Таверна «Красная кобыла», Алансон, Перш, декабрь 1304 года

 

Хозяин таверны, чья физиономия была фиолетовой из‑за злоупотребления вином, которое он считал честью допивать за своими клиентами, бросился навстречу элегантному сеньору, наклонившему голову, чтобы не удариться о низкие балки. Он узнал его.

– Мессир… мессир, какая честь для моего скромного заведения… Вот вы опять посетили нас, – тараторил хозяин, сгибаясь в низком поклоне.

Артюс д'Отон подумал, что теперь все знают о его высоком положении в обществе. Впрочем, именно этого и добивался хозяин таверны, который гордился тем, что сумел заполучить августейшего клиента. Богатого и к тому же щедрого клиента. В прошлый раз этот благородный сеньор оставил на столе деньги за нетронутую еду. Адель, посудомойка, взяла их, убирая со стола. Но папаша Красный[49] заставил ее отдать деньги. Эти нищенки способны на все. Служанкам предоставляли кров и еду, а они хотели, чтобы им к тому же еще и платили! А уж что касается одежды, то мамаша Красная постоянно что‑то отдавала ей. Вот прошлым вечером, например, его пышная супруга Мюгетта проявила редкостное великодушие. Впрочем, иногда он ласково журил ее:

– Мамаша Красная, ваша щедрость делает вам честь, но смотрите, как бы вам не оторвали руку вместе с подарком.

– Ба, – возражала мамаша, вытирая рот рукой. – Это дрянное платье так износилось, что протерлось до дыр. Еще немного, и будут видны сиськи с задницей. А эта деваха тощая, и грудь у нее плоская. Из него она сможет три платья себе сделать.

По правде говоря, пышные формы мамаши Красной могли вызвать голод у самых сытых хозяев таверн. И при одной лишь этой мысли папаша Красный сам начинал мучиться от голода. Сделав над собой усилие, он вернулся к своему почетному гостю:

– Что я могу предложить вам, монсеньор?

– Хорошего вина… Я хочу сказать – лучшего.

– Разумеется, разумеется. Мне известно, что вы тонкий знаток вин, – ответил сеньор «Красной кобылы», пытаясь убедить завсегдатаев с длинными ушами, что уже давно знает этого дворянина.

Артюс сразу все понял и воспользовался случаем:

– И два кубка. Отведаем вместе твой нектар.

Услышав такие слова, завсегдатаи удивленно подняли головы. Хозяин таверны едва не лишился сознания. Какая радость! Какая честь! Мамаша Красная лопнет от зависти, когда он будет рассказывать ей о предложении знатного сеньора, вероятно, богатого рыцаря. А может, барона? А почему бы и не графа? Ах! Боже мой!

Когда через несколько минут папаша Красный сел за стол, его щеки по‑прежнему горели от удовольствия. Разумеется, он не был столь наивным, чтобы полагать, будто граф, барон или богатый рыцарь пригласил его за стол ради простой беседы. Хозяин таверны был большим ловкачом. Он умел злословить, не пороча собственного имени, наушничать, не опасаясь нежелательных последствий, или говорить правду, но обязательно с выгодой для себя. А если они будут беседовать тихо, посетители решат, будто они болтают по‑приятельски. Какая реклама для его заведения! К тому же совершенно бесплатная.

– Папаша Красный, – начал Артюс д'Отон, – некоторое время назад вы приютили у себя рыцаря‑госпитальера, одного из моих друзей. Некоего Франческо де Леоне.

Обращение на «вы» окончательно убедило хозяина таверны, что к нему отнеслись с большим почтением.

– Понимаю, но говорите тише, – попросил хозяин, преисполненный решимости не упускать столь прекрасной возможности оповестить об их беседе весь квартал. – Уф… Когда речь идет о благородных клиентах, я стараюсь соблюдать тайну.

– Это делает вам честь. Итак, что с моим другом? Я должен передать ему очень важное послание от советника короля, – соврал Артюс.

– От советника короля? – вытаращив глаза, повторил хозяин таверны.

Ах! Какая удача! Когда мамаша Красная узнает, что у него жил рыцарь, состоящий в переписке с самим советником короля…

– Лично. Вы, разумеется, понимаете, что большего я не могу сказать.

– О, конечно! Дела королевства, они… Да, дела королевства.

– Вы, право, мудрый человек. Так где же мой друг рыцарь?

– Он покинул мое заведение два дня назад.

– Черт возьми! А вы знаете…

– Нет. Этот ваш знакомый рыцарь… он был настоящим рыцарем‑госпитальером. Нетребовательным, скромным, молчаливым. Любезным, даже когда был в плохом настроении, не могу отрицать этого. А ведь мое заведение, хотя и пользуется хорошей репутацией, давно не видело такого безукоризненною поведения. Впрочем, к нам заходят монахи… Молодые и зрелые.

Этот портрет, казалось, набросанный хозяином таверны не без сожаления, немного успокоил Артюса д'Отона. Значит, Леоне вел себя в соответствии с обетами, предписывавшими строжайшее целомудрие. Да, но любовь? Разве можно бороться с ней? Артюс сам служил убедительным примером: он даже не почувствовал, как к нему пришла любовь.

– Понимаю… Значит, у вас нет ни малейшего представления, куда он направился?

– Нет, черт возьми. Он взял свой тощий мешок, заплатил по счету и – фьють! – исчез. Впрочем…

Хозяин таверны немного помолчал, чтобы усилить впечатление от слов, которые собирался произнести.

– Впрочем?

– Впрочем, однажды вечером он угощал некоего клирика. Очень уродливого молодого человека, похожего на страшную крысу, если хотите знать мое мнение. Я понял, что молодой человек служил секретарем в Доме инквизиции. Возможно, он знает больше меня. Он вели очень душевный разговор.

Аньян! Аньян, бормотавший невразумительные слова после освобождения Аньес.

Артюс допил свой кубок и поблагодарил хозяина таверны, как важного горожанина. Тому и не требовалось большего, чтобы рассыпаться в любезностях.

Папаша Красный, который до сих пор никогда не подавал нищему даже ломтя черствого хлеба, предпочитая скормить его курам, расщедрился, словно ангел, и, упершись руками в бока, с наигранно‑оскорбленным видом отказался брать у графа деньги за кувшин дорогого вина.

 

Мануарий Суарси‑ан‑Перш, декабрь 1304 года

 

Дождавшись ночи, Франческо де Леоне начал осматривать окрестности. Днем по двору бегали собаки, и они быстро выдали бы его. Заглянув на минуту в служебные помещения, Леоне сразу понял, что этот воришка Клеман там не жил.

Он не спеша обошел мануарий, держась на расстоянии в несколько туазов. Две квадратные, кое‑как возведенные башни стояли по бокам относительно небольшого трехэтажного здания, увенчанного своего рода мансардой. По обычаю, принятому в этих краях, здания строили с севера на юг, чтобы оба фасада были освещены лучами восходящего или заходящего солнца. Ему вдруг показалось, что в слуховом окошке под крышей северной башни, затянутом прозрачной кожей, мелькнул огонек. Он подошел ближе и увидел светлые полосы известкового раствора, которым пытались заделать большие трещины. Франческо охватила бесконечная нежность к Аньес де Суарси. Она, как могла, отчаянно боролась с разрухой, постоянно грозившей ввергнуть ее саму и ее людей в нищету. В конце концов, в этом нет ничего удивительного. Та, которую он, теряя уже надежду, искал многие годы, должна быть удивительным существом. И ничто, да и никто не может заставить ее отречься.

 

Hoc quicumque stolam sanguine proluit, absergit maculas; et roseum decus, quo fiat similis protinus Angelis. [50]

 

Божественная кровь, которая очистит от скверны всякого, кто окунется в нее.

 

Недалеко от окошка Леоне заметил канат, закрепленный на раструбе желоба, сделанного в форме рыбы с крыльями летучей мыши. Чаще всего желоба[51] крепили к скатам выступающей крыши, а затем отводили назад. Их продолжением служили канавки, выбитые в камне. Желоба позволяли собирать дождевую воду и, отводя ее, оберегали каменную кладку от чрезмерной сырости.

Наличие веревки свидетельствовало о том, что кто‑то тайно пробирается наверх. Клеман? Другой слуга? Рыцарь хотел как можно скорее поймать подростка, чтобы забрать листок. Почему он его вырвал? Конечно, бумага очень дорогая, и ее можно продать по хорошей цене. Но если такова была цель Клемана, почему он не вырвал два последних листа, с виду чистых? Нет, он довольствовался одним, предпоследним и самым важным. Леоне вздохнул. Скоро наступит новая ночь, когда взойдет прекрасная звезда. Ночь морозная, но, к счастью, сухая.

Завтра они отпразднуют Рождество Спасителя. Он так надеялся провести эту ночь со своей тетушкой, помолиться подле нее. Он вспоминал бы, как ребенком с нетерпением ждал, когда Элевсия наконец скажет ему, что божественный младенец родился. Каким же он был глупым, как он боялся, что однажды по воле какой‑нибудь случайности этот день никогда не придет! Когда в полночь тетушка радовалась вместе с ним, что наступил новый год, сердце мальчика переполнялось счастьем. У Франческо пропадал аппетит, хотя филипповки, начавшиеся в День святого Андрея, заканчивались, и на кухне лихорадочно суетились служанки. Они ощипывали птицу, чистили рыбу, резали мясо на куски и украшали блюда. И хотя рыцарь де Леоне теперь знал, что Он родился не 25 декабря, все равно этот день оставался для него днем чуда и пока не сбывшейся надежды на то, что только Он и Он один может изменить людей и мир. Впрочем, на следующий день мир оставался таким же, каким был накануне. Что касается людей, они не изменятся, если их к этому не принудить.

Если бы в этот момент Леоне сказали, что в своих мыслях он приблизился к мыслям заклятого врага, он вытащил бы меч.

Леоне отошел назад на несколько туазов и лег, свернувшись клубком, за мощным стволом дуба, закутавшись в зимний плащ на меховой подкладке и накинув на голову капюшон. От холода у него немели члены, голод стягивал желудок, но рыцарь умел бороться с неудобствами и страданиями: он думал обо всех страждущих мира, открывал перед ними свою душу и, главное, повторял, что никакие муки не сломят его. Леоне погрузился в воспоминания. Перед его глазами в стотысячный раз возникли белые ступени цитадели Сен‑Жан‑д'Акр, залитые кровью. Отрубленная голова прекрасной женщины, слипшиеся волосы девочки. Впервые он увидел очаровательные морщины в уголках губ смеющейся Элевсии и рассердился на себя, что не удосужился разглядеть их подробно. Наконец сон сморил его.

Из оцепенения его вывело уханье сипухи.[52] Он осторожно потянулся всем телом, сбросив тонкий слой снега, припорошившего его за ночь, и попытался дыханием согреть руки. Сейчас он многое отдал бы за тарелку горячего супа или кубок медовухи и несколько ломтей хлеба. Бледная луна освещала окрестности. Канат по‑прежнему оплетал желоб. А вдруг в этот день, отведенный молитвам, никто не воспользуется им? Франческо не был уверен, что сумеет продержаться еще один день, за которым последует такая же ледяная ночь, без еды.

Неожиданно его внимание привлек какой‑то шорох. Он посмотрел на крышу квадратной башни. Из окошка вылезала маленькая фигурка. Был ли это знаменитый Клеман? Ухватившись за раструб, он развязал веревку и сбросил ее на землю. Леоне увидел, что в нескольких местах на канате были сделаны узлы, вероятно, для того, чтобы было легче подниматься. Рыцарь с трудом сдерживал свое нетерпение. Он был уже не столь юным и к тому же намного более тяжелым, чем эта фигурка, ловко спускавшаяся вдоль стены. Однако мышцы еще никогда не подводили рыцаря. Что касается химеры, к которой был привязан канат, она казалась довольно прочной. Его план – если только можно было назвать так несколько неясных мыслей, – был простым, но не внушающим уверенности. Леоне рассчитывал пробраться через слуховое окошко в дом и под покровом ночи обыскать все комнаты. Он не мог пройти через двор, поскольку тогда его заметили бы собаки.

 

Клеман спрыгнул на землю и поправил накидку. Как мальчик и говорил Аньес, он собирался в последний раз проникнуть в тайную библиотеку в надежде отыскать трактат Валломброзо. Монахини соберутся в церкви, где будут весь день молиться, и у него, при известной доле осторожности, появится шанс попасть в аббатство незамеченным до рассвета. Он немного испугался, когда его дама рассказала о своем странном свидании с аббатисой. Элевсия де Бофор поведала ей о пожаре, об испорченных манускриптах. Каких? В какой библиотеке? В тайной или открытой для всех?

 

Аньес надела серое шерстяное платье, собираясь идти на утреннюю мессу, начинавшуюся сразу после всенощной.[53] В церкви соберется вся деревня. Она безуспешно попыталась прогнать грустные мысли, одолевавшие ее вот уже несколько дней, и поправила накидку. Сегодня же она отправит записку своему сводному брату, потребовав, чтобы он немедленно привез Матильду в Суарси. Второе письмо она пошлет Монжу де Брине. Она уведомит бальи о своем поступке и попросит его силой привезти дочь, если Эд откажется это сделать добровольно. Дама де Суарси не заблуждалась. Она скоро потеряет влияние на дочь, ведь через несколько месяцев Матильда станет совершеннолетней. И тогда девочка наверняка потребует, чтобы вплоть до замужества опекуном ее был Эд. Могут ли пять месяцев изменить душу? Аньес сомневалась в этом. Она была достаточно честной, чтобы признаться самой себе: главной для нее оставалась уверенность, что она сделала все возможное, чтобы спасти дочь от пагубного влияния дядюшки.

Грустные мысли растревожили Аньес, и она молча упрекнула себя за это. Матильда, думы о которой прежде придавали ей силы, которая была смыслом ее существования, теперь лишала мать душевного равновесия, решимости бороться и энергии. А ведь раньше Аньес работала не покладая рук, не давая себе отдыха, словно крестьянка. По вечерам она в изнеможении падала на кровать, едва сдерживая слезы отчаяния, готовые вот‑вот хлынуть из ее глаз, терзаясь немым вопросом: чем она будет кормить своих челядинцев завтра? И каждый раз она обретала силы и мужество, думая о Матильде и Клемане. По сути, они заставляли ее жить. Но однажды родная дочь попыталась толкнуть мать в объятия смерти.

Перестань! Перестань хныкать и жаловаться на судьбу!

Я не могу.

Нет, можешь. Если сосредоточишься, а не будешь причитать как старуха. Вспомни, каково тебе было в зловонном застенке. Вспомни, как тебе удалось удержать жизнь, едва не покинувшую тебя?

Прекрасные воспоминания. Я цеплялась за свои самые прекрасные воспоминания. Но Матильда…

Перестань. Твою жизнь озарили другие прекрасные воспоминания. Мадам Клеманс де Ларне, Клеман и теперь он.

Он? Что я знаю о нем?

А с каких пор тебе понадобилось знать, чтобы знать?

И тут вмешалось волшебство. Она вновь увидела графа Артюса, бледного как саван, неистового и вместе с тем нежного и взволнованного. Их последние фразы до сих пор звучали в ее ушах:

– Три слова, мсье. И ничего больше. Речь идет только о трех словах…

– А если… если бы вы сами не были способны их произнести?

Аньес топнула ногой. Обольститель, очаровательный дуралей! Какими же нудными становятся мужчины, когда боятся показать свои чувства! Даже самые умные из них отчаянно запутывают себя и потом не знают, что и сказать.

Он произнесет их, эти три слова. Аньес дала торжественную клятву в этот день Рождества Христова.

«Клеман, мой дорогой ангел! Возвращайся скорее. Я так корю себя за то, что посоветовала тебе нанести последний визит в Клэре. Что станет со мной без тебя, моя Клеманс?»

Аньес открыла дверь, обитую гвоздями, и спохватилась. Надо было бы надеть манто, пусть до часовни рукой подать. Вот уже несколько дней стояли сильные морозы. Она толкнула тяжелую дверь, стукнувшую о наличник, и огляделась вокруг в поисках манто с подкладкой из меха выдры.

Шум. Приглушенное эхо шагов над ее головой. Клеман ушел до рассвета. В любом случае, он был таким легким, что из своей спальни она никогда не слышала звука его шагов. Хрупкая лестница, возведенная им, не выдержит взрослого, тем более пухленькой Аделины или могучего Жильбера. Кто‑то проник с улицы? Зачем? Незнакомец услышал, как она вышла из спальни, и только потом сделал несколько шагов г В таком случае громко стукнувшая тяжелая дверь ввела его в заблуждение.

Аньес испугалась. В мануарии она была одна. Да и кто мог бы услышать ее крики? Аделина хлопотала на кухне, закрыв тяжелые двери. Она готовила теплое вино с медом и хлеба, замешанные на молоке, которые Аньес раздаст после того, как их благословит каноник, брат Бернар. Слишком далеко, чтобы она могла услышать голос своей госпожи.

Аньес на цыпочках прокралась в ротонду, в которую упиралась восточная стена ее покоев. Это маленькое помещение служило гардеробной и отхожим местом. Там она взяла короткий меч, подаренный баронессой де Ларне. Конечно, с таким оружием нельзя было одолеть грозного разбойника, но, как любила повторять ее нежная покровительница, «женщина, преисполненная решимости защищаться, вполне может произвести неизгладимое впечатление на шайку обычных прохвостов». Встав посреди комнаты, слегка расставив ноги, она ждала, не спуская глаз с двери. Она слышала, как наверху незнакомец ходит взад‑вперед. Вдруг что‑то заскользило по полу. Незнакомец передвинул соломенный тюфяк, на котором спал Клеман, потом табурет. Он методично обыскивал мансарду. Это не вор, поскольку вся обстановка красноречиво свидетельствовала о бедности жильца. К тому же какому болвану могла прийти в голову безумная мысль забраться в мануарии, зная, что он за это поплатится головой? Вновь раздались шаги. Незнакомец подошел к люку, к которому Клеман прикрепил свою лестницу.

Затаив дыхание, Аньес сжимала головку эфеса дамского меча. Треск, звук упавшего тела. Одна из перекладин не выдержала, и незнакомец свалился на пол. Хотя в комнате царил ледяной холод, Аньес чувствовала, как с ее лба стекает мог. Она вытерла правую руку о платье, чтобы еще крепче сжать меч.

Тяжелая дверь медленно распахнулась. Аньес напряглась, готовая прыгнуть, понимая, что эффект неожиданности – самый серьезный ее козырь.

Высокий человек прокрался внутрь. Он закрыл дверь и обернулся. Аньес застыла на месте от изумления. Впрочем, насколько Аньес могла судить по внезапно побледневшему лицу мужчины, он изумился не меньше, чем она.

– Рыцарь?

– Мадам…

– Но… что вы делаете в Суарси, в моей спальне… Почему вы проникли сюда как вор?

Он пристально смотрел на нее, не зная, что ответить. Ему было стыдно, и вместе с тем он восхищался ею. Она была… такой, какой и должно. Величественной, с поднятым мечом, готовой к бою, но не жестокой.

Аньес взяла себя в руки. Теперь ее голос звучал властно:

– Ну, рыцарь! Я требую, чтобы вы немедленно все объяснили!

– Мадам, к сожалению, я не могу дать вам приемлемого объяснения. Впрочем, мои угрызения совести могут сравниться лишь с моим замешательством.

– Неужели вы думаете, что угрызения вашей совести и ваше замешательство меня удовлетворят? Вы ставите меня в щекотливое положение. Я обязана вам жизнью, спасенной честью. Но я не потерплю, чтобы в мой дом, в мои покои беспардонно врывались. Что вы здесь ищете?

– Ничего, мадам. Правда.

– Правда? Оставьте! Хватит рассказывать сказки, мсье! – Аньес рассердилась. – Вам надо было лучше учиться врать.

– Я не могу. Я не хочу.

Улыбка осветила прекрасное лицо мужчины, стоявшего напротив Аньес. Он закрыл глаза, покачал головой и прошептал:

– Почему бы вам не убрать меч в ножны? Сомневаюсь, что вы им сейчас воспользуетесь. Что касается меня, я предпочту тысячу смертей, но не допущу, чтобы вы пролили хотя бы каплю своей драгоценной крови.

Аньес посмотрела на меч, словно видела его в первый раз, и убрала его в ножны.

– Идемте, мсье. Проводите меня до часовни. Я забуду о вашем неподобающем присутствии в моей спальне. Скоро начнется месса. Дайте слово, рыцарь, что мы продолжим наш разговор с того самого места, на котором закончили. Ваше слово, я настаиваю.

– У вас всегда есть мое слово, мадам, – ответил рыцарь, улыбнувшись.

Аньес чувствовала, что он многого не договаривает, но не могла понять почему. Неужели этот мужчина такой непостижимый, что ей никогда не удастся понять его? И все же он соткан из света. В этом она уверена.