Беседа Фа и Би с профессором севиллой. Понедельник 9 марта 1971 года, 10 часов утра

 

(Примечания профессора Севиллы: «Я не видел Фа и Би с тех пор, как в пятницу 6 марта покинул лабораторию. При виде меня Фа выпрыгнул из воды, стал бить по ней хвостом и издал целую серию радостных свистов. В течение всего этого времени Биоставалась немного в стороне, молчаливая, настороженная, она почти не смотрела на меня.)

Фа. Па! Где ты был? Где ты был?

С. Здравствуй, Фа!

Фа. Здравствуй, Па! Здравствуй, Па! Здравствуй, Па! Где ты был?

С. Здравствуй, Би!

Би. Здравствуй, Па. (Би в центре бассейна, она медленно описывает круги в направлении часовой стрелки и посматривает на меня искоса, когда проплывает мимо, но она не издает никаких свистов и не выказывает намерения приблизиться. Фа у края бассейна, в одном метре от меня, игриво настроенный и полный радости. Когда я приблизился, он выкинул свою обычную шутку: окатил меня с головы до ног водой.)

С. Я уезжал отдохнуть вместе с Ма.

Фа. Отдохнуть? Ты хочешь сказать — спать?

С. Отдыхать — это значит ничего не делать.

Фа. А здесь ты не отдыхаешь?

С. Нет, не часто.

Фа. А там, куда ты уезжаешь, ты отдыхаешь?

С. Да.

Фа. А где это?

С. На берегу моря.

(Би перестает описывать круги, слушает внимательно, но не приближается.)

Фа. Здесь тоже рядом море. Иногда я слышу волны, а когда я пью воду, она отдает другими животными.

С. Я тебе объяснял, во время прилива мы открываем шлюзы, и вода из моря наполняет бассейн.

Фа. Да, я знаю. Я не забыл. Я ничего не забываю, никогда. Мне очень нравится, когда у воды вкус моря и других животных.

С. Би, пойди сюда.

(Би повинуется не сразу, а когда она подчиняется, то вместо того, чтобы прямо подплыть к борту, несколько раз делает крюк, показывая свое дурное настроение).

С. Би, что с тобой? Ты сердишься?

Би. Ты не сказал, что ты уезжаешь.

С. Но это уже не в первый раз. До пресс-конференции я уже уезжал дважды.

Би. Да, но ты говорил, что уезжаешь.

С. Хорошо, следующий раз я тебе это скажу.

Би. Спасибо, Па. Там красиво, где ты был?

С. Очень красиво.

Би. Что ты делаешь, чтобы ничего не делать?

(Я смеюсь, и Фа тотчас же мне подражает, поглядывая насмешливо на Би. Би недовольно моргает, но ничего не говорит.)

С. Я играю с Ма, лежу на солнце и купаюсь.

Би. Ты должен был бы брать нас с собой.

Фа. Да, Па, ты должен брать нас с собой.

С. Я не могу, там нет бассейна.

Би. А где ты купаешься?

С. В море.

Би. А как же акулы?

С. Там, куда я езжу, нет акул. Но вам, пока меня нет, совсем не так плохо, вы играете.

Фа. Да, особенно вместе с Ба[37]. Он очень милый. Другие тоже очень милые.

Би. Я очень люблю Ба. Он все время с нами. Он купается с нами. Он играет с нами. Он нас ласкает. И он говорит. Много говорит.

Фа. Он читал нам статьи про нас. Но он не захотел объяснять. Он нам сказал: «Подождите Па». С. Это я его просил вам прочесть.

Фа. Па, мне было грустно. Есть люди, которые нас не любят.

С. Всегда находятся люди, боящиеся новых вещей.

Фа. Они боятся нас?

С. Да.

Би. Я не понимаю почему.

Фа. Один человек сказал: «Место рыбы — в моей тарелке».

Би. Па, почему он так сказал, ведь мы же несъедобные?

Фа. И мы к тому же не рыбы.

Би. О Фа, не будь таким снобом.

(Я смеюсь, и Фа вместе со мной.)

С. Би, кто научил тебя слову «сноб»?

Би. Ба научил. Почему ты смеешься? Это плохое слово?

С. Это очень хорошее слово. В особенности когда Фа хвастается тем, что он млекопитающее.

Фа. Но я горжусь тем, что я млекопитающее. У дельфина мозг весит столько же, сколько и у человека.

С. Это верно. Ты не забыл.

Фа. Я никогда ничего не забываю.

Би. А есть еще статьи про нас?

С. Мы посмотрим после. А сейчас я должен тебе кое-что сказать.

Фа. И мне тоже?

С. И тебе тоже. Помнишь, Фа, это ты научил Би говорить.

Фа. Да, это я.

С. А теперь мне бы хотелось, чтобы вы оба научили говорить других дельфинов.

Фа. Зачем?

С. Двух говорящих дельфинов мало.

Фа. Почему?

С. Это слишком долго объяснять.

Фа. Тебе доставит удовольствие, если мы научим других дельфинов?

С. Да.

Фа. А как мы будем действовать?

С. Я приведу к вам дельфинов.

Би. Сюда? В бассейн?

С. Да.

Би. Дельфинов или дельфинок?

С. Одну дельфинку для начала.

Би. Нет! Нет!

С. Почему нет?

Би. Я не хочу.

С. Не хочешь?

Би. Я ее побью. Я ее укушу.

С. Но послушай, Би…

Би. Я отниму у нее ее порцию рыбы.

С. Но послушай, Би, это будет очень нехорошо с твоей стороны.

Би. Да.

С. Ты хочешь быть нехорошей?

Би. Да, я буду нехорошей, все время я буду ее кусать.

С. Но послушай, Би. Почему?

Би. Я не хочу, чтобы Фа за ней ухаживал.

(Фа смеется. Би поворачивается к нему и ударяет его хвостом; он ускользает от удара и не отвечает на него.)

С. Би, но ты же знаешь, что в море всегда так бывает.

Би. Это другое дело.

С. В море у самца всегда несколько самок.

Би. Это другое дело.

С. Почему это другое дело?

Би. Фа и я, мы говорим.

(Я на мгновение замолчал, настолько был поражен этим ответом.)

Фа. Ты молчишь, Па?

С. Би, а если вдруг другая дельфинка будет сильнее, чем ты?

Би. Тогда я попрошу Фа, чтобы он помог мне ее бить.

С. И ты, Фа, будешь ее бить?

Фа. Да.

С. Почему?

Фа. Я всегда делаю то, что мне говорит Би.

С. Почему?

Фа. Мне нравится так делать. Я очень люблю Би.

С. А если я впущу в бассейн дельфина?

Фа. Я буду с ним драться. Может быть, я его убью.

С. А вдруг он будет больше и сильнее тебя?

Фа. Би мне поможет.

(Я смотрю на Би, она подтверждает кивком головы.)

С. Би, поговорим об этой дельфинке. Какая разница от того, что вы с Фа умеете говорить? Прежде чем говорить по-английски, вы говорили на языке дельфинов.

Би. Это другое дело.

С. В чем разница?

Би. Не знаю.

С. А до того, как ты стала говорить по-английски, ты согласилась бы допустить другую дельфинку в бассейн?

Би. Я очень люблю Фа. Я его люблю, как ты любишь Ма.

С. Ты заметила, что я люблю Ма?

Би. Да.

С. А если бы я не любил Ма, ты согласилась бы на другую дельфинку?

Би (с волнением). Ты хочешь перестать любить Ма?

С. Нет, нет. Я же сказал «если». Я тебе уже объяснял, что значит «если».

Би. Я не люблю «если». Фа хорошо понимает «если», а я нет. Вещи или есть, или их нет. Зачем «если»?

С. Слушай меня как следует, Би. Слушай, это очень важно. Ты не хочешь, чтобы другая дельфинка была в бассейне, потому что я люблю Ма?

(Молчание).

Би. Да, может быть.

С. Ты хочешь быть с Фа, как я с Ма?

Би. Да.

С. А если бы ты не говорила по-английски, ты бы заметила, что я люблю Ма?

Би. Я не люблю «если». «Если» меня сбивает с толку.

С. Постарайся мне ответить, Би, я тебя прошу.

Би. Не знаю. Я устала.

(Би поворачивается ко мне хвостом, плывет к резиновому кругу, продевает в него морду и бросает круг Фа, который ловит его на лету и бросает ей снова. Я делаю несколько попыток вновь завязать разговор. Она не отвечает. Время — 10 часов 20 минут.)

 

Сюзи окинула всех взглядом. Это было первое заседание после 20 февраля. Стулья были расположены вокруг стола, на котором стоял магнитофон. Порядок сохранялся всегда один и тот же: сотрудники являлись на пять минут раньше. Севилла врывался последним и последним усаживался. Он взял на место Лизбет Симона, но, то ли случайно, то ли умышленно, он никем не заменил Майкла — один замещающий, один отсутствующий. «Кроме места Майкла слева от меня, все остальные заняты как обычно; сам того не зная, ни во что не посвященный Симон сел, как садилась Лизбет, справа от Арлетт. Питер, конечно, рядом со мной, сидит, положив руку на спинку моего стула, он не касается меня, но я ощущаю затылком тепло его руки. И Мэгги рядом с Бобом, одетым очень элегантно; что только он не делает: и принимает самый отсутствующий вид, и наполовину повернулся к ней спиной, но я готов поспорить, что и этим ему не удастся отбить у нее охоту пошептаться с ним, она будет бросать реплики и своему соседу слева, тихому, скромному Симону, убравшему ноги под стул; он не станет ей отвечать, но это не спасет его, несчастного, совсем напротив: для Мэгги все служит знаком признания, даже молчанье».

— Вы сейчас услышите, — сказал Севилла, — мою беседу от 9 марта с Фа и Би. Слушайте ее внимательно, она будет предметом нашего обсуждения.

Он включил магнитофон, положил ладони плашмя на стол и глядел, как разматывается лента. Крикливые голоса обоих дельфинов наполнили комнату.

— Ну вот, — сказал он, когда лента закончилась. — Что вы об этом думаете? Я жду от вас сейчас не практических предложений, а анализа поведения. Что вы об этом скажете?

Сюзи первая нарушила молчание:

— По-моему, реакция Фа вполне нормальна. Она согласуется с тем, что мы знаем о поведении дельфина-самца. Фа живет один в бассейне с Би. Ввести другого самца — значит поставить вопрос о разделе самки и установлении иерархии.

— В этом смысле, — сказала Арлетт, — реакция Би также не отклонялась от нормы. Введение другой самки в бассейн повлекло бы за собой те же проблемы.

— Не совсем, — сказал Питер.

Арлетт посмотрела на него. С момента ухода Майкла Питер стал как-то увереннее в себе, он возмужал и не скрывает своего покровительственного отношения к Сюзи.

— Би, — продолжал Питер, — жила в море, то есть она жила в группе дельфинов, где пары нестабильны, где самец владеет последовательно несколькими самками. И, несмотря на это, она настаивает на моногамии.

— Вы правы, — сказал Севилла, и Питер просиял от этих слов. — Она поступает так, приняв определенное решение.

— И даже мотивированное, — произнес Боб своим мелодичным голосом. На нем были синие носки, голубые брюки и рубашка цвета перванш с широко открытым воротником; на шее бирюзовое кашне с черной вышивкой. Сюзи посмотрела на него. Действительно, изящно, целая гамма голубых тонов, но как может он носить кашне в такую жару?

— Я сейчас уточню, — продолжал Боб. — Я хочу сказать, что есть некоторая нечеткость в этой мотивировке, так как Би не дала однозначного объяснения своему поведению, она дала два: во-первых, она говорит на нашем языке; во-вторых, она хочет, чтобы у нее с Фа были отношения человеческого типа.

Севилла посмотрел на Симона, на его скрещенные под стулом ноги и любезно спросил:

— Прекрасно, а что вы об этом думаете, Симон? Есть ли нечеткость в этой мотивировке?

Симон покраснел. Это был высокий тощий парень, нерешительный, но добросовестный. Все у него казалось неопределенным: возраст, черты лица, цвет волос, мнения.

— Может быть, — согласился он с некоторой осторожностью, — может быть, и следует говорить о наличии нечеткости.

Мэгги ободряюще улыбнулась ему, и, боясь показаться дурно воспитанным, Симон ответил ей гримаской, которая могла бы сойти за подобие улыбки. Мэгги опустила глаза. «Бедный мальчик, он начинен комплексами, он такой робкий, с каким вожделением он на меня смотрит, ну прямо уличный мальчишка перед витриной кондитерского магазина, я уверена, что он никогда не целовал девушку; в некотором смысле даже жаль, что я уже так далеко зашла с Бобом; если бы я не боялась пробудить в Бобе ревность, я уверена, что мне удалось бы сделать из этого Симона что-нибудь путное, в общем-то его не назовешь уродом; у него в глазах светится душа, и в нем скрыто много огня, если судить по его толстым губам».

— Я не вижу никакой нечеткости, — сказала Арлетт. — Верно, что Би привела две причины своего поведения: первая — «я говорю на вашем языке», вторая — «я хочу, чтоб у меня с Фа были отношения человеческого типа». Но если внимательно посмотреть, эти две причины составляют одну. В обоих случаях несомненное желание идентифицироваться с человеком.

— Браво, Арлетт, — сказал Севилла с жаром, поворачиваясь к ней, и улыбка на мгновение озарила его лицо. — Может быть, — продолжал он, охватывая взглядом всех за столом, — вы помните, что во время пресс-конференции 20 февраля один журналист спросил у Фа, расценивает ли Фа то, что он говорит на языке людей, как продвижение вперед? Среди груды вздора это был интересный вопрос. Говорить на языке людей для Би, несомненно, продвижение. Раз она говорит, значит она не так уж от нас отличается. Следовательно, наш тип любовных отношений должен стать также и ее типом. Избирая в качестве модели моногамию человеческой четы, Би уподобляется нам.

— Это очень интересно, — сказал Питер. — Но почему тогда Фа относится к этому по-иному, чем Би? Фа, насколько я понял, сначала не был против появления второй дельфинки.

— Может быть, — сказала Сюзи, — потому, что дельфин-самец — как, впрочем, и самец в человеческом роде, более склонен к полигамии…

Раздались смешки. «Хорошо, — подумала Арлетт, — что Лизбет здесь больше нет, потому что ее смех был бы не очень приятным. Странно, что достаточно кого-нибудь одного настроенного враждебно, чтобы все не портить».

— Не позволите ли вы мне, — сказал Боб, несколько манерничая и кладя свою правую руку на ляжку, не позволите ли вы мне внести свою лепту? (И Сюзи еще раз восхитилась тем, с какой гибкостью Боб отказывался от своей прежней позиции, стоило только Севилле высказать свою точку зрения.) Фа также проявляет свое желание идентифицироваться, но он проявляет его по-иному: так, например, он повторяет при каждом удобном случае, что он не рыба, а китообразное животное. Почему? Потому, что он знает, что китообразные, подобно людям, относятся к млекопитающим. И, потому, что он знает, что китообразное, именуемое дельфином, обладает мозгом такого же веса, как и мозг человека. Это я называю его снобизмом. Но его снобизм — это не что иное, как желание уподобиться человеку.

Севилла одобрительно кивнул головой, но без свойственного ему жара. Он чувствовал раздражение. Когда Боб склонялся на вашу сторону, он делал это всегда с таким видом, словно это он изобрел ваши идеи.

— Ну что же, хорошо! — сказал Севилла. — Все ли мы согласны с такого рода интерпретацией? Симон?

— Я согласен, — сказал Симон, и Мэгги улыбнулась ему с видом союзницы.

— Я не отношу себя к моралистам, — сказал Севилла, — и я не могу, следовательно, сказать, служит ли тот факт, что первая чета говорящих дельфинов избирает моногамию западного человека элементом прогресса или нет. Но для нас эта мутация является серьезным препятствием и ставит перед нами сложную проблему. Как должны мы поступить теперь, желая передать познания Фа и Би другим дельфинам?

Резко, пронзительно прозвучал телефонный звонок, и Севилла сказал Мэгги, сделав раздраженный жест: «Меня нет ни для кого». Мэгги встала, подошла к маленькому телефонному столику и сняла трубку. «Алло? — сказала она несколько высокомерным и отстраняющим тоном, который она принимала, отвечая на телефонные звонки. — К сожалению, это невозможно, профессор Севилла на совещании, я очень огорчена, но позвоните ему еще раз, миссис Джилкрист.

— Миссис Джилкрист! — воскликнул Севилла, вскакивая с такой живостью, что стул его упал. Не поднимая стула, он бросился к телефону и почти вырвал трубку из рук Мэгги.

— Миссис Джилкрист… Севилла… Когда? Позавчера днем? Но это максимум!… Это ужасно! Я не нахожу слов, чтобы сказать вам… Как он к этому отнесся? Да, я знаю, он смелый человек… Не беспокойтесь о штрафе, я его выплачу… Ничего, ничего, будем считать, что я дал эти деньги в долг и он вернет их, когда выйдет из тюрьмы… Нет, нет, это пустяки. Да, я ему напишу, да, конечно, скажите ему, что я приеду его навестить, как только получу разрешение. Я сегодня же буду об этом ходатайствовать.

Он повесил трубку и повернулся лицом к сотрудникам. Он был бледен, у него были опустошенные глаза.

— Майкл, — сказал он глухо, — приговорен вчера к максимуму: пять лет тюрьмы и десять тысяч долларов штрафа.

 

10

 

Из Калифорнийского университета, где он читал обративший на себя внимание курс лекций о Гуссерле, югославский философ Марко Ллепович писал весною 1972 года своему другу в Сараево, делясь с ним своими мыслями:

«Президентские выборы, которые состоятся в конце этого года (1972) и о которых я вам скажу несколько слов немного позже, настолько их завязка кажется мне и странной и симптоматичной, заставляют меня пережить вновь чувства, испытанные девять лет тому назад, когда убили Кеннеди. В том, что в Далласе крупный политический лидер стал жертвой темной полицейской махинации, нет еще ничего особенно поразительного, подобная драма могла бы произойти в любой другой стране на земном шаре. Тревожным, однако, обстоятельством является, но моему мнению, та пассивность и податливость, которые были проявлены американцами в данном случае. Ибо, действительно, вот люди, со всех точек зрения достойные восхищения: они просты, великодушны, гостеприимны, исполнены доброй води в человеческих отношениях, дисциплинированны в отношениях социальных, весьма добросовестны при исполнении своих профессиональных обязанностей; они обладают во всех областях, огромными навыками я опытом, не говоря уже об их великолепном здоровье, которое дают им занятие спортом и самый высокий уровень жизни в мире. И, однако, это люди, наделенные столь примечательными качествами, в политическом отношении — дети. Ими можно вертеть как угодно. Предположим, что в какой-нибудь европейской стране убит президент, пользовавшийся любовью и уважением; предположим, что его предполагаемый убийца подвергнут допросу, но от этого допроса не осталось никакого следа (местная полиция не имеет кредитов для покупки магнитофона), предположим далее, что этот убийца, в свою очередь, гангстер, чьи связи с полицией установлены, — ничего большего не требовалось бы. Общественность тотчас же пришла бы в движение, и официальная попытка доставить на всем крест с помощью доклада Уоррена не смогла бы даже возникнуть. В Соединенных Штатах доклад Уоррена смог не только появиться в силу апатии общественного мнения, но он чуть было действительно не похоронил все дело, и если оно в конце концов вновь привлекло к себе внимание, — слишком поздно и, по-моему, без всякой политической эффективности, — то произошло это потому, что заговорщики, перестраховываясь, приняли меры к уничтожению одного за другим четырнадцати главных свидетелей драмы.

Этот ряд насильственных смертей в конце концов разбудил общественное мнение, хотя в еще очень слабой степени, а в Европе одного убийства предполагаемого убийцы гангстером, связанным с полицией, было бы достаточно, чтобы привести в движение широкие массы.

С тем же беспокойством я вижу, как американский народ по мере приближения президентских выборов становится игрушкой в руках политиканов. Я присутствую в настоящее время при явлении, которое можно было бы считать фарсом, если бы оно не было одновременно чудовищно опасным. Американской публике продают в качестве будущего кандидата на пост президента голливудского актера Джима Крунера. Я полагаю, что в Сараеве вряд ли ты видел фильмы с его участием, но здесь он очень знаменит. Внешне он нечто среднее между Джеймсом Стюартом и Гарри Купером. Высокий, стройный пятидесятилетний атлет с чуть седеющими волосами, с улыбкой, полной меланхолической доброты; у него такой вид, словно он несет на своих широких плечах бремя рода человеческого. Для американок он одновременно брат, отец и муж, воплощение покровительственной мужественности в трех лицах, на его могучей груди так приятно всплакнуть. Для всех он сильный человек, не теряющийся ни при каких обстоятельствах, ему ничего не стоит, отпустив две-три остроты, вырвать несчастную блондинку из лап пятидесяти индейцев, собиравшихся ее изнасиловать.

К несчастью, этот ниспосланный свыше герой не довольствуется больше спасением в пустыне героинь с перманентной завивкой. Он собирается спасти Соединенные Штаты Америки (и, следовательно, свободный мир) от опасностей, которые им грозят. Я в ужасе, ибо, хотя европейцу это может показаться невероятным, у Джима Крунера очень много шансов быть избранным. Собственно говоря, все началось еще в ноябре 1966 года, шесть лет тому назад, когда актер Рейган — ведущее лицо в телевизионной передаче, рекламирующее одну из марок сигар, — был выбран губернатором штата Калифорния. «Операция Кру-нер» — логическое следствие «операции Рейган». Я не знаю, какие силы выдвигают Крунера на пост главы Соединенных Штатов. Но эти силы должны быть весьма могущественными, чтобы позволить себе тратить на него вот уже несколько месяцев подряд баснословные суммы, ибо эта продажа стоит дорого.

Для поддержки Крунера приведена в ход могучая машина, включающая в себя и рекламное агентство, и пресс-бюро, и мозговой трест. По слухам и по сведениям, просочившимся в печать, фильм во славу Джима Крунера — государственного деятеля обошелся в сто пятьдесят тысяч долларов и демонстрировался примерно сорок раз по различным телевизионным программам (политику здесь продают телезрителям так же, как мыло), час передачи стоит семь тысяч долларов (фильм идет примерно час), таким образом, получается двести восемьдесят тысяч долларов. Это всего лишь только начало, выпускается уже второй фильм. Кроме того, роскошно изданная иллюстрированная брошюра, повествующая о жизни, борьбе и идеалах Джима Крунера, была разослана сорока миллионам граждан, — считают, что печатанье и рассылка обошлись в восемьсот тысяч долларов. Ты спросишь, какая политическая программа сопутствует всему этому? В том-то и дело, что никакая. Кроме великолепной внешности и незаурядного актерского таланта, у Крунера нет ничего, он ничего не знает, ни о чем не думает и ничего не хочет. Это пустой сосуд, ожидающий, чтобы его наполнили. Его речи, его шутки, его анекдоты, его душещипательные рассказы о своем обездоленном детстве и его молниеносные выпады против своих псевдопротивников во время инсценированных, передававшихся по телевидению дебатов — все это предварительно заучено наизусть. Тем-то и страшна «операция Крунер», что бразды правления самым могучим государством в мире собираются вручить человеку, начисто лишенному интеллекта и политического опыта. От Кеннеди к Джонсону и от Джонсона к Крунеру функции президента претерпевают разительную деградацию. У Кеннеди были идеи и смелость, он умел говорить «нет», и есть основания предполагать, что именно из-за этой способности говорить «нет» его и прикончили. Что касается Джонсона, то, несмотря на его очевидные слабости, он все же получил должное воспитание, это профессиональный политический деятель; мне хочется верить, что он встал на воинственный путь скрепя сердце, и, может быть, его мучают угрызения совести, о чем свидетельствуют морализирующие речи, которыми он считает необходимым сопровождать каждую новую ступень эскалации. Но если выберут Крунера, то пост президента Соединенных Штатов займет человек, который будет иметь не больше реального влияния на политику Соединенных Штатов, чем Чан Кай-ши или маршал Ки.

Тревожно именно то, что подобная деградация входит в планы тех, чьим целям она служит, ибо Джим Крунер сделает все, что от него потребуют, не без таланта исполняя при этом роль доброго и справедливого человека. Ему ничего не стоит бросить первую водородную бомбу на Китай.

Я очень надеюсь, что мои прогнозы ошибочны, но, если Крунер будет избран, мир с головокружительной скоростью будет приближаться к той большой войне в Азии, которая, быть может, превратится в мировую войну».

 

Арлетт повернулась, легла на спину, вытянулась и прислушалась в теплой темноте к шуму подступающего к острову прибоя. Шум, казалось, шел от крохотной пристани, которая служила им также купальней, но Арлетт знала, что это не так, проход между утесами был таким узким и извилистым, что никакая волна не могла добраться до дамбы; нет, это шло с севера, из-за спинки ее кровати, из-за стены дома, из-за огромной впадины, которую последний циклон наполнил водой до краев; там море разбивалось о подводные рифы; на ту сторону острова никто никогда не ходил; ни на что не пригодный клочок земли, покрытая камнями пустошь; ни одного заливчика с песчаным дном, ни одного места, где было бы хорошо купаться или же можно было хотя бы спустить на воду даже меньшую из двух надувных лодок; только подводные рифы, водовороты, груды пены. С южной стороны на террасу привезли немного земли с континента, ровно столько, чтобы посадить цветы и украсить этим низкое, приземистое, вытянутое здание без окон с северной стороны, которое Генри называет «блокхаузом», потому что оно построено из бетона и должно выдерживать натиск тайфунов. Единственным шумом, доносившимся действительно из порта, был протяжный свист ветра в винтах «Кариби», прекрасная алюминиевая мачта которой была такой высокой, что возвышалась над островом, домом и скалами, принимая на себя, как антенна, ударит всех бурь. «Кариби» входила в общую стоимость. Голдстейну пришлось погорячиться, чтобы помешать Генри заключить сделку в тот же день. Год, уже целый год, и Майкл все это время за решеткой. Мысль о нем — как угрызение совести. Ужас охватывает, когда вспомнишь, что он будет освобожден только в 1976 году, через четыре года; пять дет жизни украдены в его возрасте, потому что он не захотел участвовать в войне, которую он считает несправедливой. Конформизм, возведенный в тиранический закон, свобода совести, попранная во имя свободы… «Лизбет, но я не могу жалеть Лизбет, она предала. Она пыталась причинить зло. Я готова была провалиться сквозь землю, когда она на меня смотрела. «Вы сами должны понимать, что для него вы всегда будете просто одной из многих». Но в конце концов это была женщина. Только женщина может найти слова, причиняющие такую боль, коварная стилистическая находка, которую потом никогда не забудешь: «одна из многих». Арлетт почувствовала, как помрачнело ее лицо, она протянула левую руку, пошарила по столику. Будильник был там, доложенный, как всегда, светящимся циферблатом книзу, вычурные цифры, которые почти не отличишь друг от друга, блеснули в полумраке. Четыре часа двадцать минут или пять часов двадцать минут? Почему не могут наносить обыкновенные цифры? В конце кондов будильник ведь делается для того, чтобы можно было узнавать время. Она повернулась на бок. Генри спал, подобрав под себя ноги и чуть слышно посапывая, у него было лицо ребенка или добродушного льва, большая голова уютно покоилась на скрюченных лапах. Ее захлестнула волна нежности. Она положила свою руку на его открытое плечо и фазу же убрала ее. Он просыпается так быстро. «Я все равно этого никогда у него не спрошу. Есть более важные вещи в его жизни. Мужчина не инструмент, который можно взять и потом положить на место. Но почему я не могу думать об этом, не жалея тотчас же Би и ее маленького мертворожденного дельфиненка? В каком она была отчаянии! И как будет действительно ужасно, если у первой четы дельфинов, говорящих на языке людей, никогда больше не будет малышей! Я помню, как был расстроен Генри год назад, когда Би запротестовала против присутствия в бассейне другой дельфинки, и как обрадовался, когда Би забеременела. «Ты увидишь, ты увидишь, этот дельфиненок будет говорить на двух языках». Боже мой, эти ужасные роды, они длились несколько часов. Если мы потеряем Би, то потеряем и Фа. Потеряем все. О, я не хочу больше об этом думать. И с тех пор это топтание на месте в изучении свистов. Эти неслыханные трудности. «Би, как ты скажешь свистами: брось мне это кольцо?» — «Я не скажу». — «Почему?» — «В море нет колец». Невероятное количество обычных для человека вещей и понятий, которые, очевидно, не имеют у дельфинов никаких эквивалентов, а некоторые их свисты человек никак не способен воспроизвести. Не пришлось бы изобретать машину, свистящую по-дельфиньи. Генри был так обескуражен, чувствовал себя таким угнетенным. «Я украл свою славу, я не решил никакой проблемы, абсолютно ничего. Два говорящих дельфина — это еще не целый говорящий вид. Адамс, вы должны понять, что потребуется еще много времени, исследование еще только начинается, впереди еще уйма работы. Я не могу ничего поделать. Мы на полпути. Через два года, да, может быть, через два года мы овладеем языком дельфинов и тогда сможем обучить английскому весь вид». И все это время мы работали как сумасшедшие, все: Боб, Питер, Сюзи, Симон. Я была так рада, когда Генри заменил Лизбет Симоном, я боялась, что он подыщет другую девушку и влюбится потом в нее. «Одна из многих». Это было как раз во время истории с альбомом. Я готова была убить Мэгги. Она как с луны свалилась. «Но послушайте, Арлетт, как можете вы думать, что это мне пришло в голову?… Но посмотрите, это же зрелище, способное вызвать отвращение даже у сатира, эта коллекция красоток, бросающихся на Генри, как разгоряченные суки, чтобы его обнюхать!» Какое сравнение! Бедная Мэгги, мне не следовало смеяться. Какая дикая несправедливость, что природа создала ее такой… Гадко, что мы смеемся над ней, но ее нельзя все время жалеть, она бесконечно повторяется. «Видите ли, Арлетт, с Бобом вся беда в том, что я не хочу иметь детей». Глаза серьезные, вдумчивые, уставлены на вас, торс напряженно выдвинут вперед, женщина, приносящая себя в жертву долгу, науке, problematische[38], и сверх всего плохая актриса, голос, жест, взгляд — все утрировано. «Когда она начинает бредить, — говорит Генри, — я сразу же замечаю: это так не артистично». И может быть, больше всего следует жалеть Боба, он все время старается ее избегать, он избегает даже ее глаз, он никогда не садится рядом с ней за столом. «Я даже не смею у нее спросить, который час, я боюсь, что она может подумать». Он странный, я должна при знать, что он странный, я никогда не понимала, как мог Генри так быстро простить ему то, что он стал работать на этого жуткого Си, но Генри выше всего этого, он парит в небесах, он прощает почти все; может быть, он считается с тем, что Боб, с тех пор как нет Майкла, стал работать как одержимый, он добровольно берется за любое дело, он проводит целые дни с Фа и Би, они его обожают, он почти вытеснил нас из их сердец. Это мне не нравится. Я хотела бы знать, не выполняет ли Боб какой-нибудь приказ, я должна предостеречь Генри, у меня никакого доверия к этому змеенышу, такой жеманный, такой изнеженный, такой нарцисс! Я ненавижу, как он позирует, когда садится, Может быть, это просто, как говорит Гринсон, «один из американских мужчин холодного поколения», из тех типов, которые предпочитают марихуану или ЛСД [39]сексу, довольствуясь в этой области «быстрыми и легкими результатами» (говорит Гринсон). Я нахожу этот эвфемизм удивительным».

Она раздраженно схватила будильник, несколько секунд смотрела на его светящийся циферблат.

«Когда не спишь, минуты тянутся, а в остальное время они пролетают так быстро, неделя за неделей. Уже два года, как мы с Генри вместе. Странно, что образ счастья для меня — это проливной дождь, захлестывающий переднее стекло машины; лампочка, которую зажигают., чтобы взглянуть на карту, бросала свет на мои ноги; я боялась, что он увидит, как они дрожат; я чувствовала, как мое тело тает под его взглядом. Циклон по имени «Ханна». Невероятно, что ураган убил сто пятьдесят человек, а мне он принес жизнь, настоящую жизнь. Мне кажется, что до того пят-шесть лет я задыхалась в одиночестве, неразберихе, один год просто ничего не делала, и ко всему еще та нелепая и духовно унизительная связь… Мне казалось, что я застряла в какой-то клейкой массе, а лотом внезапно, когда я защитила свою докторскую, появилась уверенность в себе, сила, гордость. Я поняла, что смогу порвать. «Дорогая мисс Лафёй, я прочел вашу диссертацию о поведении Tursiops truncatus в неволе, и я хотел бы знать, не согласились ли бы вы работать вместе со мной». Когда я увидела его подпись, я подскочила от радости. Он приехал меня встретить на аэродром вместе с Майклом. Я почти ревновала его к Майклу. Он так его любил, совсем как сына, он так многому его научил, и, однако, если посмотреть, кто из них сейчас больше влияет на другого, то, конечно, Майкл из-за своей решетки. Эта тюрьма обладает каким-то магическим воздействием: Генри стал читать все газеты, он читает и перечитывает письма Майкла. Странно, что пропускают все, что пишет Майкл, без всякой цензуры. Я думаю, что все это фотокопируется, и письма Генри тоже, и что где-нибудь на столе Адамса, на столе Си и на чьем-нибудь еще есть прекрасное досье со ссылками, примечаниями, аналитическим указателем, тонкими комментариями к каждой фразе Генри, принадлежащими перу лучших политико-психологов. Досье против Оппенгеймера перед его процессом было вышиной в несколько метров. Но когда я говорю об этом Генри, он смеется, и только. «Чего ты хочешь, шпионаж и донос — это две соски, которыми вскармливают американскую интеллигенцию». Когда подумаешь, что ЦРУ ссужали деньги Национальной ассоциации студентов, что один из американских университетов согласился прокрыть своим именем отправку миссии специалистов во Вьетнам, остается только сказать, что все, абсолютно все возможно». — «Но ты должен, однако, быть осторожнее, когда пишешь Майклу. Я нахожу, что ты действуешь очень неразумно, твоя известность тебя ни от чего не гарантирует, вспомни Оппи…» Но он никогда не хочет ничего слушать, стоит только прямо или косвенно задеть что-либо связанное со смелостью, он реагирует, как испанец, он упорствует, становится в позу: «Я не хочу подвергать себя самоцензуре, я принимаю вызов всех этих шпиков. Для того они и существуют, чтобы мы незаметным образом сами себя кастрировали». И нельзя, конечно, сказать, что Генри недооценивает своих мужских достоинств».

Она беззвучно рассмеялась, протянула руку и положила кончики пальцев на его плечо. Через мгновенье она почувствовала, что он сжимает ее руку в своей. Она произнесла тихо: «Ты не спишь? Обними меня, я хочу с тобой поговорить».