Глава вторая. Рубины сент-фуа

 

За два дня они прошли трудную дорогу от Обрака через долину Ло и узкие ущелья Дурду к святому городу Конку. Они прошли целых двадцать лье только с одной остановкой — ночевкой в Эспальоне, в старинном командорстве рыцарей-тамплиеров, где солдаты-монахи из приюта Святого Иоанна Иерусалимского постарались подкрепить силы и ревностную набожность путников. В Жербера Боа будто вселилась неистовая злость: он не хотел слышать ни жалоб, ни вздохов от паломников своей группы.

Для Катрин эти два дня показались адом кромешным. Больная нога заставляла ее жестоко страдать, но она упорно отказывалась ехать верхом. Ей казалось, что дай она себе поблажку, не пройди она весь этот покаянный путь как нищая из нищих паломников. Бог не смягчится к ней. Свои муки она жертвовала Богу на благо Арно, страстно желая, чтобы Господь Бог дал ему выздоровление, а ей самой позволил его найти. За такое счастье она с радостью пошла бы по раскаленным углям…

Тем не менее без помощи старого рыцаря из ордена Святого Иоанна, которого охватила жалость при виде этих маленьких ножек, покрывшихся волдырями и кровавыми ссадинами, во время ритуального омовения ног паломникам — монахи выполняли его, стоя на коленях, — и который принялся лечить ее, Катрин вынуждена была бы приостановить свое путешествие или сесть на лошадь. Старый монах-воин смазал израненные ноги мазью, сделанной из свечного жира, оливкового масла и винного спирта, и его лекарство совершило чудо.

— Это старинный рецепт рыцарей-всадников, — сообщил он, улыбаясь молодой женщине. — Наши молодые монахи, у которых ляжки и низ спины еще слишком нежны для военных походов с продолжительной верховой ездой, очень охотно пользуются этой мазью.

Он дал ей немного мази с собой в маленькой баночке. Следующий день Катрин прошла как в тумане. Когда вечером перед паломниками появилась маленькая деревушка, а рядом с ней огромное аббатство на склонах узкой долины реки Уш, Катрин уже почти теряла сознание. Безразличным взглядом она смотрела на великолепную базилику, перед которой ее спутники в едином порыве упали на колени.

— Вы еле дышите! — пробурчала Эрменгарда. — И не пытайтесь идти за другими в аббатство!.. Там же нет места. Меня уверяли, что здесь есть где-то хороший постоялый двор, и я намереваюсь туда направиться.

Катрин слегка задумалась, опасаясь презрительных слов Жербера, но их пастырь только и сказал, пожав плечами:

— Селитесь где сможете. В аббатстве полным-полно людей, и я не очень-то знаю, куда вести моих. Каждый устроится как придется. Пользуйтесь сараями, гостеприимством деревенских жителей. Делайте как вам будет угодно, но не забывайте о торжественной службе, шествии, которое мы устроим потом, и о разных прочих богослужениях.

— Так в котором часу мы уйдем? с беспокойством спросила Катрин.

— Только послезавтра! Вы, наверное, сестра моя, понимаете, что это — одно из главных мест, на которые опирается наша вера. Оно заслуживает того, чтобы мы ему посвятили хотя бы день!

Сказав это, он сухо поклонился и, повернувшись на каблуках, ушел к воротам аббатства. Катрин хотела возразить. Несмотря на усталость от длинных переходов, ей бы хотелось идти еще быстрее, останавливаться только на минимальное время, следуя по дороге, по которой прошел ее любимый супруг. Целый день, проведенный здесь, казался ей напрасной тратой времени, даже если за этот день можно было возвратить себе силы.

— Сколько потерянного времени! — прошептала она, предлагая руку Эрменгарде, которую только что не без труда спустили с лошади ее служанки. Вдовствующая графиня де Шатовилен, устав часами сидеть в седле, совсем одеревенела, но не потеряла задора и бодрого настроения.

— Спорим, что я знаю. о чем вы думаете, моя милочка! весело произнесла она, увлекая Катрин под козырек большого постоялого двора, которому мощные контрфорсы придавали вид настоящей крепости.

— Ну, скажите!

— Вы много дали бы, чтобы завтра утром вскочить на доброго коня и, бросив всех этих святош, галопом поскакать к тому галисийскому городу, где, вы думаете, кто-то вас ждет.

Катрин не стала возражать. Она устало улыбнулась:

— Ваша правда, Эрменгарда. Медлительность этого похода меня убивает. Подумайте только, мы здесь находимся совсем рядом от Монсальви, и мне так просто было бы встретиться и поцеловать моего сына. Но ведь я отправилась в паломничество и не стану лукавить с Богом! Я должна выяснить, где мне искать Арно, я продолжу путь вместе с моими спутниками до конца. И потом, хорошо, когда нас много. Дорога опасная, бандитов всюду полно. Лучше затеряться в толпе, идти среди людей. С вашими служанками и воинами, хоть они и вооружены, нас будет всего семеро. Да к тому же еще неизвестно, останется ли нас столько же до конца, ведь один из ваших солдат уже сбежал.

И это была чистая правда. Ранним утром, когда они уходили из командорства Эспальона, охрана Эрменгарды состояла уже только из трех человек: четвертый отсутствовал. Но, к великому удивлению Катрин, пожилая женщина не слишком стала раздражаться. Она только пожала плечами:

— Бургундцы не любят путешествовать! Тащиться в Испанию Сольжону совсем не хотелось. Видимо, он предпочел вернуться.

Эта неожиданная реакция заинтересовала Катрин. Она слишком хорошо знала Эрменгарду, ее непреклонную твердость в обращении со своими людьми, чтобы не найти странной ее терпимость. Или же несносная старая дама так изменилась?

Постоялый двор Сент-Фуа принял графиню де Шатовилен со всем уважением, которого заслуживал ее ранг. Впрочем, Эрменгарда умела заставить уважать себя. В заведении было много народа, но она достала все-таки целых две комнаты: одну для Катрин и себя, другую для своих камеристок и Жилетты де Вошель, которую она решительно взяла под свою опеку.

Путешественницы быстро и молча съели ужин. Все устали. Эрменгарда сразу же отправилась почивать, а Катрин, несмотря на усталость, долго еще простояла у окна, выходившего на маленькую площадь. У нее было тяжело на сердце, она чувствовала, что не заснет. Да и можно было отдохнуть завтра.

Усевшись на маленьком каменном подоконнике в углу окна, Катрин наблюдала за происходящим во дворе. Бродячие комедианты и шуты расположились перед церковью. Они показывали свое искусство перед собравшимися крестьянами и паломниками, которые, за отсутствием места в приюте, спали прямо на паперти. Музыканты играли на виолах, лютнях, арфах и флейтах. Худощавый парень, одетый в зелено-желтый костюм, жонглировал зажженными факелами. Сидя под одной из двух романских башен фасада, одетый в пестрые лохмотья, с вдохновением подняв палец, сказочник рассказывал что-то, собрав вокруг себя юношей и девушек. Перед высоким светло каменным фасадом, там, где на углу Христос торжественно и величаво поднимал благословляющую руку, прыгала, танцуя босыми ногами под звуки музыки, тоненькая девушка, одетая в ярко-красное трико. Пламя факелов, как в театре, оживляло персонажей сцены Страшного Суда, вырезанной из камня по полю фронтона, раскрашенной и позолоченной, словно страница из Евангелия. Допущенные в рай вот-вот устремятся в небесные сады, а проклятые, гримасничая, под насмешки демонов корчились в адских муках.

Магия этой обстановки подействовала на Катрин. Она мечтала, как завтра пойдет отсюда по дороге, по которой ушел Арно, а вслед за ним и бедный Готье. Один за другим, рыцарь в черной маске вместе с худым оруженосцем и большой светловолосый нормандец, наверное, спешились именно здесь, перед этим благородным порталом, на миг смешались с толпой. Где — то они сейчас, какие звезды им светят? Катрин достаточно было прикрыть на мгновение глаза, чтобы представить их себе — больного проказой беглеца и сына северных лесов… Где они были в этот час? Что с ними случилось и найдет ли она их след? Невозможно было смириться, что Арно потерян для нее навсегда, но и мертвого Готье она тоже не могла представить. Колосс был несокрушим! Смерть не могла его вот так уничтожить в расцвете молодости, в самый момент расцвета его сил. Эта беззубая может его сразить только через много лет, когда прислужница ее, старость, совершит над телом Готье свою мерзкую работу.

Вдруг ход мысли Катрин прервался. В толпе, которая глазела на комедиантов, она рассмотрела Жербера Боа. Он подошел к танцовщице. Запыхавшись, девушка только что остановилась и протянула толпе свой тамбурин, когда клермонец как раз обратился к ней. Несмотря на расстояние, Катрин без труда поняла смысл их разговора. Сухая рука Жильбера указывала то на яркое, покрытое мишурой и сильно открытое платье девушки, то на большое изображение Христа на фронтоне церкви, и его гневная мимика была ясна. Жербер упрекал танцовщицу в том, что та осмелилась давать представление перед церковью в одежде, которую он считал нескромной. Высокий черный силуэт, возникший перед ней, видно, напугал девушку: она подняла руку, словно стараясь защититься от побоев.

Пуританские выходки Жербера, ясное дело, не пришлись по вкусу группе деревенских парней, только что слушавших сказочника. Они, не видя ничего плохого в том, что кто-то танцевал перед церковью, двинулись на защиту танцовщицы. Один из них, здоровенный верзила — весельчак, фигура которого немного напомнила Катрин Готье, схватил Жербера за ворот плаща, а в это время трое других встали вокруг с угрожающим видом. Девушки резкими голосами принялись поносить его… Вот сейчас, через миг, Жерберу Боа будет совсем плохо.

Катрин не смогла потом объяснить, что именно заставило ее прийти на выручку Боа. У нее не было никакой симпатии по отношению к этому человеку, которого она считала грубым, высокомерным и безжалостным. Скорее всего она приняла во внимание тот факт, что без него она вряд ли дойдет до Галисии… Катрин бегом выскочила из комнаты, спустилась во двор, где люди Эрменгарды допивали последний глоток вина, перед тем как отойти ко сну, и обратилась к сержанту:

— Быстро! — приказала она. — Идите освободите нашего пастыря. Его в клочья разорвет толпа!..

Люди схватили оружие и побежали на помощь. Она следовала за ними, хотя солдаты вовсе в ней не нуждались. Ей было интересно узнать, чем все это кончится и как поведет себя Жербер. А закончилось все моментально. У троих бургундцев плечи были широкие, кулаки здоровые, дубленные годами войны физиономии не сияли добродушием. Толпа расступилась перед вооруженными солдатами, как море перед форштевнем корабля, и Катрин, устремившись в килевую борозду, оказалась рядом с Жербером под портиком аббатства. Толпа все еще ворчала, но отступила, как злобная собака, которой угрожал кнут.

— Вот вы и свободны, мессир, — сказал сержант Беро Жерберу. — Идите же ложитесь спать, оставьте в покое этих людей, пусть веселятся, ведь они плохого не делают, — и, повернувшись к Катрин, сказал:

— Мадам, мы выполнили ваше приказание. Теперь нам проводить вас на постоялый двор?

— Возвращайтесь без меня! — ответила молодая женщина. — Мне не спится.

— Если я хорошо понял, именно вам я обязан этим вмешательством? — сухо спросил Боа, в то время как воины удалялись. — Я что, просил вас об этом?

— Для этого у вас слишком много гордыни! Думаю, напротив, вы бы с радостью дали себя разорвать на кусочки. Но я увидела, что вы попали в трудное положение, и подумала…

— Господи, женщина начинает еще и думать! — вздохнул Боа с таким выражением презрения, что Катрин опять охватила ярость. Этот человек был не просто странным, он был откровенно омерзителен. И она не стала стесняться и прямо высказала ему это.

— Признаю, что женщины часто делают глупости, в особенности, когда пытаются вмешаться и спасти жизнь мужчине с выдающимся интеллектом. И вправду, мессир, прошу вас принять мои сожаления и мои извинения. Лучше бы мне спокойно сидеть у окна и смотреть, как вас будут вешать прямо на воротах аббатства. После чего, уверившись, что вы умерли во имя религии, я пошла бы спать спокойно и на сон грядущий произнесла бы несколько молитв за упокой вашей великой души. Но зло уже сделано, помучайтесь, я ухожу. Доброй ночи, мессир Жербер.

Она уже повернулась на каблуках, но он ее задержал. Его задел этот саркастический выпад, и когда Катрин обернулась к нему, то выражение лица было скорей озадаченным, чем яростным.

— Будьте любезны, простите мне, мадам Катрин! — сказал он глухим голосом. — Правда, без вашего вмешательства эти несчастные лишили бы меня жизни. И я обязан за это вас поблагодарить. Но, — прибавил он с гневной силой, которая потихоньку, мало-помалу нарастала в нем опять, — мне тяжело благодарить женщину, да и к тому же жизнь для меня — это непереносимая тяжесть. Если бы я не боялся Бога, давным-давно я бы уже с ней покончил.

— Ну, конечно, пусть другие берут грех на душу и убивают вас, избавляя от опостылевшей жизни. Нет, и на такое Бог не попадается. Добавлю, что в таком случае тяжесть вашего преступления удвоится, так как из-за вашего тайного намерения увеличится зло, вы заставите невинных людей его совершить. А что до вашей благодарности, не думайте, что я ждала ее. То же самое я сделала бы для кого угодно.

Жербер не ответил. Катрин пошла к двери, а он побрел рядом, ссутулившись. Вдруг Катрин показалось, что ему не хочется с ней расставаться. Так как он молчал, она спросила:

— Вы ненавидите женщин, так ведь?

— Изо всех сил, всей душой… Это вечная ловушка, в которую попадает мужчина.

— Откуда такая ненависть? Что же они вам сделали? Разве у вас не было матери?

— Это единственная чистая женщина, которую я знал. Все прочие — лишь грязь, разврат и фальшь.

Катрин совсем не оскорбили эти характеристики. Она ощутила только жалость к этому человеку, потому что за злостью Жербера она видела страдания, в которых он сам не осмеливался признаться.

— Вы всегда их так ненавидели? — продолжила она. — Или же…

Он не дал ей докончить:

— Или же ненавижу из-за того, что слишком любил? По правде говоря, так оно и было. Именно так: всегда я носил в душе проклятие, потому что женщина — мой вечный враг! Я ее ненавижу!

Свеча, горевшая на конторке у торговца образами — у него в этот поздний час еще была открыта лавка, — на миг осветила лицо паломника и его руки, придерживающие черный плащ. Черты этого лица отражали огонь темных страстей, а руки дрожали. Тогда Катрин остановилась с желанием бросить ему вызов:

— Смотрите на меня! — приказала она. — И скажите, на самом ли деле вы думаете, что я — только грязь, разврат и фальшь?

Она встала под желтый свет свечи, давая возможность этому человеку разглядеть ее чистое лицо, которое осветилось темным золотом ее волос, по которому пробегали рыжие отсветы огня. Густые локоны падали ей на шею, напоминая ее царственную прическу былых времен, а ведь уже два раза ей пришлось пожертвовать волосами. С легкой улыбкой она смотрела на побледневшего собеседника. Он окаменел, превратился в изваяние, но глаза его горели.

— Ну же, мессир Жербер, ответьте мне! Тогда он сделал жест рукой, словно хотел прогнать от себя какое-то дьявольское наваждение, и отступил в тень.

— Вы слишком красивы, чтобы не быть демоном, пришедшим искушать меня! Но вы не овладеете мной, слышите? Вам меня не одолеть!

Доведя себя до исступления, он вот-вот собирался удрать. Катрин поняла, что перед ней сумасшедший, больной человек. Она пожала плечами. Улыбка сошла с ее лица.

— Не говорите глупостей, — устало произнесла она. — Я вовсе не демон. Вы ищете мир для своей души, а я ищу совсем другое… Но не в вашей власти мне дать это другое, да, впрочем, и ни в чьей за исключением одного единственного человека на свете.

Невольно Жербер Боа осмелился спросить:

— Кто этот человек?…

— Думаю, — отрезала Катрин, — вас это не касается! Доброй ночи, мессир Жербер!

И на сей раз она прямой дорогой ушла в направлении постоялого двора, ои он не пытался ее удержать. Ночь была спокойной, и шумы маленького городка стихали один за другим. Где — то прозвонил колокол. Лаяла собака. Теперь Катрин почувствовала себя усталой и как бы даже потеряла мужество. Она надеялась облегчить, смягчить напряженные отношения с Жербером, но поняла, что это невозможно. Он явно изнемогал под тяжестью тайны, которую ей не разгадать. Ее попытки хоть в какой-то мере успокоить его были напрасными.

Следующий день показался Катрин бесконечным. Она решила всерьез заняться больными ногами, но при этом хотела присутствовать на всех службах, проходивших по регламенту. Однако слова молитвы произносила машинально. Она любовалась сиянием в дымах ладана фантастического видения, по-варварски роскошной пышной золотой статуи Сент-Фуа. Плащ этого изваяния был покрыт драгоценными камнями, и их было больше, чем цветов на весеннем лугу. Лик статуи был странным, скорее даже пугающим, тяжелым, глаза смотрели пристально, и Катрин разглядывала ее с некоторой боязнью и никак не могла представить себе образ маленькой тринадцатилетней святой, некогда замученной за веру. Статуя походила больше на грозного идола, пристальный и рассеянный взгляд которого ей было трудно выдержать.

Между тем говорили, что статуя могла освобождать узников. Оковы, цепи, кляпы и ошейники кучей лежали за статуей как трогательное свидетельство благодарности людской. Но Катрин почувствовала, что задыхается в этой темной церкви среди павших ниц людей, охваченная пленом нетерпеливой любви, от которой ничто не могло ее избавить.

Из-за долгого стояния на коленях ноги у нее затекли, и это напомнило ей бесконечные молитвы, которые когда-то она воздавала, стоя рядом со своей сестрой Лоиз в дижонском соборе Нотр-Дам. Она встала, подняла голову и встретила взгляд Жербера Боа, который уставился на нее. Правда, он сразу отвел глаза, но она опять успела заметить то странное их выражение, одновременно жесткое и боязливое, которое она уже замечала прежде. Катрин устало вздохнула.

— Не стоит на него сердиться, — прошептал рядом с ней нежный голос Жилетты. — Жербер — несчастный человек.

— Откуда же вы это знаете?

— Я не знаю, я чувствую… Он жестоко страдает: именно из-за этого он так жесток и груб.

После богослужения статую Сен-Фуа должны были вынести за город в поля, на которые давно уже не падало ни капли дождя. Катрин не хотелось принимать участие в этом шествии, и она вернулась на постоялый двор, присоединилась к Эрменгарде, которая, не следуя никакому регламенту, не вставала с кровати. Вдовствующая графиня встретила ее возвращение с улыбкой.

— Так что, Катрин, вы вдоволь намолились? Когда же наконец вы покажете себя рассудительной и согласитесь отправиться дальше верхом? Неужели вы так уж хотите тянуть лямку вместе с этим стадом, когда мы могли бы ехать гораздо быстрее?

Катрин сжала губы и, снимая плащ, косо взглянула на подругу.

— Не возвращайтесь к этому вопросу, Эрменгарда. Я же вам уже объяснила причины. Дорога опасная, нужно идти со всеми вместе, чтобы не угодить в руки к бандитам.

Пожилая дама потянулась, громко зевнула и со вздохом сказала:

— А я продолжаю считать, что хорошие быстрые лошади стоят больше, чем стертые ноги. Впрочем, предсказываю, что, если мы будем продолжать в том же духе, вы скоро сойдете с ума и я тоже.

В глубине души Катрин вполне соглашалась с доводами Эрменгарды, но не хотела уступать. Она была убеждена, что, если она до конца не продолжит путь вместе с паломниками, к которым ей выпало прибиться, Бог накажет ее и не позволит воссоединиться с Арно. Но графиня де Шатовилен с давних пор умела читать на красивом лице своей молодой подруги. Она прошептала:

— Ну, будет, Катрин, воздайте же и Богу справедливость, согласитесь наконец, что и у него душа возвышенная, перестаньте принимать его за гнусного и мелочного типа, который только и знает, что торгуется с вами. Где же, по-вашему, его милосердие?

— Я его чту превыше всего, Эрменгарда, номы все-таки пойдем вместе с паломниками…

Она проговорила это тоном, не допускающим возражений. И Эрменгарда смирилась. Разочарованный вздох был единственным ее ответом.

Шествие, видимо, подействовало, так как дождь полил как из ведра. Случилось это на следующий день на рассвете, когда паломники пустились в путь из Конка, распевая религиозные гимны. Катрин шла между Жоссом Ролларом и Коленом Дезепенеттом. Она твердо ступала еще больными ногами, не оглядываясь назад, на Эрменгарду. Графине удалось. Бог знает как, достать во время их остановки двух новых лошадей, на одной из которых ехала ее камеристка, а другая лошадь шла рысью без седока, и ее держал на поводу сержант Беро. Катрин прекрасно знала, что лошадь предназначалась для нее, но не хотела об этом думать.

Дорога шла в гору и вилась по склону долины Ло в направлении к Фижаку. Дождь серой пеленой заволок пейзаж, погасил нежно-розовые тона вереска, который уже зацветал, промочил грубую одежду паломников. Он то моросил, то обрушивался ливнем, и тогда порыв ветра с силой бросал его потоки в лица путникам. Окрестности приняли неясные очертания, мир стал грустным, и у Катрин создалось впечатление, что эта грусть давила ей на сердце. Во главе их колонны шагал Жербер, согнув спину, втянув голову в плечи и не оборачиваясь.

Когда они дошли до вершины склона, в хвосте колонны раздались крики:

— Остановитесь!.. Ради Бога, остановитесь!

На сей раз Жербер обернулся, и все остальные тоже. Путаясь в рясах, задыхаясь, размахивая руками и крича, догоняли колонну монахи.

— Что такое? прошептал Колен с недовольным видом. — Забыли мы что-нибудь, или эти монахи хотят присоединиться к нам?

— Ну, это вряд ли, — ответил Жосе Роллар. Он смотрел на приближающихся монахов, нахмурив брови. — У них с собой ничего нет, даже их неизменных посохов.

— Тогда они, видимо, хотят попросить нас помолиться за них у святой могилы Апостола! — сказал елейным голосом Колен.

Роллар строго взглянул на него, явно осуждая неуместную иронию. Впрочем, Жербер Боа быстрым и широким шагом уже спускался навстречу монахам. Монахи догнали паломников и завопили так, что им вторило эхо в горах.

— Нас обокрали? Из плаща Сент-Фуа украли пять больших рубинов!..

Ропот негодования встретил эту новость, но Жербер сразу же занял позицию нападающего:

— Это гнусное злодейство, неужели вы догнали нас, чтобы сообщить об этом? Надеюсь, вы не предполагаете, что кто-нибудь из нас — вор? Вы же святые люди, а мы — скитальцы Божьи!

Тот из монахов, что был выше ростом, со смущенным видом вытер широкое раскрасневшееся лицо, по которому текли тоненькие струйки, и развел руками:

— Заблудшие по дьявольскому наущению овцы иногда воруют. А паломники — тоже живые люди. Есть примеры…

— Мы же не единственные паломники в Конке. Вчера… Воровство могло произойти когда угодно. Восхищаюсь вашим христианским милосердием! Вы набрасываетесь прежде всего на бедных паломников, не думая обо всей той бродячей сволочи и фиглярах, которые кривлялись и толкались у вашей церкви позавчерашним вечером.

Катрин сдержала улыбку. Жербер явно все еще переживал то вечернее приключение. Но монах принял еще более несчастный вид.

— Бродяги и фигляры ушли вчера с утра, как вы и сами знаете, а вчера, во время шествия, статуя предстала в свете дня без потерь и повреждений. Все камни были на месте.

— Вы в этом уверены?

— Как раз мне и здесь присутствующим братьям преподобный аббат поручил проверить, все ли на месте, прежде чем статуя встала обратно в нишу. Могу заверить вас, что на ней были все камни до самого малого. А сегодня утром не оказалось пяти больших рубинов… а вы были единственными чужими людьми, которые провели эту ночь в нашем городе!

После такого сообщения настала глубокая тишина. Все испуганно замерли, прекрасно сознавая, что подозрения монахов было небеспричинно. Между тем Жербер отказывался признать себя побежденным, и Катрин в этот миг залюбовалась смелостью и упорством, с которыми он защищал своих людей.

— Это не доказывает, что мы виноваты! Конк — это святой город, но это все же только город, населенный людьми.

— Мы знаем наших собственных заблудших овец, и преподобный аббат занимается этим с самого утра. Брат мой… было бы гораздо проще доказать, что ни один из ваших не припрятал украденных камней!

— Что вы хотите сказать?

— Что нас всего трое, но, если вы позволите нам обыскать всех, мы вас надолго не задержим.

— Под таким дождем? — с презрением бросил Жербер. — И вы берете на себя смелость обыскивать и женщин?

— Двое из наших сестер следуют за нами и вот-вот появятся. Да вот, впрочем, и они, — произнес монах, у которого был ответ на все. — Вот за этим поворотом стоит небольшая часовенка-молельня, где можно будет устроиться. Прошу вас, брат мой. Речь идет о славе Сент — Фуа и о чести Господа нашего!

Привстав на цыпочки, Катрин увидела двух монахинь, которые бежали по дороге. Жербер не сразу ответил: он размышлял, и молодая женщина, хотя в ней и кипело возмущение по поводу того, что нашелся кто-то и обокрал святую, вполне разделяла его чувства. Такой обыск глубоко оскорблял его.

И как же злила его, да и ее саму тоже, эта новая потеря времени!.. Но вот он грозно оглядел свое стадо и бросил:

— Что вы об этом думаете, братья мои? Согласны ли вы поддаться этой… неприятной формальности?

— Паломничество вменяет нам послушание, — произнес Колен с сокрушенным видом. — Такое унижение пойдет нам на благо, и монсеньор Святой Иаков зачтет это в наши заслуги.

— Ну так решено! — отрезала Катрин, кипя от не терпения. — Но давайте все сделаем быстро. Мы же теряем время!

Паломники направились к каменной молеленке, выстроенной на краю дороги, чуть дальше, на верхней части склона. Оттуда открывался красивый вид на город Конк, но никто и не подумал им любоваться.

— Путешествия среди многих людей и впрямь-таки очаровательны, — иронизировала Эрменгарда, подойдя к Катрин. — Эти бравые монахи так смотрят за нами и надзирают, словно мы и на самом деле — стадо заблудших овец. И если они думают, что я отдамся в их руки, чтобы меня обыскивали…

— Это обязательно нужно будет сделать, дорогая моя! Ведь в противном случае все подозрения падут на вас, а в том настроении, в котором находятся наши спутники, они вам могут устроить и что-нибудь похуже обыска! О!.. Какой же вы неловкий, брат мой!

Последняя часть ее слов относилась к Жоссу: тот, споткнувшись о камень, так резко толкнул ее, что оба они оказались на коленях на откосе.

— Я в отчаянии, — произнес парижанин с удрученным выражением лица, — но эта проклятущая дорога вся в рытвинах и в дырах, как ряса у нищего монаха. Я вам сделал больно?

В крайней озабоченности он помог ей встать, отряхивая рукой грязь с ее одежды. У него был такой несчастный вид, что Катрин не смогла на него злиться.

— Ничего, — сказала она, любезно улыбаясь ему. — Нам еще встретятся и хорошие дороги.

Потом вместе с Эрменгардой они пошли и сели на камень под навесом маленькой часовенки, в которую только что вошли монахини. Решили, что женщин будут обыскивать первыми, чтобы святые девы-монахини смогли побыстрее вернуться к себе в монастырь. Но несколько мужчин по доброй воле подверглись неприятному осмотру прямо снаружи, и Жербер был во главе них. К счастью, дождь прекратился.

— Какая красота! — сказала Катрин, показывая на зеленый и голубой простор, раскинувшийся перед ними.

— Край красивый, — насмешливо ответила Эрменгарда, — но мне бы хотелось, чтобы он был далеко позади. А! Вот и мои служанки выходят. Теперь пойдем и мы. Помогите мне.

Поддерживая друг друга, обе подруги прошли в часовенку. Там было холодно, сыро, отвратительно пахло плесенью, и пожилая дама, несмотря на теплую одежду, невольно поежилась.

— Делайте свое дело побыстрее, вы, обе! — строго сказала она монахиням. — И не бойтесь, я еще никого не съела, — добавила она, веселясь и насмехаясь, заметив, что на лицах у монахинь отразился явный испуг.

Обе молодые монахини явно почувствовали на себе власть этой большой и крепкой женщины, говорившей с такой уверенностью, однако очень тщательно стали заниматься обыском, который Эрменгарда выдерживала, проявляя крайнее нетерпение. Закончив с Эрменгардой, монахиня повернулась к Катрин, ждавшей своей очереди.

— Теперь вы, сестра моя! — бросила монахиня, подходя к ней. — И прежде всего дайте мне кошель, что висит у вас на поясе.

Не произнося ни слова, Катрин отстегнула большой увесистый кожаный карман, в котором она хранила четки, немного золота, кинжал с ястребом, с которым никогда не расставалась, и изумруд королевы Иоланды. Преднамеренная простота ее наряда не позволяла носить на пальце такой стоимости драгоценность, но, с другой стороны, она не хотела с ней расставаться. Тем более она не желала остаться без перстня, направляясь в испанские земли, на родину королевы, где ее герб мог стать для Катрин поддержкой и защитой, как объяснила сама же Иоланда.

Все содержимое ее кошеля монахиня вытряхнула на узкий каменный алтарь и, увидев кинжал, бросила на Катрин косой взгляд.

— Странный предмет для женщины, которая не должна иметь другой защиты, кроме молитвы.

— Это кинжал моего супруга, — сухо ответила Катрин. — Я никогда с ним не расстаюсь и выучилась им защищаться от бандитов.

— Которые, конечно, очень даже заинтересуются вот этим! — сказала монахиня, показывая на перстень.

Гневный жар ударил в лицо Катрин. Тон и манеры этой женщины ей не нравились. Она не воспротивилась желанию немедленно заткнуть ей глотку:

— Мне подарила его сама королева Иоланда, герцогиня Анжуйская и мать нашей королевы. Вы что, видите в этом какой-то грех? Я сама…

— Да, да, вы, конечно, знатная дама? — отрезала та с саркастической улыбкой. — Это понимаешь без труда, когда видишь вот эти вещички. Что вы теперь скажете… знатная дама?

Под носом у разъяренной Катрин она развернула маленькую тряпочку, которую молодая женщина еще не заметила. На грязной ткани засияли пять рубинов Сент-Фуа…

— Что это? — вскрикнула Катрин. — Я их никогда не видела. Эрменгарда!

— Это какое-то колдовство! — воскликнула толстая дама. — Как эти камни попали сюда? Надо…

— Колдовство или нет, но вот они! — вскричала монахиня. — И вы ответите за это воровство.

Одной рукой она схватила Катрин за руку и потянула ее из часовни наружу, крича:

— Братья! Арестуйте! Рубины, вот они! А вот воровка! Покраснев от ярости и стыда перед направленными на нее изумленными взглядами, Катрин резким движением вырвала руку из сухонькой руки монашенки.

— Это не правда! Я ничего не брала!.. Эти камни нашлись, не знаю как, в моем кошеле… Мне их, видно, подложили.

Гневный ропот паломников прервал ее. Она с ужасом поняла, что они ей не верят. Разозленные задержкой в пути и павшим на них подозрением, все эти смирные до этого момента люди были готовы превратиться в настоящих волков. В сердце Катрин стала расти паника. Ее окружали разъяренные люди. Монахиня продолжала вопить, что нужно отвести Катрин в Конк и отдать на суд аббата, повесить ее, это еще больше накалило атмосферу.

Тут выступила на сцену Эрменгарда, прохромав до монахини и ухватив ее за руку.

— Перестаньте горланить! — взревела она. — Ах, дочь моя! Вы совершенно обезумели! Обвинить в воровстве знатную даму?.. Знаете ли вы, о ком говорите?

— О воровке! — пронзительно взвизгнула та вне себя. — О бесстыднице, у которой припрятан перстень, уж конечно, тоже ворованный. Так как этот перстень, который, как она осмеливается утверждать, был подарен ей королевой Иоландой…

На этот раз она вынуждена была замолчать. Тяжелая рука Эрменгарды поднялась и изо всех сил влепила ей пощечину. И все пять пальцев отпечатались на щеке монахини красным пятном.

— Вот вам, научитесь вежливости и сдержанности, «сестра» моя, — сказала она, сделав ударение на слове. — Боже правый, если все монастыри населены вот такими гарпиями, такими злюками, видно, Бог не особенно счастлив в собственном доме. — Потом, повысив голос, она приказала:

— Эй! Беро и другие! К оружию!

И прежде чем пораженные паломники попытались помешать, трое бургундцев направили лошадей в середину круга, оттеснив женщин к часовне и образовав живое укрепление между ними и толпой. Беро выхватил длинную шпагу, а его люди, отцепив большие тисовые луки, висевшие у них на плече, вставляли в них стрелы. В глубоком молчании паломники следили за этими действиями. Эрменгарда торжествующе улыбнулась.

— Первый, кто двинется, не сделает и трех шагов! — сказала она резко. Затем, изменив тон и став любезной, заметила:

— Теперь, когда силы пришли в равновесие, пожалуйста, побеседуем!

Несмотря на угрозу, Жербер Боа сделал два шага вперед. Один из воинов натянул лук, но графиня удержала его руку, а в это время вожак паломников поднял свою:

— Могу я говорить?

— Говорите, мессир Боа!

— Точно ли так, действительно ли рубины были найдены на этой…

Термин, который он не решился употребить, подхлестнул отчаяние Катрин.

— У меня! Да, брат мой! — вскричала она. — Но перед Богом и во спасение моей души клянусь, что не знаю, как они ко мне попали!

— Песенки! — вскричала монахиня.

— А! Я рассержусь! — прогремела Эрменгарда. — Молчите, святая дева, или я не отвечаю ни за вас, ни за себя. Продолжайте, мессир Боа!

Жербер продолжал:

— С одной стороны, очевидно, что вор пойман. С другой стороны, только утверждение этой женщины…

— Брат мой, — прервала его Эрменгарда в нетерпении, — если вы станете упорствовать и обходиться с госпожой можете мне поверить? Любой скажет, что я вернулась домой до начала шествия и не выходила из постоялого двора…

— Да чего вы теряете время в пререканиях с этими людьми? Он же упрямее рыжего осла! — с нетерпением крикнула Эрменгарда.

Между тем Жербер поднял глаза на молодую женщину и голосом, в котором не слышалось никакого выражения, прошептал:

— Может быть, у вас был сообщник! Если вы невинны, идите с миром, но я не думаю, что это возможно. Что касается меня…

— Что касается вас, то вы слишком довольны, что под этим предлогом помешали мне продолжать путь вместе с вами, так ведь?

— Да, — признался он искренне. — Я очень доволен этим. Рядом с вами ни один мужчина не может серьезно думать о спасении души. Вы опасная женщина. Хорошо, что вы от нас уходите.

Катрин не смогла сдержать горького смеха:

— Большое спасибо за комплимент. Продолжайте же вашу дорогу с молитвой, мессир Боа, но знайте, что на мгновение удалив от себя опасность, вы опять можете угодить туда же, если в самом себе не находите сил устранить ее совсем. Мне что-то говорит, что мы еще свидимся. Может, даже в Компостеле!

На этот раз Жербер ничего не ответил. Но перекрестился с такой поспешностью, с таким страхом, что Катрин, несмотря на свой гнев, чуть не рассмеялась прямо ему в лицо. Между тем Эрменгарда в полном нетерпении подъехала, ухватилась за повод лошади Катрин и потащила ее за собой.

— Довольно, моя дорогая. Поедем же!

Катрин послушно последовала за подругой и, взявшись за поводья, пустила лошадь мелкой рысью. Они проехали небольшое плато, а потом устремились в долину реки Ло. Дождь опять пошел, но тихо, словно нехотя, и не очень досаждал. Помимо воли Катрин восторженно смотрела на открывшийся перед ней простор. Ее обуревало желание пришпорить коня, пустить галопом, почувствовать знакомое опьянение от езды, ветра… Но увесистость Эрменгарды и ее больная нога не позволили убыстрить ход. Еще долгое время нужно было довольствоваться мирной и спокойной ездой.

За спиной у всадников послышалась песнь, эхо которой донес им дувший с юга ветер:

Мария, морская звезда,

Яснее ясна солнышка,

По мягкому пути Веди нас! Аве Мария…

Катрин сжала зубы, чтобы не заплакать. У нее возникло ощущение, что этой песней паломники хотели защитить себя, очиститься от той грязи, которая невольно попала и на них.

Мало-помалу звуки песнопения затихли. Эрменгарда подъехала к Катрин, которая уехала немного, оторвалась от группы. Обе женщины ехали какое-то время молча. Но вдруг Катрин, которая молча перебирала в уме последние события, заметила, что широкая улыбка расползлась по лицу ее спутницы. Она почувствовала, что Эрменгарда тайно радовалась своей победе, и со злостью воскликнула:

— Вы-то,