шарманщика смерть, и медведицы ворс,

И чужие поленья в камине…

 

Уже выгоняет выжлятник пожар –

Линеек раскидистых стайку,

Несется земля – меблированный шар,

И зеркало корчит всезнайку.

 

Площадками лестниц – разлад и туман,

Дыханье, дыханье и пенье,

И Шуберта в шубе замерз талисман –

Движенье, движенье, движенье…

 

3 июня 1935

 

«За Паганини длиннопалым…»

 

 

За Паганини длиннопалым

Бегут цыганскою гурьбой –

Кто с чохом – чех, кто с польским балом,

А кто с венгерской чемчурой.

 

Девчонка, выскочка, гордячка,

Чей звук широк, как Енисей,

Утешь меня игрой своей –

На голове твоей, полячка,

Марины Мнишек холм кудрей,

Смычок твой мнителен, скрипачка.

 

Утешь меня Шопеном чалым,

Серьезным Брамсом, нет, постой –

Парижем мощно-одичалым,

Мучным и потным карнавалом

Иль брагой Вены молодой –

 

Вертлявой, в дирижерских фрачках,

В дунайских фейерверках, скачках,

И вальс из гроба в колыбель

Переливающей, как хмель.

 

Играй же на разрыв аорты,

С кошачьей головой во рту!

Три черта было, ты – четвертый,

Последний, чудный черт в цвету!

 

5 апреля – июль 1935

 

«Бежит волна – волной волне хребет ломая…»

 

 

Бежит волна – волной волне хребет ломая,

Кидаясь на луну в невольничьей тоске,

И янычарская пучина молодая,

Неусыпленная столица волновая,

Кривеет, мечется и роет ров в песке.

 

А через воздух сумрачно-хлопчатый

Неначатой стены мерещатся зубцы,

А с пенных лестниц падают солдаты

Султанов мнительных – разбрызганы, разъяты,

И яд разносят хладные скопцы.

 

 

«Исполню дымчатый обряд…»

 

 

Исполню дымчатый обряд:

В опале предо мной лежат

Морского лета земляники –

Двуискренние сердолики

И муравьиный брат – агат,

 

Но мне милей простой солдат

Морской пучины – серый, дикий,

Которому никто не рад.

 

Июль 1935

 

«Не мучнистой бабочкою белой…»

 

 

Не мучнистой бабочкою белой

В землю я заемный прах верну –

Я хочу, чтоб мыслящее тело

Превратилось в улицу, в страну:

Позвоночное, обугленное тело,

Сознающее свою длину.

 

Возгласы темно-зеленой хвои,

С глубиной колодезной венки

Тянут жизнь и время дорогое,

Опершись на смертные станки, –

Обручи краснознаменной хвои,

Азбучные, крупные венки!

 

Шли товарищи последнего призыва

По работе в жестких небесах,

Пронесла пехота молчаливо

Восклицанья ружей на плечах.

 

И зенитных тысячи орудий –

Карих то зрачков иль голубых –

Шли нестройно – люди, люди, люди, –

Кто же будет продолжать за них?

 

Весна – лето 1935, 30 мая 1936

 

 

Вторая тетрадь

 

«Из-за домов, из-за лесов…»

 

 

Из-за домов, из-за лесов,

Длинней товарных поездов –

Гуди за власть ночных трудов,

Садко заводов и садов.

 

Гуди, старик, дыши сладко́,

Как новгородский гость Садко

Под синим морем глубоко, –

Гуди протяжно в глубь веков,

Гудок советских городов.

 

6–9 декабря 1936

 

Рождение улыбки

 

 

Когда заулыбается дитя

С развилинкой и горечи, и сласти,

Концы его улыбки не шутя

Уходят в океанское безвластье.

 

Ему непобедимо хорошо:

Углами губ оно играет в славе –

И радужный уже строчится шов

Для бесконечного познанья яви.

 

На лапы из воды поднялся материк –

Улитки рта наплыв и приближенье –

И бьет в глаза один атлантов миг

Под легкий наигрыш хвалы и удивленья.

 

8 декабря 1936 – 17 января 1937

 

«Подивлюсь на свет еще немного…»

 

 

Подивлюсь на свет еще немного,

На детей и на снега,

Но улыбка неподдельна, как дорога,

Непослушна, не слуга.

 

 

«Мой щегол, я голову закину…»

 

 

Мой щегол, я голову закину –

Поглядим на мир вдвоем:

Зимний день, колючий, как мякина,

Так ли жестк в зрачке твоем?

 

Хвостик лодкой, перья черно-желты,

Ниже клюва в краску влит,

Сознаешь ли, до чего щегол ты,

До чего ты щегловит?

 

Что за воздух у него в надлобьи –

Черн и красен, желт и бел!

В обе стороны он в оба смотрит – в обе! –

Не посмотрит – улетел!

 

9–27 декабря 1936

 

«Нынче день какой-то желторотый…»

 

 

Нынче день какой-то желторотый –

Не могу его понять,

И глядят приморские ворота

В якорях, в туманах на меня…

 

Тихий, тихий по воде линялой

Ход военных кораблей,

И каналов узкие пеналы

Подо льдом еще черней…

 

9–28 декабря 1936

 

«Не у меня, не у тебя – у них…»

 

 

Не у меня, не у тебя – у них

Вся сила окончаний родовых:

Их воздухом поющ тростник и скважист,

И с благодарностью улитки губ людских

Потянут на себя их дышащую тяжесть.

 

Нет имени у них. Войди в их хрящ,

И будешь ты наследником их княжеств, –

И для людей, для их сердец живых,

Блуждая в их извилинах, развивах,

Изобразишь и наслажденья их,

И то, что мучит их – в приливах и отливах.

 

9–27 декабря 1936

 

«Внутри горы бездействует кумир…»

 

 

Внутри горы бездействует кумир

В покоях бережных, безбрежных и счастливых,

А с шеи каплет ожерелий жир,

Оберегая сна приливы и отливы.

 

Когда он мальчик был и с ним играл павлин,

Его индийской радугой кормили,

Давали молока из розоватых глин

И не жалели кошенили.

 

Кость усыпленная завязана узлом,

Очеловечены колени, руки, плечи.

Он улыбается своим тишайшим ртом,

Он мыслит костию и чувствует челом

И вспомнить силится свой облик человечий…

 

 

«Я в сердце века. Путь неясен…»

 

 

Я в сердце века. Путь неясен,

А время удаляет цель –

И посоха усталый ясень,

И меди нищенскую цвель.

 

14 декабря 1936

 

«А мастер пушечного цеха…»

 

 

А мастер пушечного цеха,

Кузнечных памятников швец,

Мне скажет: ничего, отец, –

Уж мы сошьем тебе такое…

 

Декабрь 1936

 

«Сосновой рощицы закон…»

 

 

Сосновой рощицы закон:

Виол и арф семейный звон.

Стволы извилисты и голы,

Но всё же арфы и виолы

Растут, как будто каждый ствол

На арфу начал гнуть Эол

И бросил, о корнях жалея,

Жалея ствол, жалея сил;

Виолу с арфой пробудил

Звучать в коре, коричневея.

 

16–18 декабря 1936

 

«Пластинкой тоненькой жиллета…»

 

 

Пластинкой тоненькой жиллета

Легко щетину спячки снять –

Полуукраинское лето

Давай с тобою вспоминать.

 

Вы, именитые вершины,

Дерев косматых именины –

Честь Рюисдалевых картин,

И на почин – лишь куст один

В янтарь и мясо красных глин.

 

Земля бежит наверх. Приятно

Глядеть на чистые пласты

И быть хозяином объятной

Семипалатной простоты.

 

Его холмы к далекой цели

Стогами легкими летели,

Его дорог степной бульвар

Как цепь шатров в тенистый жар!

И на пожар рванулась ива,

А тополь встал самолюбиво…

Над желтым лагерем жнивья

Морозных дымов колея.

 

А Дон еще, как полукровка,

Сребрясь и мелко, и неловко,

Воды набравши с полковша,

Терялся, что моя душа,

 

Когда на жесткие постели

Ложилось бремя вечеров

И, выходя из берегов,

Деревья-бражники шумели…

 

15–27 декабря 1936

 

«Ночь. Дорога. Сон первичный…»

 

 

Ночь. Дорога. Сон первичный

Соблазнителен и нов…

Что мне снится? Рукавичный

Снегом пышущий Тамбов

Или Цны – реки обычной –

Белый, белый бел-покров?

 

Или я в полях совхозных –

Воздух в рот и жизнь берет

Солнц подсолнечника грозных

Прямо в очи оборот?

 

Кроме хлеба, кроме дома,

Снится мне глубокий сон:

Трудодень, подъятый дремой,

Превратился в синий Дон…

 

Анна, Россошь и Гремячье –

Процветут их имена –

Белизна снегов гагачья

Из вагонного окна!..

 

23–27 декабря 1936

 

«Вехи дальние обоза…»

 

 

Вехи дальние обоза

Сквозь стекло особняка,

От тепла и от мороза

Близкой кажется река.

И какой там лес – еловый?

Не еловый, а лиловый, –

И какая там береза,

Не скажу наверняка –

Лишь чернил воздушных проза

Неразборчива, легка…

 

26 декабря 1936

 

«Где я? Что со мной дурного?..»

 

 

Где я? Что со мной дурного?

Степь беззимняя гола…

Это мачеха Кольцова…

Шутишь – родина щегла!

Только города немого

В гололедицу обзор,

Только чайника ночного

Сам с собою разговор,

В гуще воздуха степного

Перекличка поездов

Да украинская мова

Их растянутых гудков…

 

23–25 декабря 1936

 

«Шло цепочкой в темноводье…»

 

 

Шло цепочкой в темноводье

Протяженных гроз ведро

Из дворянского угодья

В океанское ядро.

 

Шло, само себя колыша,

Осторожно, грозно шло…

Смотришь: небо стало выше –

Новоселье, дом и крыша –

И на улице светло!

 

26 декабря 1936

 

«Когда щегол в воздушной сдобе…»

 

 

Когда щегол в воздушной сдобе

Вдруг затрясется, сердцевит,

Ученый плащик перчит злоба,

А чепчик черным красовит.

 

Клевещет жердочка и планка,

Клевещет клетка сотней спиц –

И всё на свете наизнанку,

И есть лесная Саламанка

Для непослушных умных птиц.

 

Декабрь 1936

 

«Как подарок запоздалый…»

 

 

Как подарок запоздалый

Ощутима мной зима –

Я люблю ее сначала

Неуверенный размах.

 

Хороша она испугом,

Как начало грозных дел, –

Перед всем безлесным кругом

Даже ворон оробел.

 

Но сильней всего непрочно –

Выпуклых голубизна –

Полукруглый лед височный

Речек, бающих без сна…

 

29–30 декабря 1936

 

«Оттого все неудачи…»

 

 

Оттого все неудачи,

Что я вижу пред собой

Ростовщичий глаз кошачий –

Внук он зелени стоячей

И купец воды морской.

 

Там, где огненными щами

Угощается Кащей,

С говорящими камнями

Он на счастье ждет гостей –

Камни трогает клещами,

Щиплет золото гвоздей.

 

У него в покоях спящих

Кот живет не для игры –

У того в зрачках горящих

Клад зажмуренной горы,

И в зрачках тех леденящих,

Умоляющих, просящих –

Шароватых искр пиры…

 

29–30 декабря 1936

 

«Твой зрачок в небесной корке…»

 

 

Твой зрачок в небесной корке,

Обращенный вдаль и ниц,

Защищают оговорки

Слабых, чующих ресниц.

 

Будет он, обожествленный,

Долго жить в родной стране,

Омут ока удивленный, –

Кинь его вдогонку мне!

 

Он глядит уже охотно

В мимолетные века –

Светлый, радужный, бесплотный,

Умоляющий пока.

 

2 января 1937

 

«Улыбнись, ягненок гневный – с Рафаэлева холста…»

 

 

Улыбнись, ягненок гневный – с Рафаэлева холста, –

На холсте уста вселенной, но она уже не та…

 

В легком воздухе свирели раствори жемчужин боль –

В синий, синий цвет синели океана въелась соль…

 

Цвет воздушного разбоя и пещерной густоты,

Складки бурного покоя на коленях разлиты.

 

На скале черствее хлеба – молодых тростинки рощ,

И плывет углами неба восхитительная мощь.

 

9 января 1937

 

«Когда в ветвях понурых…»

 

 

Когда в ветвях понурых

Заводит чародей

Гнедых или каурых

Шушуканье мастей, –

 

Не хочет петь линючий,

Ленивый богатырь –

И малый, и могучий

Зимующий снегирь, –

 

Под неба нависанье,

Под свод его бровей

В сиреневые сани

Усядусь поскорей…

 

9 января 1937

 

«Я около Кольцова…»

 

 

Я около Кольцова

Как сокол закольцован –

И нет ко мне гонца,

И дом мой без крыльца.

 

К ноге моей привязан

Сосновый синий бор,

Как вестник, без указа,

Распахнут кругозор.

 

В степи кочуют кочки –

И всё идут, идут

Ночлеги, ночи, ночки –

Как бы слепых везут…

 

9 января 1937

 

«Дрожжи мира дорогие…»

 

 

Дрожжи мира дорогие:

Звуки, слезы и труды –

Ударенья дождевые

Закипающей беды,

И потери звуковые

Из какой вернуть руды?

 

В нищей памяти впервые

Чуешь вмятины слепые,

Медной полные воды, –

И идешь за ними следом,

Сам себе немил, неведом –

И слепой, и поводырь…

 

12–18 января 1937

 

«Влез бесенок в мокрой шерстке…»

 

 

Влез бесенок в мокрой шерстке –

Ну, куды ему, куды? –

В подкопытные наперстки,

В торопливые следы –

По копейкам воздух версткий

Обирает с слободы…

 

Брызжет в зеркальцах дорога –

Утомленные следы

Постоят еще немного

Без покрова, без слюды…

Колесо брюзжит отлого:

Улеглось – и полбеды!

 

Скучно мне: мое прямое

Дело тараторит вкось –

По нему прошлось другое,

Надсмеялось, сбило ось…

 

12–18 января 1937

 

«Еще не умер ты. Еще ты не один…»

 

 

Еще не умер ты. Еще ты не один,

Покуда с нищенкой-подругой

Ты наслаждаешься величием равнин,

И мглой, и холодом, и вьюгой.

 

В роскошной бедности, в могучей нищете

Живи спокоен и утешен –

Благословенны дни и ночи те,

И сладкогласный труд безгрешен.

 

Несчастлив тот, кого, как тень его,

Пугает лай и ветер косит,

И жалок тот, кто, сам полуживой,

У тени милостыни просит.

 

15–16 января 1937

 

«О, этот медленный, одышливый простор!..»

 

 

О, этот медленный, одышливый простор!

Я им пресыщен до отказа, –

И отдышавшийся распахнут кругозор –

Повязку бы на оба глаза!

 

Уж лучше б вынес я песка слоистый нрав

На берегах зубчатых Камы:

Я б удержал ее застенчивый рукав,

Ее круги, края и ямы.

 

Я б с ней сработался – на век, на миг один –

Стремнин осадистых завистник,

Я б слушал под корой текучих древесин

Ход кольцеванья волокнистый…

 

16 января 1937

 

«Что делать нам с убитостью равнин…»

 

 

Что делать нам с убитостью равнин,

С протяжным голодом их чуда?

Ведь то, что мы открытостью в них мним,

Мы сами видим, засыпая, зрим –

И всё растет вопрос: куда они, откуда,

И не ползет ли медленно по ним

Тот, о котором мы во сне кричим, –

Пространств несозданных Иуда?

 

 

«В лицо морозу я гляжу один…»

 

 

В лицо морозу я гляжу один:

Он – никуда, я – ниоткуда,

И всё утюжится, плоится без морщин

Равнины дышащее чудо.

 

А солнце щурится в крахмальной нищете –

Его прищур спокоен и утешен.

Десятизначные леса – почти что те…

И снег хрустит в глазах, как чистый хлеб, безгрешен.

 

 

«Я нынче в паутине световой…»

 

 

Я нынче в паутине световой –

Черноволосой, светло-русой, –

Народу нужен свет и воздух голубой,

И нужен хлеб и снег Эльбруса.

 

И не с кем посоветоваться мне,

А сам найду его едва ли:

Таких прозрачных, плачущих камней

Нет ни в Крыму, ни на Урале.

 

Народу нужен стих таинственно-родной,

Чтоб от него он вечно просыпался

И льнянокудрою, каштановой волной –

Его звучаньем – умывался…

 

19 января 1937

 

«Как землю где-нибудь небесный камень будит…»

 

 

Как землю где-нибудь небесный камень будит,

Упал опальный стих, не знающий отца:

Неумолимое – находка для творца,

Не может быть другим, никто его не судит.

 

20 января 1937

 

«Слышу, слышу ранний лед…»

 

 

Слышу, слышу ранний лед,

Шелестящий под мостами,

Вспоминаю, как плывет

Светлый хмель над головами.

 

С черствых лестниц, с площадей

С угловатыми дворцами

Круг Флоренции своей

Алигьери пел мощней

Утомленными губами.

 

Так гранит зернистый тот

Тень моя грызет очами,

Видит ночью ряд колод,

Днем казавшихся домами,

Или тень баклуши бьет

И позевывает с вами,

 

Иль шумит среди людей,

Греясь их вином и небом,

И несладким кормит хлебом

Неотвязных лебедей…

 

21–22 января 1937

 

«Люблю морозное дыханье…»

 

 

Люблю морозное дыханье

И пара зимнего признанье:

Я – это я; явь – это явь…

 

И мальчик, красный, как фонарик,

Своих салазок государик

И заправила, мчится вплавь.

 

И я – в размолвке с миром, с волей –

Заразе саночек мирволю –

В сребристых скобках, в бахромах –

 

И век бы падал векши легче

И легче векши к мягкой речке –

Полнеба в валенках, в ногах…

 

24 января 1937

 

«Как женственное серебро горит…»

 

 

Как женственное серебро горит,

Что с окисью и примесью боролось,

И тихая работа серебрит

Железный плуг и песнотворца голос.

 

Начало 1937

 

«Средь народного шума и спеха…»

 

 

Средь народного шума и спеха,

На вокзалах и пристанях,

Смотрит века могучая веха

И бровей начинается взмах.

 

Я узнал, он узнал, ты узнала,

А потом куда хочешь влеки –

В говорливые дебри вокзала,

В ожиданья у мощной реки.

 

Далеко теперь та стоянка,

Тот с водой кипяченой бак,

На цепочке кружка-жестянка

И глаза застилавший мрак.

 

Шла пермяцкого говора сила,

Пассажирская шла борьба,

И ласкала меня и сверлила

Со стены этих глаз журьба.

 

Много скрыто дел предстоящих

В наших летчиках и жнецах,

И в товарищах реках и чащах,

И в товарищах городах…

 

Не припомнить того, что было:

Губы жарки, слова черствы –

Занавеску белую било,

Несся шум железной листвы…

 

А на деле-то было тихо,

Только шел пароход по реке,

Да за кедром цвела гречиха,

Рыба шла на речном говорке…

 

И к нему – в его сердцевину –

Я без пропуска в Кремль вошел,

Разорвав расстояний холстину,

Головою повинной тяжел…

 

Январь 1937

 

«Куда мне деться в этом январе?..»

 

 

Куда мне деться в этом январе?

Открытый город сумасбродно цепок…

От замкнутых я, что ли, пьян дверей? –

И хочется мычать от всех замков и скрепок…

 

И переулков лающих чулки,

И улиц перекошенных чуланы –

И прячутся поспешно в уголки,

И выбегают из углов угланы…

 

И в яму, в бородавчатую темь

Скольжу к обледенелой водокачке

И, спотыкаясь, мертвый воздух ем,

И разлетаются грачи в горячке, –

 

А я за ними ахаю, крича

В какой-то мерзлый деревянный короб:

Читателя! советчика! врача!

На лестнице колючей разговора б!

 

1 февраля 1937

 

«Как светотени мученик Рембрандт…»

 

 

Как светотени мученик Рембрандт,

Я глубоко ушел в немеющее время,

И резкость моего горящего ребра

Не охраняется ни сторожами теми,

Ни этим воином, что под грозою спят.

 

Простишь ли ты меня, великолепный брат,

И мастер, и отец черно-зеленой теми, –

Но око соколиного пера

И жаркие ларцы у полночи в гареме

Смущают не к добру, смущают без добра

Мехами сумрака взволнованное племя.

 

4 февраля 1937

 

«Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева…»

 

 

Разрывы круглых бухт, и хрящ, и синева,

И парус медленный, что облаком продолжен, –

Я с вами разлучен, вас оценив едва:

Длинней органных фуг – горька морей трава,

Ложноволосая, – и пахнет долгой ложью,

Железной нежностью хмелеет голова,

И ржавчина чуть-чуть отлогий берег гложет…

Что ж мне под голову другой песок подложен?

Ты, горловой Урал, плечистое Поволжье

Иль этот ровный край – вот все мои права,

И полной грудью их вдыхать еще я должен.

 

4 февраля 1937

 

«Где связанный и пригвожденный стон?..»

 

 

Где связанный и пригвожденный стон?

Где Прометей – скалы подспорье и пособье?

А коршун где – и желтоглазый гон

Его когтей, летящих исподлобья?

 

Тому не быть – трагедий не вернуть,

Но эти наступающие губы –

Но эти губы вводят прямо в суть

Эсхила-грузчика, Софокла-лесоруба.

 

Он эхо и привет, он веха, – нет, лемех…

Воздушно-каменный театр времен растущих

Встал на ноги, и все хотят увидеть всех –

Рожденных, гибельных и смерти не имущих.

 

19 января – 4 февраля 1937

 

«Как дерево и медь Фаворского полет…»

 

 

Как дерево и медь Фаворского полет –

В дощатом воздухе мы с временем соседи,

И вместе нас ведет слоистый флот

Распиленных дубов и яворовой меди.

 

И в кольцах сердится еще смола, сочась,

Но разве сердце лишь испуганное мясо?

Я сердцем виноват и сердцевины часть

До бесконечности расширенного часа.

 

Час, насыщающий бесчисленных друзей,

Час грозных площадей с счастливыми глазами…

Я обведу еще глазами площадь всей,

Всей этой площади с ее знамен лесами.

 

11 февраля 1937

 

«Обороняет сон мою донскую сонь…»

 

 

Обороняет сон мою донскую сонь,

И разворачиваются черепах маневры –

Их быстроходная, взволнованная бронь,

И любопытные ковры людского говора…

 

И в бой меня ведут понятные слова –

За оборону жизни, оборону

Страны-земли, где смерть уснет, как днем сова…

Стекло Москвы горит меж ребрами гранеными.

 

Необоримые кремлевские слова –

В них оборона обороны;

И брони боевой и бровь, и голова

Вместе с глазами полюбовно собраны.

 

И слушает земля – другие страны – бой,

Из хорового падающий короба:

– Рабу не быть рабом, рабе не быть рабой, –

И хор поет с часами рука об руку.

 

‹18 января› – 11 февраля 1937

 

«Вооруженный зреньем узких ос…»

 

 

Вооруженный зреньем узких ос,

Сосущих ось земную, ось земную,

Я чую всё, с чем свидеться пришлось,

И вспоминаю наизусть и всуе…

 

И не рисую я, и не пою,

И не вожу смычком черноголосым:

Я только в жизнь впиваюсь и люблю

Завидовать могучим, хитрым осам.

 

О, если б и меня когда-нибудь могло

Заставить, сон и смерть минуя,

Стрекало воздуха и летнее тепло

Услышать ось земную, ось земную…

 

8 февраля 1937

 

«Еще он помнит башмаков износ…»

 

 

Еще он помнит башмаков износ –

Моих подметок стертое величье,

А я – его: как он разноголос,

Черноволос, с Давид-горой гранича.

 

Подновлены мелком или белком

Фисташковые улицы-пролазы:

Балкон – наклон – подкова – конь – балкон,

Дубки, чинары, медленные вязы…

 

И букв кудрявых женственная цепь

Хмельна для глаза в оболочке света, –

А город так горазд и так уходит в крепь

И в моложавое, стареющее лето.

 

7–11 февраля 1937

 

«Пою, когда гортань сыра, душа – суха…»

 

 

Пою, когда гортань сыра, душа – суха,

И в меру влажен взор, и не хитрит сознанье:

Здорово ли вино? Здоровы ли меха?

Здорово ли в крови Колхиды колыханье?

И грудь стесняется, без языка – тиха:

Уже не я пою – поет мое дыханье,

И в горных ножнах слух, и голова глуха…

 

Песнь бескорыстная – сама себе хвала:

Утеха для друзей и для врагов – смола.

 

Песнь одноглазая, растущая из мха, –

Одноголосый дар охотничьего быта,

Которую поют верхом и на верхах,

Держа дыханье вольно и открыто,

Заботясь лишь о том, чтоб честно и сердито

На свадьбу молодых доставить без греха…

 

8 февраля 1937

 

«Были очи острее точимой косы…»

 

 

Были очи остре