VI. «Фокус» против «смертной скуки»

В свое время Мейерхольд с нетерпением ждал постановки «Мещан» в Художественном театре. Горький, видимо, был созвучен тогда внутреннему состоянию молодого человека, мучительно искавшего ответ на вопрос, «совершенствовать ли личность или идти на поле битвы за равенство»[clxxxv].

Не случайно одно из писем 1901 года Мейерхольд заканчивает выспренней тирадой о борьбе и словами из только что напечатанного «Буревестника»: {57} «Пусть сильнее грянет буря!»[clxxxvi] Восхищался он и романом «Фома Гордеев», а во время ялтинской поездки МХТ 1900 года с жаром читал «Песнь о Соколе» на литературном вечере в пользу попечительства о нуждающихся приезжих больных.

В Херсоне Мейерхольд поставил «Мещан», хотя успех пьесы был далеко не очевиден. Постановку Художественного театра и в Петербурге, и в Москве встретили с некоторой растерянностью, а то и с разочарованием. Облетевшее же всю Россию мнение самого автора о «смертной скуке» собственного произведения и подавно не внушало надежд. Тем не менее, Мейерхольд взялся за «Мещан», как впредь будет ставить в провинции все пьесы, которые к тому времени выйдут из-под пера писателя.

Поскольку 12 октября 1902 года Главное управление по делам печати разослало губернаторам циркуляр, всячески настаивая на ограничительных мерах по отношению к горьковской пьесе в провинции, антрепренерам пришлось похлопотать. 23 октября в столицу ушло официальное прошение: «Прилагая при сем экземпляр пьесы Максима Горького “Мещане”, имеем честь покорнейше просить разрешить постановку названной пьесы на сцене Херсонского городского театра. Цензурованный экземпляр просим выслать по адресу…»[clxxxvii] «Покорнейшую просьбу» удовлетворили, и 19 ноября состоялась премьера очередного спектакля «по мизансценам Московскою Художественного театра».

Появившаяся на страницах «Юга» рецензия А. Н‑н любопытна, хоть автор и прошел мимо деталей постановки. Он начал с признания в том, что направлялся на премьеру с предвзятым отношением и задавался «невольным вопросом: не заснет ли публика в театре с первого же акта и не лучше ли было бы для ознакомления с пьесой устроить просто литературный вечер вместо спектакля?»[clxxxviii] Но какова же была его радость, когда он понял, что ошибся. «Представьте себе, что вам дали прочесть выбранный из книги отрывок, который, будто нарочно, составлен так, что, на первый взгляд, не представляет из себя ничего необыкновенного, и, когда вы прочитали его, то вам предлагают прочесть его снова, только по подчеркнутым словам. И вдруг вы увидели в этом отрывке то, чего прежде не замечали: особую красоту, стильность и смысл… Вот какое впечатление “фокуса” произвели на меня “Мещане” в этом спектакле»[clxxxix].

Не стоит, наверное, проводить прямые параллели, но невольно сами собой на память приходят поздние постановки Мейерхольда, когда, работая над «Лесом», «Ревизором», «Горем уму», режиссер (недаром на афишах стояло: «Автор спектакля») перекомпановывал, перекраивал текст, казалось бы, абсолютно искажая его, в стремлении наиболее рельефно показать замысел драматурга, нерв, внутреннюю силу произведения. О постановке «Леса» Рудницкий писал: «Хотя словесный материал пьесы полностью {58} использован в спектакле, тем не менее сплошь да рядом режиссерская партитура “съедала” ту или иную реплику, а фразу, для Островского проходную, выпячивала и превращала в ударную»[cxc]. Не в том ли давнем херсонском «фокусе» таились предвестья будущего метода? Во всяком случае, приведенное свидетельство заставляет задуматься.

Вместо ожидаемой «смертной скуки» херсонцы вдруг увидели пьесу, исполненную «особой красоты, стильности», а самое главное — «смысла».

Мейерхольд посылал в зал некий эмоциональный сигнал. И здесь в качестве сценического приема он избрал контраст — контраст настроений. В лад. Ленский писал: «С тоскливой правильностью расставленная мебель, скверные олеографии на стенах, вбитые прямо в стену гвозди, на которых висит платье, — ясно указывают на то, что здесь живут люди с дурно развитым вкусом, чувством изящного и красивого, что жизнь их так же пошла, скучна и безобразна, как и их жилище; что в этой жизни отсутствуют высшие интересы, как в ее обстановке — красота и изящество»[cxci]. Отсутствию жизни противопоставлялось жизнеутверждающее начало, чьим воплощением стал Нил-Кошеверов, в котором А. Н‑н увидел «силу, отвагу и здоровье — как нравственное, так и физическое»[cxcii]. Заключительная сцена второго акта в исполнении Кошеверова и Мунт (Поля) произвела на критика столь сильное впечатление, что он напомнил о ней и через три месяца после премьеры: «Я словно сейчас чувствую живой прилив энергии Нила, тот здоровый, радостный смех, когда его соединило с Полей вспыхнувшее юное чувство любви, эта неловкость, застенчивость в неожиданном новом положении, неловкость грубая, но прекрасная тем, что сквозь нее так и била ключом скрытая титаническая сила жажды жизни, труда и счастья! Он одними своими объятьями мог бы задушить Полю до смерти, если б она сама не была так же сильна душою, как и он, если бы и в ней не кипела энергия жизни… Настроение этой сцены захватило всех зрителей, как одного человека… что-то радостное, могучее, живое поднялось и забилось в груди, вызывая на устах хорошую, сочувственную улыбку! Памятная художественная картина!..»[cxciii] Антиподом Нилу был Петр. А. Н‑н заметил лишь, что «г. Мейерхольд — прекрасный Петр»[cxciv], но в марте, во время николаевских гастролей, рецензент «Южной России» расщедрился на более пространную фразу: «Г. Мейерхольд верно и живо схватил дряблость, безволие и трусость Петра, передав их с подкупающей правдой»[cxcv].

В Херсоне «Мещане» имели солидный успех. При полном зале три спектакля прошли практически один за другим. Да и не только в Херсоне. Весной труппа проведет гастроли в Николаеве и в Севастополе. Так вот, за две недели в Николаеве пьеса будет показана трижды, а за два месяца в Севастополе — пять раз.

{59} VII. Дело в шляпе

Мейерхольд поставил перед собой задачу «приохотить» херсонцев к серьезной драме. Основываясь на материалах прессы, можно с уверенностью сказать: это ему удалось. Если даже считать, что отзывы критики могут не отражать в полной мере характер зрительского успеха, то уверенность эта все равно не пошатнется. Существует показатель, по которому мы безошибочно определяем, нравится или не нравится публике тот или иной спектакль. Этот показатель — сборы. По данным статистики, самый крупный выпал на долю «Смерти Иоанна Грозного» — 2 тысячи рублей. Затем идут: «Чайка» — 1600 рублей, «Три сестры» — 1500, «Потонувший колокол» — 1450, «Мещане» — 1150, «Доктор Штокман» — 1000, «Гибель “Надежды”» — 900, «Геншель» — 800 и т. д.[cxcvi].

Такого, похоже, не ожидали и благожелательно встретившие труппу газетчики. А. Н‑н с неподдельным изумлением свидетельствовал, что в течение сезона совершилась «неожиданная метаморфоза»: серьезные пьесы получили на городской сцене «право гражданства»[cxcvii]. Эта метаморфоза, — торжественно заявлял он, — «называется поднятием умственного уровня массы, воспитанием и развитием эстетического вкуса в обществе… Кто вкусил сладкого, тот не захочет горького»[cxcviii].

Херсонский зритель убедился, что в постановке Мейерхольда внушавшие некогда страх «серьезные пьесы» все же внимания стоили. Мало того. Быстро привыкнув к «художественному исполнению» и «образцовой постановке», херсонцы стали требовательнее и строже. А. Н‑н удивлялся, что теперь публика начала «замечать незначительные недостатки… интересоваться оттенками»[cxcix].

Но, несмотря на все это, публика вовсе не склонна была отказываться от театра-развлечения, от водевилей и мелодрам. К тому же, хоть Мейерхольд и считал их постановку компромиссом для себя, избежать этого компромисса не удавалось хотя бы потому, что контракт требовал ставить одну комедию в неделю. Так что шли в том сезоне на херсонской сцене и «Женская чепуха» и «Гастролерша» И. Щеглова, и «Ночи безумные» Л. Л. Толстого, и «Баловень» В. Крылова и т. п. Однако Мейерхольд с завидным упрямством старался все же свести долю комедий и водевилей к минимуму. Надо признать, что в этом деле местные критики оказывались самыми пламенными его союзниками. А порой куда ревностнее оберегали «чистоту» репертуара, что даже послужило однажды поводом для небольшой размолвки между антрепренерами и прессой.

9 февраля 1903 года «Юг» поместил статью Влад. Ленского «По поводу», в которой критик, в частности, писал: «Я хочу сказать несколько слов о репертуаре нашей антрепризы вообще и об одном из последних {60} спектаклей в частности. До позднейшего времени выбор пьес был безукоризнен во всех отношениях; ставились пьесы лучших драматических писателей <…> причем мелодрама и сенсационные шумихи в репертуар не входили. Правда, проскальзывали порой водевили вроде “Женского любопытства” и комедии вроде “Женской логики”, “Идеальной жены”, но поставить это в упрек антрепризе нельзя, потому что названные пьесы все же отличаются некоторой оригинальностью и изяществом, вознаграждающими за их бессодержательность». Теперь же, на исходе сезона, вместо того чтобы «заключительными спектаклями не испортить общего впечатления», антрепренеры, на удивление Влад. Ленскому, поступают совсем иначе, за каковое прегрешение критик и выговорил им со всей строгостью.

А дело было в шляпе. Буквально — в шляпе. В «Соломенной шляпке» Э. Лабиша и М. Мишеля, представленной в городском театре 7 февраля. «Принимая во внимание в достаточной мере знакомый нам художественный вкус гг. Кошеверова и Мейерхольда, постановку этого водевиля в пяти актах (пьесой эту клоунаду нельзя назвать) можно объяснить только какой-нибудь ошибкой, недоразумением или просто заблуждением. Правда, она сделала почти полный сбор, но это только лишний раз доказывает, что наша публика безусловно верит антрепризе и надеется, что ей дадут именно ту духовную пищу, за получением которой она стекается в городской театр». Отметив, что в течение всех пяти актов в театре стоял беспрерывный смех, Влад. Ленский заверил, что «это не должно успокаивать гг. Кошеверова и Мейерхольда. Выходя из театра, я слыхал в публике сожаления о том, что глупо убить вечер на слушание балаганщины, вызывающей смех, но такой смех, за который потом стыдно становится. Мне же лично обидно за наших артистов, явившихся теперь исполнителями пьесы, всего менее предназначенной для художественного театра. Мне также было очень обидно за публику, с духовными запросами которой в данном случае очевидно не считались. И крайне будет досадно, если и все последующие спектакли будут в том же духе, обесценив, таким образом, все труды антрепризы»[cc].

Неожиданный выпад послужил к появлению на страницах «Юга» мини-романа в письмах между Ленским и труппой. Антрепренеры, очевидно, отнеслись к претензиям серьезно и ответили обстоятельно: «Не станем высказываться по тем новым вопросам современного искусства, где теперь так явно и справедливо бичуется всякая тенденциозность, мертвящим образом действующая и на самое искусство, и на публику, где теперь так трепетно облюбовывается всякий “стиль” как таковой, где один и тот же художник (как Гауптман, например), творя произведение, великое по мысли и по глубине общественных переживаний (как “Потонувший колокол”), {61} наряду с этим сознательно пишет комедию в духе шекспировского “бессодержательного”, скажем — пустячка (как “Шлюк и Яу”). Не хотим вступать в этот спор, так как все эти вопросы “по поводу” — специальная область, область литературы. Мы хотим умолчать об этом еще и потому, что считаем, что свободное творчество не нуждается в комментариях самих художников. Пусть произведение (в данном случае все наше театральное предприятие) говорит само за себя».

Мы считаем нужным высказать следующее:

1. Основная мысль статьи Влад. Ленского станет выпуклою, если подчеркнуть и связать отдельные места ее: «До позднейшего времени, — пишет Влад. Ленский, — выбор пьес был безукоризнен во всех отношениях», «теперь приближается конец сезона», «происходит совершенно обратное, чему лучшим (не единственным!) доказательством служит последний спектакль “Соломенная шляпка”…»

Этот намек на перемену фронта в репертуаре легко разбивается, стоит только выписать здесь репертуар «позднейшего времени» (последнего месяца!). Вот репертуар нашего театра с 10 января по 10 февраля: «Победа», «Без солнца», «Царь Федор», «Борцы», «Доктор Штокман» (2 раза), «Порыв», «Волшебная сказка», «Чайка», «Чужие», «На дворе во флигеле», «Идеальная жена», «Крамер», «Акробаты» (2 раза), «Вне жизни», «Неверная», «Жизнь», «Соломенная шляпка», «Волшебник», «Гибель “Надежды”». Из девятнадцати пьес — три комедии (без драматического элемента).

2. «Соломенная шляпка», французская «комедия-водевиль» (не «пьеса»!) в пяти актах [в переводе П. С.] Федорова поставлена была нами не по «ошибке», не по «недоразумению» и не по «просто заблуждению», а сознательно. Так же, как и «Мисс Гоббс», «Идеальная жена», «Женское любопытство»…

3. Желательность такого рода пьес во всяком серьезном театре утверждена Литературно-театральным комитетом императорских театров, одобрившим эти пьесы к постановке на сценах последних, — комитетом, пользующимся нашим доверием благодаря участию в нем таких видных литературных сил, как Стороженко, Иванов, Веселовский и кн. Сумбатов.

4. Желательность такого рода пьес во всяком серьезном театре утверждена самой публикой, изо дня в день наполнявшей зал, когда «Соломенная шляпка» шла в прошлом году в императорском театре в Москве.

«Доказательством того, что мы не хотели эксплуатировать доверие к нам публики, служит то обстоятельство, что на афишах было определенно напечатано “французская комедия-водевиль” (жанр слишком известный), и мы уверены, что публика, пришедшая на спектакль 7 февраля, отлично знала, на что она шла»[cci].

{62} Ленскому пришлось объясняться, что он незамедлительно и сделал. «Юг» опубликовал его ответ тут же: «В добавление к настоящему письму я считаю своим долгом указать на то, что в момент постановки “Соломенной шляпки” репертуар последней недели нынешнего сезона мне не был известен; напротив, как я узнал, названный водевиль предназначался к повторению на 12 февраля, и естественным было явившееся у меня опасение, что “Соломенная шляпка”, давшая полный сбор, может, пожалуй, ввести антрепренеров в соблазн и повлечь за собой постановку и других подобных водевилей. Кстати, “Соломенная шляпка” была снята с репертуара по настойчивому ходатайству, исходившему от лиц, со мной и редакцией ничего общего не имеющих, и заменена пьесой (“Комета”), которая вполне гармонирует с репертуаром всего сезона, — а равно и с пьесами, назначенными к постановке на последней неделе, среди которых, правда, нет многих новинок, анонсированных антрепризой, но зато имеется повторение “гвоздей нынешнего сезона, чему нельзя не порадоваться”»[ccii].

Об истинной подоплеке (если таковая имелась) неожиданной перебранки остается гадать. Но уже неделю спустя, в номере «Юга», посвященном завершению сезона, в материалах Влад. Ленского от назидательной интонации не осталось и следа.