Принципы воспитания по Давенпорту

 

Принцип гедонизма, согласно которому наслаждение – единственное благо в мире, подвергся уничтожающей критике ещё философом древности Сократом (в передаче Платона). Английский философ Джордж Мур также полагает, что удовольствие не может считаться единственным благом; оно является лишь частью сложных психических переживаний, сопровождающихся чувством удовольствия, но при этом представляющих гораздо большую ценность, чем само удовольствие:

“Предположим, что мы имеем только сознание удовольствия и сознаём только удовольствие и ничего другого, даже не отдавая себе отчёта в том, что мы сознаём удовольствие. А теперь зададим вопрос: “Очень ли желательно такое состояние вещей независимо от того, как бы ни было велико количество удовольствия?” Никто, я думаю, не может не считать такое состояние желательным. С другой стороны, совершенно ясно, по‑видимому, что мы считаем весьма желательным многие сложные психические состояния, в которых сознание удовольствия соединено с сознанием других вещей, состояние, которое мы называем “удовлетворением от чего‑то” или “наслаждением чем‑то”. Если это правильно, следовательно, сознание удовольствия не является единственным добром, и многие другие состояния, в которых они содержатся как составной элемент, имеют гораздо б о льшую ценность”.

Рассуждения философа представляются вполне подходящими для оценки наслаждения в сексе. Удовольствием сопровождается удовлетворение любых естественных человеческих потребностей; практически оно неразрывно связано с сексом, как у животных, так и у человека. Но максимальное наслаждение испытывают именно влюблённые. Любовь и есть то сложное психическое состояние, составным элементом которого является наслаждение. Любовь, как и чувство оргазма, – продукты эволюции человека; животным они неизвестны. Степень выраженности и яркость оргазма зависят от наличия или отсутствия любви. У многих женщин, например, близость не сопровождается оргазмом, если они не влюблены. У мужчин оргазм достигается гораздо легче, но и у них чувство наслаждения снижено или отсутствует вовсе, если половой инстинкт удовлетворяется в случайной связи или с нелюбимой женщиной.

К подобным же сложным чувством относится и счастье; оно включает в себя наслаждение как составной элемент.

Гай Давенпорт вовсе не отрицает принцип наслаждения, он смело вводит его во взаимоотношения детей, подростков, взрослых. Но, подобно Джорджу Муру, он не считает его самоцелью. В системе его взглядов удовольствие уступает пальму первенства альтруизму, взаимовыручке, чувству дружеской эмпатии, соединяющей людей. Давенпорт считает симбиоз и взаимовыручку (“дружественные отношения”), самыми важными связями в природе. Осознаваясь человеком, межличностные контакты, основанные на этом принципе, воспринимаются как источник высшего наслаждения.

По мнению молодого скульптора Гуннара Рунга, героя новеллы “Гуннар и Николай”, природа не терпит зла и исключает его из себя; она – “дружественное место”, по его терминологии. Ель не может расти сама по себе, для её роста необходима микориза, выделяющая азот в корнях горной сосны; взаимоотношения обеих пород деревьев симбиотичны, дружественны. Его собственная художественная мастерская – тоже “дружественное место”, ибо Гуннар умножает добро в мире: его скульптуры посвящены доброму духу воздуха Ариэлю или писателю‑педагогу Янушу Корчаку и его питомцам, еврейским сиротам из детского приюта, отправленным фашистами вместе с их наставником в газовую камеру на смерть.

Словом, мироощущение молодого датчанина тождественно восприятию природы Борисом Пастернаком:

Ирпень – это память о людях и лете,

О воле, о бегстве из‑под кабалы,

О хвое на зное, о сером левкое

И смене безветрия, вёдра и мглы.

 

О белой вербене, о терпком терпеньи

Смолы; о друзьях, для которых малы

Мои похвалы и мои восхваленья,

Мои славословья, мои похвалы.

 

Пронзительных иволог крик и явленье

Китайкой и углем желтило стволы,

Но сосны не двигали игол от лени,

И белкам и дятлам сдавали углы.

 

Сырели комоды, и смену погоды

Древесная квакша вещала с сучка,

И балка у входа ютила удода,

И, детям в угоду, запечье – сверчка.

Для двенадцатилетнего мальчика, позирующего скульптору и влюблённому в него, мастерская его кумира – самое дружественное место:

“– Я счастлив оттого, что я здесь, Гуннар. Можно так сказать? Есть много хороших мест, лес Троллей, моя комната дома, комната Миккеля и чего только нет, но тут – моё самое лучшее место”.

Это удовольствие от дружбы вполне может сочетаться с эротическим наслаждением. Позируя нагим, мальчик нисколько не скрывает от скульптора своей эрекции. Мало того, он способен без смущения обсуждать причины, её вызвавшие.

“– Эй! Ты прекрасен, Гуннар. У тебя всегда такие большие плечи были под свитером и замызганные джинсы, и башмаки сорок четвёртого размера, а под одеждой ты просто олимпийский ныряльщик”, – во весь голос провозглашает мальчик, когда скульптор, посадив его себе на плечи, несёт по лесу. “Пальцы ерошат Гуннару волосы. Ноги вытянуты, Гуннар придерживает за лодыжки.

Очи долу, притворное изумление.

– У меня, наверное, встаёт, когда я счастлив”.

Любимая девушка Гуннара, Саманта, тоже любит мальчика.

“– Что мы будем делать, когда ты закончишь Ариэля и у нас не будет больше Николая и некому будет показывать очаровательный стриптиз, быть прекрасным, непристойно трепаться?”

Иногда ситуации бывают довольно острыми, но взаимная дружественность всех троих, вознаграждённая чувством удовольствия, безошибочно подсказывает им верный выход. Всё это вполне укладывается в рамки полового воспитания по Давенпорту.

Однажды мальчик вошёл к Гуннару без стука, “…хотя и прокричал ломким дискантом, что он уже тут.

Тишина, но та, что возникла только что.

– Эй, это я. Ариэль. Николай.

Молчанье гуще.

Шёпот наверху.

– Вот чёрт, – сказал Николай. – Слушайте, я пошёл. Когда мне вернуться?

Ещё шёпот.

– Подымайся, – сказала Саманта. – Ты тут не чужой.

– Совсем не чужой, – добавил Гуннар. – Ты – член семьи.

– Я не собираюсь влезать в ваши дела, – ответил Николай с жалобной честностью, имитируя речь взрослых. – Могу вернуться и попозже.

– И подняться тоже можешь. Мы одеты как Адам и Ева перед тем, как они наткнулись на яблоню, но ведь и ты сам большую часть времени разгуливаешь здесь в таком костюме.

Николай сунулся было в приотворённую дверь спальни, и у него перехватило дыхание.

– Веселье кончилось, – сказала Саманта. – Целых два раза – это я Гуннаром хвастаюсь. Мы просто баловались напоследок и бормотали друг другу в уши.

Гуннар перекатился на спину, закинув руки за голову, глупейшая ухмылка, и для пущей выразительности зажмурился. <…>

– Американский социолог, – промолвила Саманта, – много чего бы в свой блокнотик записал, если б я сейчас сказала, что нам надо одеться для того, чтобы Николай мог раздеться и позировать. <…>

– Пописать надо, – сказал Гуннар.

– Раздевайся, быстро, – сказала Саманта. – Ныряй в постель.

Он развязывал шнурки так, будто их в жизни не видел, а пальцы на пуговицах, пряжке и молнии вдруг стали бессильны, как у младенца. Он едва успел нырнуть под одеяло, приподнятое Самантой, в трусах и носках, сердце колотится как у загнанного кролика, когда вернулся Гуннар. <…>

Николай поцеловал Саманту в щёку и получил поцелуй в ответ.

– Так не честно, – сказал Гуннар.

Тогда он и Гуннара поцеловал, и тоже получил поцелуй”. И лишь после этого все приступили к работе: мальчик позировать нагим, а Гуннар, одевшись, – ваять.

Когда беременная Саманта уехала на остров Фюн, Николай остался ночевать у Гуннара.

“Солнечные лучики сквозь простыни. Двадцать пальцев на ногах. Телефон.

– Буду ли я разговаривать с Фюном? Конечно. Алло, алло! Да, я, кажется, проснулся. Тут со мной в постели Николай. <…> Постыдно, да, и психологи с полицией не одобряют, но очень здорово. Духовенство на этот счёт, кажется, ещё не определилось. Он уснул, когда мы обсуждали, насколько это по‑дружески – спать в одной постели. Даю ему трубку.

Основательно прокашляться вначале.

– Алё, Саманта. Я ещё не так проснулся, как Гуннар. Поздравляю с беременностью. Гуннар мне сегодня ночью сказал. Ты должна мне показать, как менять пелёнки и присыпать ребёночка тальком”. Разумеется, несмотря на эротические эмоции, которые Гуннар будил в мальчике, их совместное пребывание в постели оставалось платоническим.

В новелле есть и детективный момент. Оказывается, Николай – самозванец. На самом деле, он – Миккель, друг настоящего Николая, чья мать договорилась с Гуннаром о том, что пошлёт ему своего сына позировать для скульптуры Ариэля. Но Николай предпочёл потратить выделенное ему время для любовных встреч с подружкой (он постарше Миккеля).

“ – А твои родители знают, где ты? – спросил мальчика Гуннар.

– А у меня их нет. Я живу с дядькой, у которого крыша поехала. Вся одежда, которую я сюда надевал, – Николая. Теперь и кое‑какая своя появилась – на твои деньги за позирование”.

Таким образом, становится понятным странное пристрастие мальчика к “нежностям” с Самантой и Гуннаром – он, будучи сиротой, испытывает депривацию любви. В этом плане вполне оправдано, что оба взрослых любовника, к тому времени вполне насытившись своими половыми эксцессами, по очереди целуются и нежно тискают пришедшего к ним Миккеля‑Николая, демонстрируя ему свою “дружественность”. Похоже, дело идёт к усыновлению “дружественного” мальчика Гуннаром и Самантой.

В других новеллах Давенпорта налицо точно такое же уважение взрослых к эротическим переживаниям детей, а также к их сексуальной ориентации.

 

Два плаката

 

 

Дружная шведская семья: папа, мама и двое сыновей.

 

Первый плакат в детской:

 

 

“Сорок сантиметров в ширину, шестьдесят в длину, <…> из Амстердама, прикнопленный по четырём углам к стене между этажеркой и комодом, через весь верх <…> – надпись: BAAS IN EIGEN BROEKJE (с голландского: “Хозяин того, что у него в штанах”), и изображены двое обнажённых светловолосых симпатичных хорошо сложённых пареньков с открытыми взглядами, рука одного – на плече другого, оба ещё неполовозрелые, но уже с надеждой пробивается микропушок”.

Отец сказал ребятам, “…что кто‑то где‑то понимает, как обстоят дела”.

Второй плакат:

“На внутренней стороне двери в чулан, сорок два на шестьдесят сантиметров, также четырёхцветный, с надписью JONG GELEERD (“Юный учёный”) и текстом, о котором у них было самое смутное представление, поскольку в голландском ни бум‑бум, изображён встрёпанный голубоглазый мальчишка, спустивший джинсы и трусики до середины бёдер, а тремя пальцами оттянувший крайнюю плоть своего напряжённого и загибающегося вверх пениса”.

<…> “Мама стучала, если дверь была закрыта, спрашивала разрешения войти, не зная толком, чего именно она может не увидеть, папа – временами, если не забывал, Адам – никогда. Поэтому Питер на кровати забавлялся сам с собой, довольный, как мило и без сучка без задоринки это происходит, когда Адам с Кристианом ввалились, наигравшись до одури в футбол, растрёпанные, в одних носках, неся заляпанные грязью башмаки в руках. Здорово, Питер! – пропели оба, и Кристиан, нагнувшись поближе посмотреть, заметил, какая представительная у Питера дудка, с розовым набалдашником. А что, добавил он, если бы мы были не мы? Нам можно, сказал Адам, раздеваясь перед душем. <…> Под душ вместе пойдём, да? Так дружелюбнее”.

Адам с отцом в бассейне. Адам: “…люди, в конце концов, лучше выглядят в одежде. А папа говорил, что он имел ввиду, что в чём мама родила поджарые загорелые скауты и ровесники лучше смотрятся, а не банкиры и торговцы недвижимостью. А Адам сказал, что папа в чём мама родила хорошо выглядит, сколько же ему лет? Двадцать девять. Я зачал тебя, когда мне было семнадцать, и зачинать тебя было восхитительно прекрасно, да и Питера тоже”.

<…> “Свен и Расмус в нашем скаутском отряде много всего про греков знают. И сами на греков похожи. У Расмуса большой, как у папы. Они со Свеном лучшие друзья, влюблены друг в друга. Ничего себе не позволяют, говорят, что контролировать себя – завидное свойство характера. Поэтому ведут себя прилично, по крайней мере – говорят, что ведут себя прилично. Им бы с Питером познакомиться – краснеть будут неделю.

Папа сказал, что знает отца и тётю Расмуса”.

Расмус со своими скаутами Адамом и Кристианом загорали нагишом на берегу реки. К ним подошёл незнакомый подросток, и, посмотрев на ребят, снял свои мокрые трусы, чтобы выжать их и высушить.

“– Зачем, интересно, вы с себя одежду сняли?

– Нам нравится ходить голыми, – сказал Кристиан.

– Ты такой же голый, как и мы, а показать тебе есть что, – сказал Адам.

– Я не собирался ходить по воде в джинсах, а они сказали, что надо”.

Подросток Джеремия сбежал из своего отряда, куда против собственной воли попал по настоянию “тётки из инспекции для несовершеннолетних”.

Комментарий сексолога: если в Швеции нудизм запрещается “тётками из инспекции по делам несовершеннолетних”, то у нас его противниками почему‑то выступают андрологи, промышляющие на ниве сексологии. Их практика незаконна, потому что в перечне врачебных специальностей и должностей отсутствует термин “врач‑андролог”. Обычно – это урологи, которые, пройдя краткий курс по “андрологии”, полагают, что познали все тайны мужского организма и могут без труда исцелять нарушения потенции и бесплодие. Но это противоречит здравому смыслу и принципам сексологии – науки о взаимоотношениях партнёров, мужчин и женщин: сексуальные расстройства надо лечить в паре. Кроме того, чтобы обеспечить полноценную консультацию по вопросам половых взаимоотношений и размножения и успешно лечить половые расстройства и бесплодие, надо хорошо знать эндокринологию, психиатрию и собственно сексологию. Андрологи всех этих тонкостей не ведают и потому до смешного самонадеянны.

Включив однажды радио, я услышал крайне непрофессиональные рассуждения андролога, который с апломбом говорил:

“Больно смотреть на голых детей, загорающих на пляже. Неужто у их родителей не нашлось лоскутка материи, чтобы сшить им плавки? Ведь кругом песок; что если он ненароком попадёт на гениталии?! А прямое воздействие солнечных лучей на детскую мошонку?! Оно губительно для неё, так как перегрев яичек приводит к бесплодию”.

Все подобные опасения несостоятельны с научной и практической точки зрения. Если у мальчика головка члена плотно закрыта крайней плотью, то никакой песок внутрь не попадёт. Если же головка легко обнажается, то ничего не стоит промыть внутренний листок крайней плоти. Что касается мошонки, то она устроена по принципу радиатора: в холоде она подтягивается, чтобы предотвратить переохлаждение яичек, а чем жарче воздух, тем больше тепла она отдаёт. Африканские дети бегают целыми днями голыми и, как показала тысячелетняя история, жаркое солнце отнюдь не делает их бесплодными и сексуально неполноценными. Ношение тесных плавок не только не способствует правильному функционированию яичек, но и вредит ему.

Полезность же пребывания детей на нудистском пляже, где все загорают и купаются нагими, объясняется, прежде всего, психологическими причинами. Дети привыкают к наготе, своей и чужой; они научаются видеть особую красоту полностью обнажённого человеческого тела, не стыдясь её. Наблюдения, сделанные на нудистском пляже, могут дополнить знания, полученные любознательным мальчиком (“юным учёным”), изображённым на голландском плакате в новелле Давенпорта. Подобные дети никогда не станут визионистами или эксгибиционистами (так называют девиантных людей, подглядывающих за нагими женщинами или, тех, кто, внезапно появившись из‑за укрытия, демонстрирует им собственные гениталии).

Словом, пропаганда нудизма в новеллах Давенпорта представляется сексологу вполне оправданной и психогигиенической.

В целом же, принцип альтруистического гедонизма, царящей в симпатичной семье из этой новеллы, бесспорно, может быть положен в основу, как полового воспитания, так и воспитания вообще.

Трудный подросток Джеремия стал объектом педагогических забот Расмуса, а также фру Оверсков, матери Адама и Питера. Пока что он весьма далёк от совершенства и, в частности, ворует деньги у своей воспитательницы. Расмус, однако, видит и явно обнадёживающие признаки: подражая новым друзьям, Адаму, Кристиану и Питеру, Джеремия усваивает их культурный лексикон.

“– Сродство дружбы, – сказала фру Оверсков. – Кажется, ты прав. Я тем временем, учусь вытаскивать из бумажника ровно столько банкнот, чтобы создавалось впечатление, будто ничего не произошло”.

Труднее всего привить Джереми цивилизованные манеры; очень уж энергично он их отвергает.

«– Я пробовала застольные манеры. <…> Как бы случайно болтала с ним о том, что знать какие‑то простые повседневные вещи обходится дешевле, чем невежество. Моряк знает свои узлы и лини, солдат – команды, а молодой человек – застольные манеры. Я говорила, что у нас с Питером и Адамом такое правило: пока чему‑то учишься, оно является самым важным на свете до тех пор, пока не станет твоей второй натурой. Мы это в игру превратили – с карточным столиком, приборами и тарелками. Ломоть морковного пирога был у нас бифштексом. Меня посетило вдохновение, и я предложила ему меняться: он научит меня чему‑нибудь в обмен на то, чему научу его я.

– И чему, Гертруд, он тебя научил?

– Воровать в магазине “Ирма”».

Те теплота и терпение, с которыми фру Оверсков и Расмус, возятся с мальчиком, дают уверенность в том, что они своего добьются, и он станет настоящим человеком.

 

Дети сексуальной революции

 

В новелле “Кардиффская команда” полно секса, масса доброжелательства и любви, хотя само это слово произносится крайне редко. Герои новеллы – парижане “Уолт и Сэм, обоим по двенадцать, друзья, похожие на братьев. <…> Аккуратные летние стрижки, белые футболки, линялые джинсовые бриджи, как у Андре Агасси, адидасы, толстые белые носки, спущенные на лодыжки; отхлёбывают кока‑колу”.

Оба сидят в кафе на Плас Альма. “Сэм снял травинку с воротника Уолта, ухмыляясь, подталкивает того ногой под столом. Уолт, самоуверенный и счастливый, выудил какой‑то крохотный листик из волос Сэма. У каждого по ухмылке”. Судя по мимике и жестам, оба демонстрируют друг другу следы их пребывания в укромном месте на лоне природы, где они занимались сексом или же имитировали его. Когда к ним за столик подсел их ровесник Сайрил, Сэм и Уолт тут же посвятили его во все свои тайны.

Ему сообщили, что “мать Сэма – художница, а Уолта – пишет о живописи, философии и о чём только не пишет; что Сэм и Уолт, – незаконнорожденные ублюдки; что секс – это что‑то вроде секретной игры, и очень весёлой; что мама Уолта пишет со своим ассистентом Марком научную работу о картине Робера Делонэ “Кардиффская команда”; <…> что у матери Сэма есть клёвый друг по имени Кристофер – он норвежец и плохо говорит по‑французски, зато росту в нём семь футов и он симпатичный; что все они сполна пользуются домиком в деревне по выходным, где можно бегать голышом по саду; <…> что древние греки любили и мальчиков, и девочек; что у Пенни (матери Уолта), Дэйзи (матери Сэма) и Марка нет ни автомобиля, ни телевизора; <…> что существует фильм и запись поэта Аполлинера; что по каким‑то причинам – тут они ухмыльнулись – Сэм и Уолт посещали то одну школу, то другую, ни в одной не задерживаясь подолгу, и учились в основном у собственных матерей да время от времени у репетиторов вроде Марка; что однажды у них была репетиторша, но через неделю, уязвлённая до глубины души, сбежала…”.

Марк Бордо и познакомил Сайрила с его новыми друзьями. Этот восемнадцатилетний юноша был просто кладезем премудрости – учил латыни, знал греческий, писал французские стихи, мог назвать любое растение, разбирался в искусстве, особенно в живописи и в литературе, и был прекрасным педагогом. Отец Сайрила, человек, обладающий большим весом в финансовых кругах Франции и Европы, отдал сына на обучение Марку. В школе в это время были летние каникулы, жена бизнесмена удрала с любовником, а сам он не мог уделять своему отпрыску достаточного внимания. В качестве компенсации к Сайрилу был приставлен шофёр с автомобилем; если возникали какие‑то проблемы, то мсье Бордо мог связаться с личным секретарём своего нанимателя.

“– А что они делают, – спросил Сайрил, – мсье Бордо с твоей матерью?

– Ну, – ответил Сэм, отвечая за Уолта, чей рот был набит, – они вместе читают книжки, делают заметки, обсуждают прочитанное. Насчёт эпохи и стиля. Сидят очень близко друг к другу. Пенни вплетает свои пальцы в волосы Марка, а тот целует её в затылок. Марк ей печатает на машинке, книги приносит, ищет что‑нибудь в библиотеках. А ближе к вечеру трахаются. Если у них получится ребёнок, мы с Уолтом будем менять ему пелёнки, присыпать тальком и брать с собой в разведку”.

Разведкой на их сленге называлось шастанье по улицам; восхищение всем неординарным и красивым (классной немецкой овчаркой, длинным мальчишкой в телефонной будке, чьим единственным одеянием были воздушные штанишки до колен, так низко съехавшие с бёдер, что бумажник, заткнутый одной половинкой сзади за пояс, стягивал их почти на самые ягодицы; его плоским как доска животиком и грязными босыми ногами; колесом обозрения Ферриса, да мало ли чем ещё?). Непременным развлечением обоих был эпатаж примерных граждан и членов добропорядочных семей. “Вчера мы вогнали в фонарный столб один костюм‑тройку в котелке тем, что целовались и хватали друг друга за промежности. <…> Мы увлекаемся городской антропологией, анархией и сексом”, – так подытожила эта парочка свои любимые занятия в разговоре с Сайрилом.

Было бы несправедливым умолчать, что неугомонные тинэйджеры не очень‑то церемонятся и со своими матерями, и с их любовниками. Уточним сначала, что Сэм – на самом деле Би и что это – девочка. Её демарш, принявший характер трансвестизма (переодевания в одежду противоположного пола), поначалу предназначался Марку. По его словам: “Когда я познакомился с Пенни, меня привели как домашнего жеребца, любовника, и мне давались поблажки, будто я невыдрессированный щенок”. Марк был настороже, поскольку Пенни предупредила его о присутствии в доме её сына. Когда, наконец, в их ласках наступил перерыв и Марк, облачённый в халатик Пенни, покинул её любовное гнёздышко, “…и – что я вижу? не одного отпрыска, а двоих в совершенно одинаковых жёлтых спортивных рубашках и нечестиво коротких джинсиках, с идентичными причёсками и босиком. Казалось, Пенни веселится, знакомя нас”.

“– Мы знали, что ты не знаешь, и презирали тебя настолько же сильно, насколько нам хотелось, чтобы тебя здесь не было, но игра оказалась весёлой. Ты был напуган, и мы надеялись, что напугали тебя мы”.

В дальнейшем норовистые тинэйджеры подружились со своим репетитором (и по совместительству любовником матери Уолта), но они то и дело испытывают долготерпение старших своими вызывающими проказами и трансвестизмом. “Он непременно хотел быть гадким, – рассказывает об Уолте Марк, – вскоре после того, как я видел, как они с Би облизывали друг друга у Пенни, куда я пришёл днём с ней потрахаться. Потом, когда я выходил пописать, не заметить их было невозможно – кролик с крольчихой, а дверь, разумеется, настежь”.

Не стоит забывать и о любовнике Дэйзи. Дети осведомлены обо всех его положительных качествах, вплоть до гигантских размеров полового члена, но Кристофер ущемляет семейные права Би: “он лютеранин и робеет”, а потому, всякий раз, когда он остаётся ночевать у своей любовницы, Би и Уолту приходится спать в его собственном доме. Словом, вольные сексуальные нравы обоих тинэйджеров – проявление реакции протеста и против их матерей, а также их сожителей, и всех тех, кто счастливо живёт в нормальных полных семьях. Кстати, Уолт, прямо не упрекающий мать в собственной безотцовщине, со скрытым упрёком называет себя “незаконнорожденным ублюдком” и высказывает версию о том, что он – “сын моряка, фамилию которого мама забыла спросить”. По мнению юных анархистов, их имитация любовных нежностей особенно обидна для случайного наблюдателя, если они выдают себя за геев. Этим‑то и объясняются и упорный трансвестизм Би, и её постоянные превращения в Сэма. Вот, скажем, сцена в кафе, за одним из столиков которого расположилась семья американцев – “…папа лысый, у мамы волосы голубые, две дочери постоянно поправляют длинные причёски. <…>

Уолт и Сэм повернулись друг к другу, обнялись и поцеловались.

– Это игра, – сказал Марк Сайрилу. – Чтобы американцы понервничали. Присоединяйся, если хочешь. Я к этому привык.

Сайрил организовал подобие улыбки.

– Доедайте, пока официант нас отсюда не попросил.

– Ты думаешь? – спросил Уолт, встал и, наклонившись, поцеловал Марка в уголок рта. – А ведь мы ещё не поласкали друг у друга краники”.

Игры с переодеванием понравились и самим подросткам. “Мы с Сэмом всё время носим одежду друг друга, так что уже не знаем, где чьё, а наши мамы и не пытаются различать. Когда маман мне что‑нибудь покупает, то берёт сразу пару”.

Реакция протеста представителей младшего поколения то и дело ставит старших в достаточно трудное положение. Они вынуждены потакать тинэйджерам и не обращать внимания на их сексуальные забавы. А что, собственно, им остаётся делать? Сказать, что, мол, нам, взрослым, это можно, а вам, малолеткам, ещё рано? Это будет воспринято молодыми анархистами, как явная дискриминация, нарушающая все завоевания сексуальной революции, что грозит нешуточным бунтом! По словам Уолта: “Маман говорит, что я полиморфно перверсивен или перверсивно полиморфен, поэтому Би одевается мальчиком, который может сойти за моего брата или лучшего друга по имени Сэм”.

Простодушная Пенни не скрывает и свои собственные положительные эмоции, связанные с забавами её сына и Би:

“Когда ты впервые одел Би в свою одежду и придумал Сэма – я вспомнила, как сама завидовала мальчишкам, их одежде. Такие интуитивные грёзы как‑то связаны с источниками искусства, поскольку мои исполнены духовидческой интенсивности…”.

Марк гибче остальных; вот, скажем, его полушутливый диалог с Уолтом:

“– А я тебе нравлюсь?

– Нет, конечно. Ты – тошнотворный пацан, который чёрт‑те чем занимается в свои двенадцать лет при полном одобрении своей милой умницы‑мамы, у которого феноменальный коэффициент интеллекта, и потому, насколько меня поставили в известность, рукоблудит, рассматривая голландские издания, иллюстрированные голландскими мальчиками, которые начали теребить свои стручки ещё в подгузниках, а теперь вступили в развитую фазу счастливого идиотизма”.

Похоже, что и Уолт раздобыл голландские плакаты вроде тех, что украшают собой комнату Адама и Питера. Представители старшего поколения отнюдь не в восторге от подобной изобразительной продукции Амстердама. Тем не менее, Марк тоже подыгрывает “полиморфной перверсивности” Уолта, и, когда поражённый Сайрил спросил: “ Что это Уолт делает?”, он удручённо ответил: “Вдыхает аромат моих плавок, предположительно – ощутимый”. Они оба, и Марк, и Уолт, бисексуальны (только у подростка гомосексуальный потенциал несравненно сильнее гетеросексуального). Любопытен их диалог о детстве французского режиссёра, писателя и художника Жана Кокто, известного своей гомосексуальностью.

“– Когда Кокто был моложе тебя, он впервые в жизни увидел обнажённого мальчика в деревне, на ферме, и моментально грохнулся в обморок.

– Симпатичный, наверное, мальчишка был, а? <…> А от меня бы Кокто в обморок грохнулся?

– Намертво”.

Суть эта истории понятна читателям в свете того, что они уже знают о сексуальной ретардации Теннесси Уильямса. Кокто упал в обморок не оттого, что нагой мальчик был писаным красавцем, а потому что впервые увидел половой член другого подростка. Став взрослым художником, он без устали изображал любимый орган в любых состояниях и положениях, разумеется, вместе с их владельцами – молодыми людьми всех профессий и сословий: моряков, актёров, акробатов и художников. Так уж устроена психология гомосексуалов – мужской член является для них мощным эротическим раздражителем. Для юного Кокто его вид и вовсе стал запредельным испытанием, приведшим впечатлительного подростка к глубокому обмороку. Уолт сходен с Кокто и Теннесси Уильямсом и своей одарённостью, и гомосексуальностью. Но между ними есть очевидная разница: сексуальная революция позволила ему найти выход собственным сексуальным интересам в более раннем возрасте, так что никакие обмороки, панические атаки или приступы рвоты ему не грозят.

Трансвестизм для Би – явление временное и несущественное; своей затянувшейся игрой девочка лишь потакает гомосексуальности Уолта. К тому же она почувствовала эротический интерес к их новому другу, вполне гетеросексуальному Сайрилу.

“– Она собирается отпустить волосы и носить платья. Мне кажется, Уолт из‑за этого грустит, – признаётся Марку Сайрил, добавляя при этом: – У Би растут волосы на лобке, чем она гордится, и грудки – они прекрасны. Она прямо из “Георгик” Майоля. Я как во сне хожу”.

Подростки втянули в свою игру и Сайрила. Поскольку из дому он выходил в чересчур “буржуазной” одежде, донельзя раздражающей обоих малолетних анархистов, то его переодевают в общие “шмотки”. К эпатажным выходкам новых друзей мальчик привык не сразу, тем более что ребята посмеивались и над ним. Постепенно он всё же вошёл в их круг на равных, что повлияло на поведение всех троих: и Би, и Уолт почувствовали сексуальный интерес к Сайрилу; тот же отдаёт явное предпочтение Би, не слишком, впрочем, отталкивая Уолта. Уолт самым откровенным образом пытается склонить к сексу и своего восемнадцатилетнего репетитора, например, подразнивая его рассказами об играх с переодеванием Би в мальчишескую одежду:

“– Как‑то днём мы с Сэмом одевали и раздевали друг друга где‑то с час, наверное. Пенни сказала, что в лечебнице для душевнобольных способны и не такое. Ты раздуваешься и увеличиваешься”.

Восемнадцатилетнему Марку Бордо хватает ума, такта и педагогической ответственности, чтобы не злоупотребить явной влюблённостью в него обоих мальчишек. Это особенно важно по отношению к Уолту, явно добивающемуся от своего наставника половой близости. Марку трудно вдвойне, так как воспитание его питомца должно строится на трёх прямо противоположных принципах: во‑первых, необходимо уважать гомосексуальную ориентацию подростка, предупреждая развитие у него комплекса неполноценности и интернализованной гомофобии; во‑вторых, следует, по возможности, содействовать становлению его гетеросексуального потенциала. Наконец, в‑третьих, необходимо учитывать, что Уолт наделён синдромом низкого порога сексуальной возбудимости. Это последнее обстоятельство накладывает на Марка особую ответственность: надо считаться с явной сексуальной заинтересованностью и осведомлённостью подростка, и, в то же время, поощрять его сексуальные домогательства было бы преступлением. Словом, Давенпорт смотал клубок чрезвычайно сложных и противоречивых проблем. Откровенно говоря, врачу хотелось бы, чтобы в его новеллах гораздо определённее и чётче звучала мысль о запрещённости педофилии, о недопустимости и преступности перехода черты, разделяющей уважительное отношение к сексуальному любопытству подростков с реализацией любых физических контактов с ними. Это сделало бы книгу Давенпорта более доступной для широкого круга читателей, сталкивающихся с проблемами сексуального воспитания “трудных” подростков. Но он не был медиком, а писателем; у него свои задачи и цели, своё в и  дение проблемы.

Разумеется, с точки зрения педагогики, сексуальные игры Уолта и Би крайне предосудительны. Но как врач‑сексолог по секрету шепну читателям: мальчику они пойдут во благо. Когда Уолт достигнет зрелости, именно эти его детские игры обеспечат ему относительную свободу выбора в половом поведении (конечно же, с явным преобладанием гомосексуального потенциала). Без гетеросексуального опыта, полученного в играх с Би, его шансы на близость с представительницами прекрасного пола были бы близки к нулю.

Сайрилу выход из одиночества и успехи на поприще учёбы у Марка Бордо пошли на пользу: за ненадобностью он выбросил свои очки и доказал в спортзале, что у него нет “ни порока сердца, ни астмы – ни единой штуки, которыми меня раньше пугали”. Всё это были проявления невротического развития одинокого мальчика, лишённого родительской любви.

С точки зрения сексолога, в новелле “Кардиффская команда” подняты чрезвычайно важные вопросы, связанные со сложностью, спорностью, но необратимостью сексуальной революции. Напомню читателям её причины: рост экономической самостоятельности женщин; успехи НТР (научно‑технической революции); открытие противозачаточных препаратов; акселерация подростков и, наконец, достижение высокого жизненного уровня, в частности, обеспечившего молодежи широкий доступ к автомобилям. Недаром же американские социологи полушутливо утверждали: “Мы сделали нашу сексуальную революцию на задних сидениях автомобилей”.

В её рамках, вначале на Западе, а затем и в России, сложилось новое мышление и поведение:

1. В сознании нового поколения гедонистический аспект секса (потребность в половом наслаждении) уравнялся с двумя другими аспектами – биологическим (функция размножения) и психосоциальным (реализация потребности в межличностных контактах).

2. Произошел немыслимый ранее прорыв информации в средствах массовой коммуникации: прежде запретные темы попали в передачи телевидения и радио, они порой с излишней демонстративностью публикуются в газетах и журналах. Расширились лексические нормы в кино и на телевидении. Появились порнографические и полупорнографические издания. Открылись секс‑шопы, в которых продаются фаллоимитаторы, искусственные влагалища и иные приспособления, предназначенные для секса.

3. Появились издания, рассчитанные на читателей, принадлежащих к сексуальным меньшинствам. Отменена уголовная ответственность за гомосексуальные контакты, если партнёры достигли совершеннолетия и вступают в половую связь без принуждения. Гомосексуальность была исключена из списка психических заболеваний.

4. Семейное положение индивида стало делом его личного выбора. “Действительно, предпочтительно, но не обязательно вступление в брак, желательно иметь детей, но и бездетность не представляется аномальным состоянием. Короче, современная нормативность, будучи ответственным регулятором, в большей мере учитывает личное своеобразие человека, чем нормативность традиционная”. (Социолог Сергей Голод).

5. Наблюдается “омоложение секса”, – тенденция к раннему началу половой жизни, когда о браке не может быть и речи. Именно это мы видим в новеллах Давенпорта.

6. Активизировалась внебрачная рождаемость, растёт число материнских семей (“материнская семья ” – термин, обозначающий, что семья возникла не в результате развода, а вследствие решения матери иметь ребенка вне брака). Именно так поступили Пенни и Дэйзи, матери Уолта и Би в новелле Давенпорта.

7. Резко возросло число разводов. Коэффициент разводимости (количество разводов, приходящихся на 1000 человек населения) выр<