С моей мамой в восточноазиатском экспрессе

Бангкок – Сингапур. 1999

 

Здесь, в Бангкоке, случаются дни, когда в воздухе висят чад, и смог, и выхлопные газы – как огромное нойенбургское сырное фондю[144]. Снаружи жара в сорок три градуса, и все в городе стонут, садятся перед своими открытыми холодильниками и ложками едят манговое мороженое. Звонит телефон, но трубку, к сожалению, поднять невозможно, потому что телефон, естественно, находится слишком далеко от холодильника. Даже уличные собаки не в состоянии двигаться. Они лежат в тени, жадно хватая пастью воздух, слишком изможденные, чтобы тявкать. В один из таких дней ко мне в гости из Швейцарии пожаловала моя мама.

Она привезла с собой цюрихский шоколад Lindt & Sprüngli[145], и шоколад, само собой, тотчас расплавился, нам пришлось выбросить его в мусор вместе с привезенным мамой свежим «Шпигелем»[146]. На его обложке была изображена бельгийская статуя писающего мальчика, а номер, который так выглядит, читать нельзя.

Так и получилось, что мы с мамой решили предпринять поездку на поезде – лучше всего чертовски дорогом, с кондиционерами. Моя подруга все равно была сейчас занята съемками длинного документального фильма о неизвестном Молчащем лесе где‑то на лаосской границе. Я не захотел с ней туда ехать.

Ночью мне снились прохладные швейцарские циновки, прозрачно‑холодные горные озера и глетчеры. Итак, мы с мамой по телефону заказали два билета из Бангкока в Сингапур на поезд Eastern & Oriental Express.

Ярко‑зеленый свежевымытый поезд стоял на двенадцатом пути станции Хуалампонг, так называется главный вокзал в Бангкоке. Молодой человек открыл нам дверцу такси, подхватил наш багаж и попросил нас присесть в маленькой будке путевого обходчика. Там мы должны были что‑то подписать, а затем нам, вместе с большой группой заметно взволнованных австралийцев, предложили занять свои места.

В поезде было замечательно. Прежде всего – прохладно. При строительстве вагонов использовали много сортов редкой тропической древесины, и наше купе, тесное и создающее ощущение защищенности, тотчас напомнило мне купе спального вагона в автогрузовом поезде из Лерраха в Вестерланд, которым я часто ездил в детстве. Оно даже пахло так же: металлом, неоднократно стиранными простынями и недавно подточенными карандашами.

И потом мы поехали – сперва через бесконечные предместья Бангкока, мимо жилищ, построенных лишь из картонных коробок, мимо пальм, стоячей воды и машущих руками детей. Город кончился, и начался девственный лес.

 

Все было зеленью, бесконечной зеленью, прорезаемой светом. В этот момент мне быстро кое‑что вспомнилось: я вспомнил, как жил какое‑то время в Индии, как глупо я проводил время там на пляже, вспомнил месяцы пустого безделья, неосторожно расцарапанные комариные укусы на бедре, которые воспалились и начали гноиться. Становилось все хуже и хуже, так что мне пришлось поехать в больницу и показаться врачу.

Там я показал свое бедро, тронутое тропическим разложением, цвет гноя был не клинически светло‑зеленым и белым, а коричневым, и я едва слышно говорил с молодым индийским врачом, который, терпеливо улыбаясь, грязными пальцами перевязывал людей в задней комнате.

Расцарапанный комариный укус превратился в настоящую рану, желтоватую, с черными краями. Выглядело это не слишком привлекательно. За спиной очень молодого врача, перевязывавшего меня, на стене можно было увидеть темно‑коричневые и красные брызги.

В общем, достаточно впрыснуть тетрациклин, сказал врач и снова улыбнулся. Азия, сказал он. В Азии воспаляется все. И тетрациклин от всего помогает, сказал он, даже от чумы, от черной смерти.

Это мне вспомнилось, пока моя мама предавалась в нашем купе послеобеденному сну, а поезд въезжал в джунгли. Было так светло.

 

В разложенных повсюду брошюрах мы прочитали, что при посещении вагона‑ресторана требуется соблюдение определенных формальностей. Когда моя мама снова проснулась, мы соответствующим образом оделись, прошли в вагон‑ресторан, уселись на вежливо указанные нам места и оглядели других гостей. Все они были австралийцами.

На мужчинах были гипертрофированно большие, но, тем не менее, вполне подходящие к их грубоватым чертам лица пестрые галстуки‑бабочки. Женщины были одеты в летние платья с весело‑элегантным рисунком. Кожу их покрывал умеренный, красивый загар, волосы на концах выгорели от солнца, и все они выглядели так, как могут выглядеть только австралийцы: совершенно здоровыми.

За соседним столом сидела супружеская пара, явно приехавшая не из Перта или Мельбурна; мы с мамой, кивнув, представились. Оба, как оказалось, прибыли из Гамбург‑Квикборна. Супруг носил очки для чтения, как у Хеннинга Фошерау[147], походил на Штефана Ауста[148] и говорил «Превосходно!», поедая поданные блюда. Он сразу рассказал, что владеет верховой лошадью. Его жену звали Ханнелора.

Еда действительно была превосходной. Она представляла собой удачную смесь из тайской, французской и калифорнийской кухонь – полагаю, это можно назвать кухней Тихоокеанского региона. Имелось несколько сортов приличных французских вин, поезд весело трусил сквозь теперь уже вторую половину дня, и все австралийцы успели изрядно напиться.

Я специально купил себе для этой поездки – в букинистическом магазине – роман Агаты Кристи «Убийство в Восточном экспрессе» и некоторое время читал его. Книга, к сожалению, написана не очень занимательно, но, несмотря на это, она меня увлекла, и я теперь просто должен был выяснить, кто же ночью убил двенадцатью ударами ножа странного мистера Пречета, в его купе. Пока я читал, моя мама листала журнал Vogue Bambini.

Я уже на три четверти прочитал книгу Агаты Кристи, несколько раз зевнул, и спустя некоторое время мы остановились в Канчанабури, на реке Квай. Тормоза заскрипели, прозвучало непонятное объявление, и потом пассажиры, как длинная ливерная колбаса из кишки, потянулись из поезда, чтобы осмотреть мост через реку Квай – сооружение, которое союзным военнопленным пришлось строить для японцев в конце Второй мировой войны. Солдаты союзников, выкашиваемые эпидемиями, истязаниями и скверным питанием, мерли как мухи, и, не сними о них Дэвид Лин хороший художественный фильм[149], эти люди были бы сегодня забыты.

Мы подошли к большому кладбищу. На надгробиях можно было прочитать имена молодых людей, двадцатидвухлетних солдат – англичан и немногих голландцев. Несколько дождевальных установок, вращаясь, в это самое жаркое время дня опрыскивали ряды содержащихся в чистоте могил.

Солнечные лучи преломлялись в тысячах падающих водяных капель.

 

DE JONG. SOLD. INF. R.I.P. 1.4.1944[150] –

 

значилось на одном надгробии, странно освещенном, светлом, увитом цветами. Из дребезжащих громкоговорителей, расположенных на задворках кладбища, доносилась непрерывно возобновляемая главная музыкальная тема фильма. Правда, песня уже стала музыкальной заставкой для немецкого телеканала «Ундерберг», что несколько подпортило в глазах моей мамы торжественную атмосферу этого места. Мы вернулись к поезду.

 

Восточноазиатский экспресс снова тронулся с места, в направлении малайской границы. Солнце скрылось за бесконечными рядами каучуковых деревьев, и внезапно стало темно. Мы с мамой опять переоделись, еще тщательнее следя за соблюдением всех формальностей, чем когда готовились к обеду, и расположились в вагоне с баром. Там, заказывая себе по две рюмки бренди «Александр», мы заметили, что австралийцы не только выглядят супер, но также экстремально открыты и полны юмора.

– Я годами варила эти болонские спагетти, годами, – очень громко рассказывала одна австралийка окружающим. Все они пили австралийское «Шардоне» и, когда бутылки пустели, совали их горлышком вниз в ведерко со льдом.

– Скажешь тоже! – закричали друзья, уже тысячу раз слышавшие эту историю.

– Да‑да, – подтвердила она. – Пока однажды мой муж не заявил мне: «Эти сраные болонские спагетти у меня уже из ушей лезут. Я ими набит уже вот досюда». – Тут эта по‑настоящему красивая женщина ребром ладони провела у себя по горлу. – И знаете, что было дальше? Через неделю он со мной развелся.

– Да ты что?! – закричали и зафыркали австралийцы.

Кельнер наклонился к австралийке и спросил:

– Еще бутылку «Шардоне», мадам?

Моя мама ушла к себе в купе. Для нее здесь было слишком шумно.

 

Поезд остановился посреди джунглей, и прозвучало объявление. Дескать, другой поезд сошел с рельс на нашем участке пути, и теперь нам придется около двух часов подождать. Австралийцы болтали и продолжали пить, а я сам с собой играл партию в Scrabble[151], которую, однако, вынужден был прекратить, поскольку не мог правильно разобрать по буквам слово ‘Borscht’[152]. Я заказал себе мятный ликер‑крем, ровно три раза подряд прочитал одну страницу Агаты Кристи, потом глядел из окна в ночь, и поезд снова поехал. Что же произошло?

Ханнелора и ее супруг из Квикборна были осведомлены лучше, чем я: при крушении поезда погибли пять человек, прошептали оба. Ужасно. Они узнали это от начальника поезда, подмигнула мне Ханнелора, и затем оба тоже отправились в свое купе.

Мистер Кристофер Бьютт, начальник поезда, проходил мимо, и я спросил его, не знает ли он случаем, как пишется по буквам слово ‘Borscht’. Он сказал, что оно пишется ‘B‑O‑R‑S‑C‑H‑T‑S‑C‑H’, все дело в русской букве «Щ», которая в немецком и английском языках совершенно отсутствует. Потом мы беседовали о достоинствах кхмерского искусства (XI век) по сравнению с сукотайским искусством (XIII век[153]) и о несколько неподходящей отделке сидений здесь, в Восточноазиатском экспрессе.

К сожалению, мсье Галле из Франции обладает монополией на внутренний дизайн, и мсье Галле захотел тогда оформить поезд в точности, как в фильме «Шанхайский экспресс» с Марлен Дитрих[154]. Чуть меньше викторианского стиля и чуть больше элементов Баухауса[155] – это в любом случае пошло бы на пользу поезду, высказал свое мнение мистер Бьютт, проведя ладонью по темно‑красной обивке с узором «Пейсли»[156]. В другой руке он держал бокал свежевыжатого апельсинового сока. Мистер Бьютт определенно был приятным начальником поезда.

Снаружи теперь промелькнуло несколько освещенных дощатых хижин, можно было увидеть, как семья готовит себе ужин. Какой‑то мужчина с ружьем стоял рядом с путями и пристально смотрел в никуда. Две собаки с лаем – довольно долго – бежали рядом с поездом, но потом сдались.

На следующий день мы ехали уже по Малайзии. Люди здесь выглядели более несчастными, чем в Таиланде. Мужчины носили густые усы, и были похожи на пиратов, и казались злыми. Кроме того, Малайзия была гораздо пустыннее Таиланда, кругом простирались пустые высохшие поля. Страна и ее жители представлялись мне подавленными, согбенными и ужасно непривлекательными.

В этом месте вы, любезный читатель, наверное, спросите, как же можно целую страну, такую как Малайзия, втиснуть в один бегло набросанный абзац? Как можно позволить себе всего лишь смотреть на чужую землю из окна поезда, к тому же чертовски дорогого, и потом вынести о ней такое суждение? Вы правы. Мы с мамой охотно отправились бы в джунгли и постучали в несколько дверей какой‑нибудь затерянной в чаще деревни, потом сняли бы обувь и при свете свечей побеседовали с малайской семьей о том о сем.

Но тогда мы ехали на Восточноазиатском экспрессе, уже не имевшем ничего общего с реальностью. Мы ехали на этой абсурдной штуковине сквозь ночь, которая покусочно демонстрировала нам Азию – изящно порционированную, нарезанную на ломтики в размер вагонного окна. А если тебе не хотелось смотреть наружу, ты мог опять погрузиться в разглядывание журнала Vogue. Мы с мамой заплатили за странный образчик lifestyle – простите меня, пожалуйста, за это мерзкое слово, – и мы его получили. С Азией это не имеет ничего общего.

На следующее утро поезд прибыл в Сингапур. Я смог почти до конца дочитать роман Агаты Кристи «Убийство в Восточном экспрессе». Знаю, что мои слова прозвучат как надуманная метафора с каким‑то скрытым смыслом, но на самом деле они просто соответствуют реальности: последние страницы книги были отпечатаны с браком. Буквы слиплись, образовав нечитабельную черную кашу. Мы с Эркюлем Пуаро так и не узнали, кто же был убийцей.

 

За год до передачи

Гонконг. 1999

 

Аэропорт Кай‑Так, Коулунь,

22 часа 20 минут

Во время прибытия в аэропорт Кай‑Так – очень темно, и идет дождь, и в мозгу сразу возникает сцена из этого дурацкого фильма, потому что снаружи, пока самолет медленно катит по посадочной полосе, на огромном табло высвечивается надпись: ‘Double Happiness’[157]. Выше – предположительно – сообщается то же самое, но китайскими иероглифами. Затем все смазывается: красные, желтые, голубые огни реклам преломляются и растворяются. Досадно, что Азия и дождь, непонятные неоновые письмена в сочетании с темнотой неизбежно приводят мне на память фильм Blade Runner[158].

Аэропорт выглядит устаревшим – собственно, устаревшим здесь выглядит все, но вскоре ты понимаешь, что такое впечатление, опять же, зависит от света. В зале для прибывающих – никаких галогенных светильников, никакого прямого света. В Европе с помощью галогенных светильников в общественных помещениях создают ощущение интимности, выделяя иронично обособленные уголки, которые освещаются точечными источниками света. В Азии это не считают необходимым, здесь все озаряется бледным неоном.

Внимание, взять себе на заметку вот что: тесно облегающие фигуру, безупречные темно‑синие мундиры полицейских. Нервные бангладешцы в таможенной очереди. Корректно‑строгий взгляд служащих паспортного контроля. Диковинные, прекрасные экзотические места, из которых сюда прилетают: Харбин, Гуанчжоу, Хайнань, Ханой, Куньмин, Тайбей.

Сразу – в одно из красных такси. Здесь все такси – Toyota Crowns, приблизительно 1982 года. Улица, на которую мне надо ехать, имеет, как и большинство улиц в Гонконге, английское название: Staunton Street.

Водитель ни слова не понимает по‑английски, даже не знает названий улиц. Я, конечно, предусмотрительно, проявив изрядное хитроумие, позвонил Рихарду, и он напел в трубку, как в китайском произношении звучит название Staunton Street: Си‑дон‑тон‑гай. Услышав это, водитель оборачивается и начинает смеяться. Совершенно ясно: Си‑дон‑тон‑гай на самом деле – бранное слово. Это, пожалуйста, тоже возьмите себе на заметку.

Такси теперь катит под большими желто‑светящимися буквами, и ты думаешь: вот наконец этот город, Гонконг, – не такой далекий, как Токио, но бесконечно более чужой. Создатели дурацкого фильма ‘Blade Runner’ совершенно не правы, потому что редко встречается город, который кажется таким гомогенным, таким мало расщепленным и в столь малой мере несчастным, как Гонконг. Но ведь действие фильма, так или иначе, происходит в Лос‑Анджелесе, а это город энтропийного расширения, которое здесь, в Гонконге, из‑за коммунистов совершенно невозможно – по крайней мере, физически.

 

Торговый центр «Океанские галереи»,

Чим Ша Чуй, 11 часов

Американский писатель Дон Делилло[159] в одной из своих книг объявляет названия фирм Suntory, Kirin, Minolta, Sony новыми существительными синтетического языка масс – эсперанто джетлэга[160]. Однако для азиатского потребителя эти прекрасные азиатские гибридные имена напрочь лишены какой‑либо волшебной ауры.

Для молодых, мечтающих о деловой карьере китайцев Гонконга мифическими словами как раз являются Gucci, Jil Sander, Prada и Helmut Lang. Для людей бедных, но тем более страстно мечтающих о карьере, тоже имеются свои Armani, DKNY, Calvin Klein и Hugo Boss. Это, конечно, имена, которые у здешних жителей сразу же вызывают представление о каком‑то ином мире, находящемся по ту сторону ежедневно переживаемого ими гиперкапитализма; для азиатов они означают, я полагаю, старый мир, что‑то вроде диснеевской и мумифицированной Европы, которая давно уже больше не существует, но миланские, гамбургские или венские названия ее фирм еще можно одалживать, хотя выпускаемые под этими марками вещи, наверное, производятся здесь.

Здесь, в Гонконге, сама архитектура, как ни странно, вынуждает тебя идти сквозь торговые пассажи, мимо магазинов, через магазины. Собственно говоря, совершенно невозможно просто прогуляться по улице; гигантские эскалаторы заставляют тебя, пешехода, подняться наверх, переместиться из одного километрового торгового пассажа в следующий, не оставляя тебе возможности сделать хотя бы шаг по улице как таковой. В результате поход за покупками превращается в первую и последнюю цель существования; поступательное движение людей в пространстве нужно лишь для того, чтобы кто‑то мог опустошать их кредитные карточки.

 

Торговый центр «Ландмарк», центр, Gucci,

15 часов 20 минут

Германия обрела свой первый фирменный магазин «Гуччи» в середине июля этого года, магазин занимает всего каких‑то сто девять квадратных метров площади, на Гусином рынке в Гамбурге. Гонконг, при своих шести миллионах жителей, владеет уже сейчас десятью фирменными магазинами «Гуччи», и планируется строительство одиннадцатого. Все магазины очень‑очень большие. Н‑да, тут уж ничего не поделаешь. Маленькие китаянки все носят вещи от Prada или от Gucci – или, по крайней мере, очень хорошие имитации. Проходя мимо человека, они бросают на него особый взгляд, оценивающий покрой одежды, стрижку, подмечающий все, – и если какая‑то деталь моды принимается, то она тотчас же входит в коллективное сознание, она присваивается, берется на заметку, копируется и затем мигом начинает воспроизводиться в тысячекратно улучшенном варианте.

В этом «Гуччи» полуботинки с серебряной пряжкой тоже уже полностью распроданы. Истеричная давка. На нескольких больших, хорошо подсвеченных постерах можно увидеть ботинок: один – целиком из черной кожи и один – черно‑белый. Стройные, хорошо выглядящие китайские мужчины, которым больше неохота носить обувь от Comme des Garçons или Paul Smith, бросают на постер с ботинком нервные, боязливые взгляды. Как долго еще продержится Gucci, спрашивают они себя. И: смогу ли я приобрести эти ботинки, прежде чем будет слишком поздно, прежде чем Prada сумеет лучше, чем Gucci, интерпретировать стилевую зону между 1967 и 1972 годами?

Очень умная маркетинговая стратегия. Совершенно очевидно, что «Гуччи» делает это намеренно: сначала создает истерию, а потом просто выбрасывает на рынок недостаточное количество обуви.

 

Улица Глостер, возле залива, 17 часов 30 минут

У каждого здесь, на улице, естественно, по четыре мобильных телефона, рассованных по карманам. Из них, как минимум, один постоянно в работе. Электросмог на улице невероятный. Этому способствует еще и то, что связь по телефону в пределах Гонконга бесплатна, чтобы каждый мог как можно больше звонить – например, предварительно заказать у «Гуччи» полуботинки с пряжками.

 

Лан Квай Фонг, центр, 20 часов

Молодые британские консультанты по капиталовложениям, работающие в крупных брокерских фирмах, молодые британские журналисты, которые на двадцати квадратных метрах делят рабочие и спальные места со своими сослуживцами, это – Gweilos[161], белые привидения, и у них нет совершенно никакого шанса быть принятыми в китайское общество.

Они, правда, до глубокой ночи консультируют по‑английски китайцев, поскольку иначе денег на громадную плату за жилье им не заработать, но они не обедают вместе с китайцами, они не ходят в китайские клубы, они не знают близко ни одного китайца, а потому они будут вытеснены и из нового Гонконга как в реальности, так и в сфере изображений: их бледнеющий символ, королева, в ближайшие дни исчезнет со всех почтовых марок, на денежных купюрах ее не видно уже давно. В противоположность молодым китайцам все эти европейцы, помимо прочего, на удивление, очень‑очень плохо одеты.

А те последние несколько тысяч молодых британцев, которым не посчастливилось истязать себя работой в брокерских фирмах, а пришлось служить кельнерами по барам или как‑то иначе влачить жизнь на периферии, и которые потому с притворной невозмутимостью британского среднего слоя называют самих себя FILTH (Failed In London, Try Hong Kong)[162], слоняются пока, будто веселые переводные картинки с самих себя, по всего лишь восьмидесятиметровому кварталу развлечений Лан Квай Фонга, в стельку пьяные, – а за ними наблюдают со стороны китайцы, которые когда‑нибудь закроют им визу, потому что в барах «эспрессо», в которых британцы работают днем, они недостаточно пенисто взбили молоко для macchiato[163], заказанного торопящимся китайским бизнесменом.

Того, кто не старается изо всех сил, мгновенно выбрасывают с работы. Гонконг – не место для людей, которые хотели бы расслабиться. Художественной сцены здесь нет. Чтобы заниматься искусством, человеку необходимо свободное время, пространство и возможность потакать своей лености, а подобные вещи Гонконг не прощает.

Капитализм опять победил – но именно изощренно хитрый, изощренно жесткий азиатский капитализм, капитализм без профсоюзов и без законов о продолжительности рабочего дня на торговых предприятиях, капитализм, который не заботится о тех, кто не хочет ничего достигать. Теперь все здесь скоро станет китайским, это и есть готовое уже сейчас будущее, окончательный аут.

 

Улица Des Voeux, центр, 12 часов, полдень

Сегодня светит солнце, и, поскольку воскресный день, все домработницы города свободны. Они, почти без исключения, – филиппинки, и поскольку им негде больше встретиться и провести время, целый район центральной части города каждое воскресенье просто блокируется для транспорта. Сейчас они тысячами сидят на улицах, разворачивают пакеты с принесенной едой, передвигаются с места на место вместе со скользящими по земле тенями высотных зданий и развлекаются разговорами. Они показывают друг другу глянцевые журналы, помечают крестиком то, что скоро собираются себе купить, смеются и болтают – и ты вдруг замечаешь, насколько все это анархично, насколько не по‑китайски и насколько красиво.

 

Après nous le déluge [164]

Гоа. 1998

 

Слухи звонко гудят в тропическом воздухе. Последняя новость – легендарная вечеринка знакомств с Томом Крузом в Nilaya Arpora Guesthouse[165], восемь комнат которого можно снять на Рождество за девять тысяч долларов в неделю. Выкрашенные в синий и бежевый цвет комнаты названы по именам стихий и украшены золотыми солнцами и лунами.

– Ах, брось, «Нилая». Слишком много кича в духе Беаты Ведекинд[166], – говорят по этому поводу две лесбиянки лет сорока пяти, из Мюнхена. Они ориентируются в подобных вещах, ни в коем случае не хотят там жить и каждый год снимают вместо этого португальскую виллу с побеленной верандой, видом на Индийский океан и семью слугами.

Недалеко от их дома молодые, только что уволившиеся из армии израильтяне на тяжелых индийских мотоциклах Enf eld грохочут по рисовым полям, мимо прелестных португальских церквей, и их dreadlocks[167] весело развеваются в воздушном потоке.

Они чуть не сбивают нескольких поклонников «техно» из Глазго, которые ничего не замечают, потому что постоянно подбрасывают в себя экстази, спотыкаясь, бродят, охотясь за слухами, в поисках следующего рейва, который никогда не произойдет, или той хижины, где делают безукоризненный пирсинг, или просто омлета с золотисто‑коричневой корочкой.

И потом их интересует слух о том, где и когда снова видели Чарлза Собхраджа – серийного убийцу, который в семидесятых и восьмидесятых годах убивал простодушных хиппи. Все это бессмыслица, но вместе с тем и правда: эти люди постоянно пребывают в поисках.

– Я испробовал уже много наркотиков, но ничто так не расширяет твое сознание, как Святой дух, – говорит молодой фанат Иисуса. Он – член свободного, не считающего себя сектой объединения молодых людей, которые действительно так себя называют: Фанаты Иисуса. Они отвергают догматичность христианства, поэтому разъезжают по свету, с длинными вьющимися волосами, и когда их спрашивают, на что они тратят время, они смеются и отвечают: «Ищем Иисуса».

В Гоа они ставят рок‑оперу о жизни Христа, на которую сердечно приглашают желающих, в снятой неподалеку вилле новозеландского филиала Фанатов Иисуса. У всех у них белые зубы, они выглядят невероятно здоровыми, не курят сигарет, питаются вегетарианской пищей, не употребляют алкоголя и ведут во всех отношениях положительную, излучающую добро жизнь.

 

Гоа – Диснейленд анархистов, и те люди с Запада, которые в конце шестидесятых годов прибыли сюда первыми по старой тропе хиппи, через Турцию, Иран и Кабул, а потом поселились здесь и, как бы воспроизводя движения ножниц, каждое лето отправлялись на остров Ибицу, чтобы к зиме вернуться в Гоа, – они все еще живут тут. Их волосы и бороды стали еще длиннее, а животы раздулись и пообвисли, но зато сегодня им принадлежат в Гоа студии звукозаписи и галереи батика, интернет‑кафе и булочные, и они – пользуясь правом первородства – с нескрываемым отвращением взирают на своих духовных внуков.

Собственно говоря, во всем виноваты битники – Аллен Гинсберг и Питер Орловски – которые открыли Гоа в начале шестидесятых годов и завладели им. В ту пору битники просачивались сюда, так сказать, по капле, привлеченные слухами о том, что где‑то на другом конце света есть анклав, в котором каждый может делать что хочет. Устав от Танжера – да и Стамбул в ту пору был уже не тот, что прежде, – они, битники, явились в Гоа, сидели в чем мать родила на пляже и впрыскивали в руку морфий.

Местным индийцам, которые такого еще никогда не видели, поведение битников тогда еще представлялось возможной формой выражения одной из многих тысяч религий Индии – некоей личной, новой, малой религией, требующей от светлокожих людей с Запада именно того, чтобы они прибывали сюда, рассаживались нагишом на морском берегу и вкачивали в себя безумное количество морфия и ЛСД, на глазах истощаясь и неся невероятную чушь. Гинсберг тогда отмечал в своих индийских дневниках – вы только не смейтесь, пожалуйста, – что в Индии он де чувствует себя, как в Париже двадцатых годов.

Но затем, в конце шестидесятых, начали прибывать хиппи, их прибывало все больше, и от битников они отличались тем, что не читали друг другу вслух Уильяма Блейка[168] и Маяковского, когда обкуривались, а просто хотели быть гедонистами.

Они хотели только быть голыми и длинноволосыми, чувствовать себя свободными и под кайфом. И еще – показывать знак «peace»[169], один из самых бессмысленных, самых неестественно аффектированных жестов этого столетия. Впервые в истории человечества возник массовый туризм в регионы третьего мира.

До сих пор путешествие всегда было дорогим удовольствием. Но вдруг здесь объявились тысячи дурно пахнущих, немытых людей, которые на путешествие из Афин в Кабул израсходовали не более десяти немецких марок и теперь в Гоа тоже, видит Бог, не желали ничего делать. В конце концов, можно спать и на пляже, там же справлять нужду, питаться рисом, как местные, выкуривать в день пару самокруток и заниматься на песке свободной любовью.

Христианские дети населения Гоа, наполовину состоящего из католиков, возвращаясь домой из школы, неизбежно становились свидетелями ритуалов этих обнаженных хиппи. И поскольку все же имелось различие между странной новой религией и настоящими святыми, садху[170], которые, прикрыв матерчатым мешочком только свой пенис, столетиями бродили, прося милостыню, по Индии, – эти святые были аскетами, полностью отказывались от половой жизни, вообще пренебрегали телом, считая его вместилищем греха, тогда как хиппи, наоборот, занимались на пляже групповухой, на глазах у всех, – индусы возмутились, и их протест дал повод для активности отвергающим всякую мораль хиппи, которые знали теперь, за что им бороться под пальмами.

Гоа стал первым виртуальным раем, псевдобеззаконным пространством, поддельной временной автономной зоной, создания которой как последнего эстетического действия требует исламский анархист Хаким Бей[171].

И поскольку знак «peace», столь любезный всем хиппи, давным‑давно уже ничего не значил, а смысл его скукожился, отчего знак этот превратился в пародию на пародию, потребовался новый символ. Заклинанием в сегодняшнем Гоа стало «шанти»[172], завершающее слово из «Пустынной земли» Т. С. Элиота, – старинное санскритское слово, означающее «мир, который превосходит возможность усваивать», и это слово сегодня в гиперинфляционном употреблении у фанатов.

Сегодня «шанти» со всех сторон вдалбливается в уши посетителю. «Шанти, брат», – говорят, если опять не заводится мотоцикл Enfield, или не удалось раскрашивание хной, или косяк слишком слабо закручен. Что именно тут должно быть «шанти», распознать непросто. Но считается: все, что не прикольно, – не «шанти». Отглаженные рубашки, например, – не «шанти». Чартерные туристы – тоже нет. Модная фирма Stüssy – это «шанти», но даже и она не совсем. Уже лучше, в этом смысле, обстоит дело с шароварами из батика, которые полулегально, с использованием детского труда, производятся в Малайзии или в Южном Китае и потом продаются по средам здесь, на легендарном Блошином рынке. Блошиный рынок по средам, в Анджуне, является, так сказать, нексусом Гоа, наглядным примером синекдохи[173], Гоа в Гоа. Этот гарантированно еженедельный хэппенинг создает пространство, в котором каждый может показать свое опьянение, свое умопомешательство, свои носильные вещи, свой образ мыслей. Это – место, куда едут все, без исключения.

 

Туда прибывают прокаженные, смеющиеся нищие, индийские манекенщицы и манекенщицы шведские, бородатые пожилые хиппи и торговцы сукном из Непала и Кашмира, продавцы бронзы из Тибета, шизоидные рейверы и, конечно, представители касты, почитаемой здесь за низшую: тучные чартерные туристы в тесных рубашках «на выход», которые влажными от пота руками боязливо держат наизготовку видеокамеры, чтобы запечатлеть и потом, по приезде домой, показывать знакомым все безумие здешнего фанат‑шоу.

Вероятно, они смутно догадываются, что Гоа – это анти‑Мальорка, превосходный выбор для тех тридцатипятилетних, которые хотят на зиму снять для себя не finca[174], а виллу у моря, на другом конце света. И часто употребляемая фраза, что на Мальорке тоже есть де красивые уголки, точно так же касается и Гоа: элитарными считаются здесь только несколько пляжей – подальше за мысом. Но только в Гоа элитарность обретает странные формы выражения.

В джунглях Арамболя, например, возле знаменитого святого дерева баньян живут в лесу несколько голых швейцарцев вместе с голыми японками. Они давно сожгли или продали в Калангуте свои заграничные паспорта, после того как растратили деньги с дорожных банковских карточек и служащие филиалов American Express и T omas Cook в Гоа перестали реагировать на просьбы о срочной замене якобы украденных у них карточек. И именно эти молодые люди, которые голышом живут в девственном лесу, спят на деревьях, а по утрам, едва прикрыв чресла набедренной повязкой, пустыми обещаниями выманивают у рыбаков несколько рыб, проявляют образцовый элитаризм.

Признают здесь только то, что можно квалифицировать как «шанти», признают людей, которые отрезаны от других, потому что им на все наплевать, потому что они привыкли к наркотикам, потому что на недели зависают в трансе. Посмотрим, мол, кто дольше продержится без еды… Бедность, зависимость от героина и нищенство в третьем мире – как последний протест, как вершина заносчивости, как frisson de fin de siècle[175]. Хиппи‑денди, бродяга‑денди… Иметь длинные ногти на ногах и плохо пахнуть – это убогая альтернатива приспособленчеству, воспринимаемому такими людьми как убожество, и вместе с тем последний род эстетической активности, который представляется им возможным. Ситуационизм для каждого: выкладываешь 500 марок и попадаешь из Манчестера в Гоа беспересадочным рейсом авиакомпании British Midland, а обратный билет тебе уже не понадобится. Супермаркет анархии: поза и pastiche[176] этой позы.

 

Каждый, кто прибывает в Гоа, – посвященный, но некоторые – «еще посвященней» других[177]: «У тебя не найдется для меня пары рупий, на жратву?» – хрипло спрашивает прохожих на улице Калангута полуголый молодой человек лет двадцати, очевидно, родом из Гессена. И не в том дело, что у него, возможно, где‑то припрятан обратный авиабилет, который стоит столько, сколько среднему индусу не заработать и за два года. Может, и он тоже свой билет сжег или продал, но это не важно. Важнее, что в противоположность семистам пятидесяти миллионам индусов он сам лишил себя возможности покинуть эту страну, когда сжег свой паспорт или билет на самолет.

Это и есть шанти. Или, другими словами: самая отвратительная разновидность туризма в страны третьего мира. Ибо сомнительны с нравственной точки зрения вовсе не чартерные туристы в их обособленных клубно‑отпускных гетто. Нет, те создают в Гоа новые рабочие места, позволяя шоферам, представителям герметично отгородившегося от них туземного мира, катать их по городу в малолитражных автобусах, а недели через две снова отчаливают к себе домой, увозя в чемоданах пару сувениров местного производства. Достойны презрения те, кто отрекся от мира лишь в угоду своему гедонизму, кто в финансовом отношении живет хуже индуса и готов торговаться за каждый пфенниг, кто даже перестал мыться – но здесь застрял на два года.

Приверженность человека к подобному образу мыслей можно распознать, оценив, насколько он опустился, или, например, зная, что на пляже хиппи всегда имеет на себе меньше тряпок, чем другие туристы. Матерчатый мешочек, свободно облегающий мужской половой орган как единственная деталь одежды, сигнализирует: я уже давно живу здесь. Узкая ленточка между коричневыми, уже несколько отвислыми ягодицами, какую нередко видишь на пляже Копакабана в Рио (и там это вполне в порядке вещей, но здесь, в Индии, где женщины купаются, не снимая сари, а мужчины – длинных подштанников и нательных рубах, подобный костюм производит, мягко говоря, странное впечатление), означает: шанти, братья и сестры, я все еще свободный человек!

Тот факт, что сами хиппи давно превратились в аттракцион для туристов, и притом индийских, беспокоит их очень мало. Из соседних штатов Махараштра и Карнатака сюда приезжают целые автобусы, набитые индусами – преимущественно молодыми, – и эти юноши потом целый день группками бегают по пляжу, фотографируя малоформатными камерами западных туристок с едва прикрытыми промежностями, которые спят на песке, подстелив батиковые полотенца.

Под вечер, выспавшись, все хиппи плетутся в прославленно‑подозрительный бар Shore, набивают себе гигантские косяки, смотрят на заход солнца и австралийских жонглеров на пляже – потом все начинается сначала. Почти как в Ballermann 6[178] – только с противоположным знаком, да и происходит это в одной из беднейших стран мира.

В действительности это мало кого беспокоит – человеку, у которого в первый раз обнаружат четыре грамма гашиша, грозят десять лет тюряги. В середине восьмидесятых индийское правительство ужесточило закон – когда наркотический туризм принял серьезные масштабы, когда впервые появился чартерный авиарейс из Англии в Гоа, всего за пару сотен фунтов. Когда ручеек приезжающих в страну фанатов и рейв‑туристов превратился в лавину.

Но тот, кто позволяет себя поймать, скажем, курильщик марихуаны или морфинист, либо очень глуп, либо очень беден. И тот, кто при задержании не может или не хочет заплатить пару сотен долларов обычной взятки, попадает в тюрьму Гоа, сооружение как из фильма Papillon[179]. Она расположена прямо у моря; преодолев дорогу в джунглях, ты видишь сперва нескольких охранников, потом – полуразвалившееся здание, окна которого забраны решетками, побег отсюда абсолютно невозможен. Чиновники австрийского, швейцарского и немецкого посольств в столице Индии Дели – все они вынуждены разбираться с делами своих сограждан, отсиживающих разные сроки в Гоа, только вот сделать для таких глупцов они могут мало: р<