Что умерло среди слепых воспоминанье.

(Поль Клодель. «Золотая голова»)

 

Но чего стоит мнение друзей, общавшихся с ней эпизодически, против показаний соседей и медиков? И все же, прежде чем описывать патологию, попробуем разобраться в ее причинах.

Почему в голове Камиллы засела мысль о «роденовском заговоре»? Ведь не может быть и речи о фактическом воровстве или хотя бы явном плагиате со стороны великого скульптора. Истина, как всегда, намного сложнее, и она ничуть не страдает от того, что кто‑то ее не признает.

Рэн‑Мари Пари пишет:

«Навязчивая идея кражи и плагиата – это искаженная психозом версия подсознательного убеждения: она отдала Родену часть своего таланта, и уже ничего нельзя забрать обратно. Все исследователи творчества Родена знают: новый стиль открылся у него в 80‑е годы – именно тогда, когда в жизни его появилась эта девушка».

Ей в то время не исполнилось и двадцати, Родену же было за сорок. Сам по себе он продолжал бы двигаться вперед, в сторону обожаемого им Микеланджело, а тут вдруг совершенно внезапно в нем стало зарождаться нечто новое, и это новое после разрыва с Камиллой словно ушло в песок.

Такая взаимосвязь между страстью и творчеством у двух любовников одной профессии, работающих вместе, в одной мастерской и над одним сюжетом, подводит нас к выводу: без малого пятнадцать лет Камилла была музой и правой рукой Родена. Знаменитая роденовская фраза: «Я показал ей, где искать золото, но золото, которое она находит, принадлежит ей», в этом свете приобретает странное и символическое звучание: трудно удержаться и не перефразировать: «Золото, которое она находит, принадлежит мне».

Этот симбиоз – безусловно, единственный в своем роде в истории искусств – породил творения‑гибриды. Говорят, что Камилла работала «под Родена», но точно так же какая‑то часть ее творчества эхом проходит по произведениям Родена. Они вместе работали над «Вратами ада», и вплоть до 1913 года Камилла могла видеть на выставках и у коллекционеров пусть измененные, пусть увеличенные, но все те же фигуры, в работе над которыми она участвовала, замысел которых принадлежал ей или зародился благодаря ей.

От этой мысли Камилла в буквальном смысле сходила с ума. Она писала:

«Всякий раз, как я пускаю в обращение новую модель, на ней накручивают миллионы – литейщики, формовщики, художники и торговцы, а мне […] нуль плюс нуль равняется нулю. В прошлом году мой сосед господин Пикар (приятель Родена), брат инспектора полиции, проник ко мне, подделав ключ, у стены стояла моя «Женщина в желтом». После чего он сделал несколько «Женщин в желтом» в человеческий рост, в точности похожих на мою, и выставил их. С тех пор они все делают «Женщин в желтом», а когда я захочу выставить свою, они объединятся и добьются запрета. Другой раз служанка дала мне в кофе наркотик, от которого я проспала беспробудно двенадцать часов. Тем временем эта женщина пробралась в мою туалетную и взяла «Женщину с крестом». Результат – три «Женщины с крестом».

В этой связи возникает еще один вопрос: а не странно ли, что так мало сохранилось вещей, на которых Камилла ставила свою подпись в пору работы с Роденом? Их можно пересчитать по пальцам, а между тем все очевидцы описывают, как она трудилась не покладая рук, и не над ученическими этюдами, обреченными на слом, но над серьезными произведениями. Куда же шли все плоды дней, месяцев, годов напряженной работы, как не к Родену? Но тогда ей не было до этого дела: как настоящая любящая женщина, она готова была отдать ему все – не только свою жизнь, но и свое искусство. Теперь, когда взаимообмен прервался, когда привязанность стала обращаться в ненависть, ее стала приводить в глубочайшее отчаяние уверенность в том, что у нее украли жизненную энергию, сам смысл ее существования.

А посему совсем не случайно она так болезненно воспринимала определение «ученица Родена», тогда как писалось это в похвалу. В 1902 году, например, Камилла отказалась от предложения выставиться в Праге. Она просто не хотела, чтобы ее работы экспонировались рядом с роденовскими. Тем более что, как пишет А.А. Монастырская, она уже знала, что у нее за спиной мэтр «постоянно унижал ее, скептически отзываясь о таланте своей ученицы». Устроителям выставки она сообщила:

«Конечно, в Праге, если я соглашусь выставиться бок о бок с месье Роденом, чтобы он мог, как ему того хотелось бы, изображать моего покровителя, давая понять, что мои работы всем обязаны его наставлениям, я имела бы некоторые шансы на успех, который, исходя от него, к нему бы и вернулся. Но я не в настроении и дальше позволять делать из меня посмешище этому мошеннику, этому двуличному человеку (всеобщему нашему учителю, как он утверждает), для него наипервейшее удовольствие издеваться над людьми».

Рэн‑Мари Пари делает заключение, с которым трудно не согласиться:

«Видеть, как человек, которому она своим талантом помогала расти, движется к славе, в то время как ее поглощает тьма, было непосильным испытанием для этой гордой и одинокой души. Ее рассудок не выдерживает».

 

 

* * *

 

А Роден тем временем увлекся некоей Клер де Шуазель, эгоистичной и тщеславной интриганкой американского происхождения, движимой исключительно жаждой наживы. Она была дочерью адвоката французского происхождения. Удачно выйдя замуж, она стала маркизой, а потом герцогиней де Шуазель.

 

...

«Искусство – не что иное, как чувство. Но без знания объемов, пропорций, цвета и без искусной кисти всякое живое чувство будет парализовано».

(Огюст Роден)

 

Райнер‑Мария Рильке писал, что она сделала из старости Родена нечто «гротесковое и смехотворное». Она создала вокруг него пустоту: старые друзья перестали бывать у них, ее вульгарность многих шокировала. Кошмар! Позор! Злоязычная, циничная, старая… Ее называли «та самая Шуазель». Великий Роден и она вместе – невероятно!

Так бывает. В определенном возрасте мужчины начинают забывать, что они уже не молоды и нет ничего более постыдного, чем становиться неблагоразумными стариками. Недаром столь популярна пошловатая поговорка про седину, которая в бороду, и беса, который в ребро. Герцогиня де Шуазель стала для Родена «злым гением» и, ко всему прочему, воспользовавшись его наивностью, похитила у него сотни рисунков. Родену удастся порвать с ней лишь через девять лет, после чего он вернется к своей Розе.

Эта нелепая связь Родена добила Камиллу, которой конечно же поведали о ней «доброжелатели», действующие обычно не из злости или мелочности ума, а из удовольствия, искренне считая светские сплетни острой приправой к любым разговорам. С существованием Розы она вроде бы уже почти смирилась, как смиряются с хронической болезнью, плохой погодой или вечными пробками на дорогах, но это был явно неожиданный удар. Все можно понять, все можно простить, но только не такое.

 

 

...

«Принимайте справедливую критику. Вы легко ее распознаете. Справедлива та критика, которая подтверждает одолевающие вас сомнения. Но не поддавайтесь критике, которой противится ваше сознание».

(Огюст Роден)

 

 

 

* * *

 

1905 год. Камилле пошел пятый десяток, и ее страхи и подозрения начали превращаться в навязчивые идеи, а потом и в психоз. Ее письма к брату, которому она изливала все свои проблемы, запрещая ему, впрочем, что‑либо разглашать кому бы то ни было, свидетельствуют о, безусловно, неадекватном и даже бредовом состоянии, нуждающемся в серьезном лечении.

Ее идефикс, то есть навязчивая идея, состояла в том, что Роден ее использует. При этом она уже не разграничивала произведения, которые созданы сейчас, и те, что она создавала у Родена. Была искажена перспектива времени – и это характерно для психоза. Из ее воображаемых преследователей самыми ярыми оказывались некие «гугеноты» – трансформация образа литейщика Эбрардта, занявшего в отношении Камиллы достаточно жесткую позицию, за что она считала его жуликом.

Впрочем, то, что ее работы привлекали подражателей, вполне естественно. «Сплетницы» произвели сенсацию, и в профессиональных кругах скульпторов, где с идеями во все времена дело обстояло много хуже, чем с техническими навыками, она, несомненно, обрела последователей. Человеку со здоровой психикой это, скорее, польстило бы. Но для пошатнувшегося рассудка Камиллы это была драма, тем более что она была бедна, а на ее идеях, как она считала, наживали целые состояния. В своих письмах брату она исчисляла так называемую упущенную прибыль сотнями тысяч франков.

К материальным трудностям и навязчивым идеям добавлялась еще и семейная вражда. В Вильнёве, среди родных, где Камилла могла бы найти покой, поддержку и участие, она была persona non grata.

Брат Поль был единственным близким ей человеком, но он с 1893 по 1906 год почти постоянно находился за пределами Европы: в Соединенных Штатах, Китае, Японии, Сирии, Палестине. Домой он наведывался редко, лишь на время краткосрочных отпусков. Вынужденная разлука с братом в самый мучительный для Камиллы период ее жизни, без сомнения, тоже сыграла свою разрушающую роль. В момент, когда она особенно нуждалась если не в любви, то хотя бы в нежности, один из главных оплотов ее жизненных сил отсутствовал.

 

...

«Видишь ли, она прекрасна, о, ты и

представить не можешь, как она прекрасна; <…>

Но что в ней всего прекрасней, так это ее волосы;

Они рдеют, как золото».

(Поль Клодель, «Спящая»)

 

К тому же, как выяснилось, Поль Клодель успел жениться, и отношения у Камиллы с его женой не сложились. А ровно через девять месяцев у них родилась дочь Мари, и Камилла поняла, что теперь все лучшее он будет отдавать им, а не ей.

 

 

* * *

 

В декабре 1905 года состоялась последняя большая выставка работ Камиллы у Эжена Бло. Он сам предложил ей сделать это, и открытие выставки в его галерее на бульваре Мадлен, на которую ему удалось заполучить тринадцать работ Камиллы, было намечено на 4 декабря.

В день открытия Камиллу с трудом привели в себя, одели, причесали. Она не сопротивлялась, а лишь твердила как заведенная:

– Проследите, чтобы ЕГО туда не пускали, я этого не хочу.

Уже перед самым выходом из дома она сама напудрила себе лицо и обильно намазала щеки румянами. Это придало ее облику что‑то клоунское, но спорить с ней не стали, нужно было ехать, чтобы успеть точно к открытию.

 

...

«Не прикасайтесь к идолам… Их позолота остается у вас на пальцах».

(Гюстав Флобер)

 

Камилла не могла скрыть волнения. Она то начинала что‑то рассказывать о своем творчестве, то закатывалась неудержимым смехом.

Красочная афиша перед входом в галерею поразила ее. Там было написано:

 

 

...

БОЛЬШАЯ ВЫСТАВКА КАМИЛЛЫ КЛОДЕЛЬ

ГАЛЕРЕЯ ЭЖЕНА БЛО

БУЛЬВАР МАДЛЕН, 5

С 4 ПО 16 ДЕКАБРЯ 1905 ГОДА

 

Зал уже был полон приглашенных. Со всех сторон на нее смотрели чьи‑то любопытные глаза.

Эжен Бло ликовал. Все получилось как нельзя лучше. Никогда еще у него не было такого стечения публики. За продажи можно было не волноваться. Опытный коммерсант, он прекрасно понимал, что для продаж нужен скандал. Так вот же он, достаточно было просто взглянуть на размалеванную Камиллу. К тому же она опять ухитрилась где‑то выпить и теперь несла какую‑то околесицу. Со всех сторон слышались осуждающе‑сочувственные реплики:

– На нее страшно смотреть. Какой позор!

– Надо же понимать, она никак не может прийти в себя после разрыва с Роденом.

– Она поставила на него все, и все потеряла…

Камилла находилась в центре всеобщего внимания. Она ежесекундно с кем‑то здоровалась, отвечала на чьи‑то приветствия, улыбалась…

Эжен Бло оказался прав. Успех у выставки был феноменальный. Уже через неделю после ее окончания Маргерит Дюран, основательница феминистского журнала «Фронда» (La Fronde), выразила желание опубликовать посвященную Камилле статью.

Камилла была очень рада узнать об этом. Хоть какой‑то луч света в ее жизни. Тем не менее, в письме к Маргерит Дюран она вновь не смогла удержаться от горьких замечаний, в которых сквозила слепая ненависть к Родену:

«Посылаю вам единственные две фотографии, которые мне удалось найти. Та, где я в большом сером плаще, довольно хорошая и еще не публиковалась. Потом, пожалуйста, верните их. Со «Зрелости» уже делали фотографии. В прошлом году к статье месье Андре Мира, вы ее там найдете, но она уже довольно известна.

В данный момент я не в том состоянии, чтобы фотографироваться, и только что переболела. Выгляжу плохо, и потом, у меня нет одежды, которая была бы мне к лицу. Забыла вам сказать, что буду в восторге, если вы дадите статью обо мне, но с непременным условием, чтобы я не оказалась в паре с другим художником или другой художницей, которых я не знаю (из числа протеже господина Родена, для которых он, как обычно, заставит меня служить буксиром). Соседство некоторых особ мне совсем не нравится.

Я счастлива была узнать от вас, что готовится нечто радостное для меня. Если бы для начала мне уплатили за государственный заказ, который вот уж неделя, как сдан, и ничего о нем не слышно, это уже было бы замечательно».

Подобный ответ – откровенная наглость. Ни один главный редактор не оставит подобное без внимания. За ним последовал закономерный результат – прошел год, а статья так и не вышла. Камилла вновь написала Маргерит Дюран, и тон этого письма был уже совершенно неприязненный:

«Я немного запоздала с ответом на вопросы, которые вы мне задавали. Во‑первых, я чувствовала и до сих пор чувствую себя очень плохо. Три четверти времени провожу в постели, находя облегчение только в лежачем положении. Мне некому доверить отправку письма, так что не следует удивляться моей необязательности. Вопросы ваши мне кажутся праздными, ненужными для статьи: какая надобность знать, кто были владельцы моих статуэток.

У вас достаточно материала – то, что я вам сказала в нашу последнюю встречу, гораздо интереснее, чем все эти перечисления и ненужные подробности. Так что отвечать вам мне казалось лишним».

 

 

* * *

 

Камилла заперлась в своей квартире‑мастерской. Но «жить в обществе и быть свободным от общества нельзя» – через неделю ей под дверь подсунули счет, нужно было платить за квартиру. А денег у нее не было, причем настолько, что она почти ничего не ела.

В отчаянии она начала крушить свои работы, которые никто не покупал. Хозяйка квартиры не захотела даже взять их в качестве квартплаты. Грохот бьющегося гипса был слышен по всему дому. При этом она кричала, что какие‑то двое мужчин пытались взломать ставни на ее окне, и она их узнала – это были люди Родена… А он приказал им ее убить… А она ему мешает, и посему он уже давно хочет избавиться от нее…

С этими словами она упала на пол, потеряв сознание.

Мнение Анри Асслена по этому поводу однозначно:

«Мания преследования, медленно и жестоко подтачивающая ее, этой ночью пугающе продвинулась».

В целом же состояние Камиллы он характеризовал так:

«Камилла стала систематически уничтожать, разбивая молотком, все, что было создано за год. В это время ее двухкомнатная мастерская представляла собой печальную картину разрушения и опустошения. Потом она вызывала возчика, которому и поручала увезти и похоронить в каком‑нибудь рву эти жалкие бесформенные обломки».

Рэн‑Мари Пари характеризует ее поведение так:

«Камилла Клодель сжигала сама себя на медленном огне. Разрушив свои творения, потом внутренние источники творчества, любовные и дружеские отношения, она ничего не оставила от себя, кроме загнанной тени в темной мастерской, ищущей безмолвия и забвения».

 

 

* * *

 

В воскресенье, 2 марта 1913 года, в Вильнёве умер Луи‑Проспер Клодель. Камиллу известили о смерти отца телеграммой, которую почтальон равнодушно подсунул ей под дверь, но она ее не заметила, так как лежала без движения в постели. До этого она целую неделю никуда не выходила и ничего не ела, и чувствовала себя обессиленной. Соответственно, и на похоронах отца она не присутствовала.

Тогда все сочли, что Камилла просто сошла с ума. 5 марта Поль Клодель встретился с доктором Мишо, врачебный кабинет которого тоже находится в доме 19 по набережной де Бурбон. Тот выписал медицинское заключение, которое, согласно закону от 30 июня 1838 года, стало основанием для принудительной госпитализации «сумасшедшей».

 

...

«Предисловие, написанное Полем Клоделем для каталога выставки его сестры в 1951 году, хорошо известно: “Я так и вижу ее, эту горделивую девушку, в триумфальном расцвете красоты и гения, вижу то влияние, часто жестокое, которое она оказывала на мои ранние годы”».

(Опубл. в журн.: «Иностранная литература», 1998, № 10, раздел документальной прозы, статья РЕЙН‑МАРИ ПАРИ «Камилла Клодель» (пер. с франц. Натальи Шаховской)

 

Через два дня Поль Клодель имел беседу с директором больницы Вилль‑Эврар в Нёйи. Он передал ему медицинское заключение доктора Мишо, а 10‑го числа утром Камилла была госпитализирована. Происходило это так: два здоровенных санитара вломились в ее квартиру на набережной де Бурбон и силой забрали ее. Подобная поспешность в стремлении изолировать Камиллу от общества может показаться достойной осуждения, впрочем, и сам Поль Клодель писал в своем «Дневнике»:

«Камиллу поместили в Вилль‑Эврар. Всю эту неделю у меня было тяжело на сердце».

 

 

* * *

 

Очень скоро законность изоляции Камиллы стала предметом полемики.

19 сентября 1913 года в «Авенир де л’Эн» (L’Avenir de l’Aisne), антиклерикальной ежедневной газете округа Шато‑Тьерри, под рубрикой «Наши земляки» появилась следующая статья:

 

...

«Художник, который довольствуется точным изображением действительности и рабски воспроизводит даже самые незначительные детали, никогда не станет настоящим мастером».

(Огюст Роден)

 

«Творчество гениального скульптора, уроженки нашего департамента, анализирует великий поэт: таково содержание специального выпуска «Декоративного искусства» (L’Art decorative), где Поль Клодель представляет нам могучее и трепещущее внутренним светом искусство своей сестры Камиллы Клодель.

Эта удивительная художница, которую судьба с неослабевающим упорством осыпала ударами, долго дожидалась момента, когда медлящая справедливость признает ее равной величайшим гениям пластических искусств. Благодаря «Декоративному искусству» (L’Art decorative), момент этот настал; те, кто по сорока восьми репродукциям (включая цветную вкладку), собранным месье Фернаном Ошем, смогут получить представление о ее творениях, в которых благородство Донателло одушевлено трепетом сегодняшней жизни, не колеблясь признают Камиллу Клодель истинным скульптором нашего времени. Между тем – факт чудовищный, в который трудно поверить, – ее, пребывающую в расцвете своего прекрасного таланта, в здравом уме и трезвом рассудке, схватили, грубо швырнули в машину, невзирая на негодующие протесты, и с этого дня великая художница заточена в сумасшедшем доме. Быть может, «Авенир де л’Эн» (L’Avenir de l’Aisne) из Шато‑Тьерри в интересах правосудия и уважения к свободе личности осветил бы более подробно это похищение и насильственную изоляцию, ничем не оправданные и являющиеся чудовищным преступлением в стране, которая считает себя цивилизованной? Страшно то, что в силу закона 1838 года о душевнобольных повседневно и безнаказанно совершаются преступления, но в то же время католическая церковь и военщина могут беспрепятственно творить любое беззаконие; они неприкосновенны и как бы выше закона».

Эта первая статья прямо не указывала на семью Клоделей. Все изменилось, когда делом заинтересовалась парижская пресса. Поль Вибер, журналист «Гран Насьональ» (Grand National), в номере от 8 декабря 1913 года обрушился на закон 1838 года. 12 декабря газета «Авенир де л’Эн» (L’Avenir de l’Aisne), отзываясь на эту публикацию, поместила в разделе местных новостей статью без подписи, действующих лиц которой без труда узнали жители Вильнёв‑сюр‑Фер.

«Недавно в Париже имел место случай насильственной госпитализации, отличающийся особой изощренностью. Мать и брат добились изоляции талантливой художницы мадемуазель К… Несчастная девушка едва успела узнать из случайных источников о весьма удобной для некоторых смерти нежно любившего ее отца, которую от нее скрыли, а наутро после печальной вести, в одиннадцать часов, к ней, убитой горем, вломились в спальню двое дюжих молодцов и увезли ее, невзирая на протесты и слезы, в сумасшедший дом. Три дня спустя несчастная писала: «На моем счету тридцать лет напряженной работы, а я вот так наказана; меня держат крепко, и я отсюда не выйду».

Немного позже госпитализация была дополнена признанием недееспособности. Так убирают из общества человека в здравом уме».

17 декабря 1913 года журналист Поль Вибер призвал Поля Клоделя «дать необходимые объяснения общественному мнению, которое сильно обеспокоено подобными преступлениями».

20 декабря появилась статья с прямыми обвинениями: Камилла Клодель, «физически и психически абсолютно здоровая», была схвачена тремя мужчинами, которые без судебного ордера, нарушив право неприкосновенности жилища, запихнули ее в машину и увезли в сумасшедший дом Вилль‑Эврар.

Поль Клодель не реагировал на обвинения. С октября 1913 года он занимал пост генерального консула Франции в Гамбурге. Официальное положение не позволяло ему отвечать на выпады прессы, хотя он прекрасно знал о них. В его «Дневнике» по этому поводу написано:

«Ожесточенная клевета в наш адрес по поводу госпитализации Камиллы в Вилль‑Эврар в «Авенир де л’Эн» (L’Avenir de l’Aisne) и разных скандальных листках, обличающих «клерикальное преступление». Это хорошо. Меня столько незаслуженно хвалили, что клевета благотворно освежает: это нормальная доля христианина».

 

 

* * *

 

Запал этой пороховой бочки подожгла сама Камилла. 10, 14 и 21 марта 1913 года она собственной рукой написала карандашом три письма своему кузену Шарлю Тьерри (первое из них как раз в день госпитализации).

10 марта она писала:

«От тебя узнала о смерти папы; впервые слышу, мне никто ничего не сообщал. Когда это произошло? Постарайся узнать и рассказать мне поподробней. Бедный папа никогда не видел меня такой, как я есть; ему всегда внушали, что я – существо гнусное, неблагодарное и злобное; это было нужно, чтобы другая могла все зацапать.

Я должна была поскорее исчезнуть, хоть я и ужимаюсь, как могу, в своем уголке, все равно остаюсь помехой. Меня уже пытались запереть в сумасшедший дом […]

Поехать в Вильнёв я бы не посмела; и потом, надо еще иметь такую возможность; у меня ведь нет денег, даже туфель нет. Я ограничиваю себя в еде; горе в этом помогает. Если ты что‑нибудь знаешь, сообщи мне; писать не рискую, от меня отмахнутся, как обычно».

А вот письмо от 14 марта:

«То мое письмо было, похоже, пророческим, потому что, едва я его отправила, за мной приехал автомобиль, чтобы отвезти в приют для умалишенных […] Если ты соберешься меня навестить, можешь не торопиться, потому что не похоже, чтобы я отсюда вышла; меня держат и не хотят отпускать».

Письмо от 21 марта полно малопонятных деталей, но в нем крайне важен предпоследний абзац, в котором Камилла как бы подводит итог всей своей жизни:

«Я не могу быть спокойна, не знаю, что со мной станется; думаю, все идет к тому, что я плохо кончу, все это кажется мне подозрительным, будь ты на моем месте, ты бы понял. Стоило так много работать и обладать талантом, чтобы получить вот такую награду. Никогда ни гроша, всевозможные издевательства, и так всю жизнь. Быть лишенной всего, что делает жизнь счастливой, и вдобавок вот, чем кончить».

Весьма интересные письма, и совершенно не складывается впечатления, что они написаны душевнобольным человеком. Скорее, это трагические признания человека, осознающего, что его лишили всего и в принудительном порядке поместили в приют для умалишенных.

 

 

* * *

 

Если Камилла находилась в здравом уме, то ее принудительная изоляция была бесчеловечна, незаконна и преступна.

Сама Камилла в одном из своих писем мужественно заявляет:

«После того как у меня отняли дело всей моей жизни, меня еще заперли в тюрьме, которую они вполне заслужили сами».

Но так ли обстояло дело в действительности?

Первые признаки душевного расстройства проявились у Камиллы в период ее разрыва с Роденом, то есть примерно в 1893 году, когда ей не было и тридцати лет.

 

...

«О молодости же своей сама она сказала так: «Роман… даже эпопея, “Илиада” и “Одиссея”. Чтобы описать ее, нужен Гомер, я бы сейчас не взялась – не хочу нагонять на вас грусть. Я на дне пропасти. Я живу в мире до того удивительном, до того странном. Та история – кошмар сна, каким была вся моя жизнь». Что может характеризовать лучше этих слов трагедию Камиллы?»

(Опубл. в журн.: «Иностранная литература», 1998, № 10, раздел документальной прозы, статья РЕЙН‑МАРИ ПАРИ «Камилла Клодель» (пер. с франц. Натальи Шаховской)

 

Матиас Морхардт, пламенный поклонник Камиллы, в своем замечательном этюде в журнале «Меркюр де Франс» (Mercure de France) отмечал ее склонность к уединению и недоверие к посторонним. Эта тяга к затворничеству беспокоила и ее отца. Он даже не решался принять приглашение своей родственницы Мари Мерклен, крестной Поля Клоделя, отдохнуть в сентябре в Жерарме, опасаясь оставлять Камиллу одну. 2 августа 1904 года он писал своему сыну:

«У меня душа будет не на месте, если я оставлю Камиллу в этой самоизоляции».

Есть и другие свидетельства, в том числе доктора Мишо, и оно представляет тем больший интерес, что он – сын того самого доктора Мишо, который выдал свидетельство, послужившее основанием для госпитализации Камиллы. Речь идет о письме к профессору Анри Мондору, директору одной из парижских клиник, датированном 18 декабря 1951 года.

«Несколько месяцев назад я прочел вашу книгу о Поле Клоделе. Глава, посвященная Камилле Клодель, пробудила во мне воспоминания детства. Камилла Клодель жила в нижнем этаже дома 19 на набережной де Бурбон, в котором пятьдесят пять лет занимался медицинской практикой мой отец. В глубине двора был сад, принадлежавший Морису Мэндрону […] Двор был местом моих игр. Родители запрещали мне ходить к Камилле Клодель, с которой мы были в каком‑то отдаленном родстве. Они боялись пускать меня в это логово, где между бюстами, заросшими девственным лесом паутины, шныряла добрая дюжина кошек.

Но соблазн запретного плода, подкрепляемый моей любовью к кошкам и обещаниями угостить вареньем, побуждал меня преступать запрет. Там я получил первые уроки психиатрии, и всякий раз, как говорю или пишу о параноидальном психозе, не могу не вспоминать мою соседку, простоволосую, в белой кофте, толкующую об «этом мерзавце Родене», который рисовался моему десятилетнему воображению неким мифологическим персонажем».

Достаточно также почитать последние письма Камиллы Клодель на свободе и те, что она писала в больнице, причем в первые месяцы пребывания там, когда рано было говорить о заразительном влиянии долгого общения с сумасшедшими, чтобы убедиться в разрушительном воздействии навязчивой идеи о роденовских интригах: весь мир ее преследует, миллионные состояния наживаются врагами на ее работах. Так всегда бывает, невротизированные личности уже не могут принять помощь и любые другие проявления человеческого тепла. Они убеждены во враждебности к себе других людей.

 

...

«Самое главное для художника – быть взволнованным, любить, надеяться, трепетать, жить. Быть, прежде всего, человеком и только потом – художником».

(Огюст Роден)

 

Очень показательны в этом отношении выдержки из письма, написанного Камиллой брату Полю примерно в 1910 году:

«Не вози мои скульптуры в Прагу, у меня нет ни малейшего желания выставляться в этой стране. Публика такого пошиба меня нисколько не интересует. Хотелось бы поскорее получить премию за «Аврору», пусть всего пятнадцать франков, я бы ее забрала в следующем месяце и попыталась продать. Пришли мне ее как можно скорее. Ты прав, закон бессилен против месье Эбрардта [20] и подобных ему бандитов, единственный аргумент для таких людей – револьвер. Вот это было бы дело, потому что, учти, если оставить безнаказанным одного, это придаст наглости другим, которые бессовестно выставляют мои работы и делают на них деньги под руководством месье Родена. Но забавнее всего то, что он позволил себе выставить в прошлом году в Италии «Аврору» – вовсе не мою, но с моей подписью – и добился для нее золотой медали, чтобы поиздеваться вдоволь.

Теперь я его поймала. Негодяй всяческими способами прибирает к рукам все мои скульптуры и раздает своим дружкам – модным художникам, а они его за это осыпают наградами и аплодисментами. По возвращении он нажил триста тысяч франков на гобеленах. Он знал, что делал, когда сговорился с Колленом, чтобы заставить меня приехать в Париж. Моим пресловутым талантом он сполна попользовался!»

Если верить Камилле, это Роден добился ее заточения, чтобы слава былой подруги не затмила его собственную. Нет пощады и старым друзьям: Филипп Бертело, генеральный секретарь Министерства иностранных дел, из уважения к Полю Клоделю вошедший в состав семейного совета, созданного после помещения Камиллы в больницу, – тоже соучастник заговора.

Испепеляющая ненависть Камиллы не пала лишь на Эжена Бло и Поля Клоделя. У ближайших друзей не оставалось сомнений в серьезности ее заболевания. Приведем цитату из письма Матиаса Морхардта Родену от 5 июня 1914 года:

«Я виделся с Филиппом Бертело, которому сугубо конфиденциально сообщил о том, что вы хотели бы сделать для несчастной и замечательной художницы. Он со всей деликатностью наведет справки о положении дел, а мы оба к вам придем, как только все выясним. Но я настоятельно убеждал Филиппа Бертело, что мы должны сосредоточить свои усилия в первую очередь – ввиду призрачности всякой надежды на выздоровление – на том, чтобы воздать должное ее великой памяти».

 

 

* * *

 

3 августа 1914 года жирные заголовки в газетах гласили:

«Европа в состоянии войны! Убийство эрцгерцога Франца‑Фердинанда и его жены в Сараево дало австрийцам повод объявить войну Сербии, а потом Германия объявила войну России и Франции».

Через два дня германские войска оккупировали нейтральную Бельгию, а Великобритания в ответ начала войну с Германией. Это выглядело совершенным безумием, но за неделю почти все европейские страны оказались в состоянии войны друг с другом.

А еще через некоторое время против Германии уже воевала Япония, а немецкие самолеты бомбили Париж. Еще через месяц война развернулась в полную силу…

 

 

* * *

 

В сентябре 1914 года Камиллу перевели на юг Франции в Мондеверг, находящийся на территории коммуны Монфаве близ Авиньона. Там ее определили в психиатрическую клинику, которую ей уже не суждено будет покинуть.

До последних дней ясно осознавая свое положение, она долго не оставляла попыток добиться освобождения и тайком пересылала призывы о помощи родным и знакомым: брату, матери, своей подруге детства Мари Пайетт, Эжену Бло. Ее письма полны несообразностей, порожденных психозом и манией преследования.

В мае 1915 года, например, она писала брату:

«Ты проверил мои вещи, которые, по твоим словам, переправил в Вильнёв? Проследил, чтобы они не попали в руки негодяя, который для того и проделал этот маленький трюк, чтобы получить возможность ими завладеть? Он боится, как бы я не вернулась прежде, чем он успеет прибрать их к рукам… Вот почему он делает все, чтобы меня дольше не выпускали; он старается выиграть время, а пока суд да дело, произойдут всякие события, на которые вы не рассчитывали. Вы поплатитесь за свое легкомыслие; смотри, будь настороже».

Конечно же под «негодяем», желавшим «прибрать все к рукам», она имела в виду Родена…

Но прошло время, и она мало‑помалу свыклась с перспективой провести остаток жизни в Мондеверге. Теперь ей хотелось даже не комфорта, а лишь тишины и покоя. Она мирилась со своим положением без жалоб, категорически отказывалась от перевода в первый класс, где, по ее словам, пища была вредной, а соседки – ужасными. Но разве нам не известно множество других случаев, когда великие творцы, отказавшись от искусства, уходили в монашеское самоограничение?

 

 

* * *

 

Камилла не была ни буйной, ни агрессивной. С ней никогда не приходилось прибегать к жестким методам лечения. По словам очевидцев, она, напротив, с годами становилась все мягче и спокойней.

До 1938 года Мондевергская клиника находилась на попечении монахинь. Сестра Сент‑Юбер хорошо запомнила Камиллу, за которой ухаживала. Она единственная, кого потом удалось разыскать и расспросить о повседневной жизни больной, и, по ее словам, мадемуазель Клодель никто не замечал, настолько она была молчалива и апатична. Это была не просто сама покорность, а полная безликость. К тому же она находилась в отделении спокойных, которые не нуждались в каком‑то особом наблюдении и уходе, разве что при утреннем и вечернем туалете. Никто в Мондеверге и не подозревал, что прежде она была известным скульптором, знали лишь, что она сестра Поля Клоделя.

По словам монахини, условия содержания в Мондеверге были вполне удовлетворительными. Кормили сытно и доброкачественно, тем же питался и персонал клиники. Никаких общих развлечений не устраивали, и поскольку посетители бывали редко, пациенты страдали от неимоверной духовной изоляции, которую лишь участие сестер, и то преимущественно безмолвное, как‑то нарушало. Та же сестра Сент‑Юбер утверждала, что о возвращении Камиллы в общество не могло быть и речи. Между тем врачи ничего так не желали, как выписки больных, ставших на путь выздоровления, что позволяло несколько разгрузить переполненное заведение.

Возвращаясь к письмам Камиллы, заметим: все они вполне разумны и могли бы дать пищу для определенных подозрений всякому, кто не знает, что безумие – состояние не перманентное.

Вот, например, отрывок из одного письма:

«Не следует заблуждаться, что в сумасшедшем доме возможны какие‑либо перемены. Здесь не обойтись без режима, чтобы справиться со всеми этими «раздраженными, агрессивными, вопящими, разъяренными созданиями», которые стали невыносимы даже для близких, настолько они неприятны и докучливы […] Как тошно находиться среди всего этого! Я дала бы сто тысяч франков, если бы они у меня были, чтобы уехать отсюда немедленно».

А вот еще один – это уже о Родене:

«Его преследовала мысль, что как только он умрет, я сразу возвышусь как художник и превзойду его. Он жаждал удержать меня в своих когтях не только при жизни, но и когда умрет. Ему требовалось сделать меня несчастной, будь он жив или нет. И в этом он преуспел, ибо несчастна я вполне! Мне крайне тягостна эта неволя».

 

 

* * *

 

Что же происходило в ее несчастной голове на протяжении тридцати лет?

Мы не знаем, как она проводила время, знаем только, что не лепила: глина, которую время от времени ей выдавали, высыхала нетронутой. Читала ли она книги или газеты? Неизвестно. Мать ни разу у нее не побывала. Никогда не приезжала и сестра Луиза.