Повседневная жизнь Парижа во времена Великой революции

 

Хорошо забытое старое

 

 

Говорят, будто новое — хорошо забытое старое.

Недавно я вспомнил об этом, прочитав на книге о Версале, изданной «Молодой гвардией»,[1] имя автора: «Жорж Ленотр». И вот опять новая книга с той же мыслью о новом и старом.

Жорж Ленотр… Кому и о чем говорит это имя сегодня? Пожалуй, только специалист-искусствовед вспомнит, что во времена Людовика XIV был такой декоратор-садовод, обустроивший парк Версаля. Правда, звали его не Жорж, а Андре…

Это конечно же не тот Ленотр. А тот, который писал о Версале и еще о многом другом, был не только не Андре, но и не Жорж, и даже не Ленотр, поскольку его подлинное имя было Теодор Госселен, а «Жорж Ленотр»— псевдоним, который он взял в честь того самого садовода, своего дальнего родственника, заслужив с годами не меньшую известность.

Луи Леон Теодор Госселен родился в 1857 году в Лотарингии, в городке Пепинвилле близ Меца. Рано обнаружив тягу к перу, он начал литературную деятельность с публицистики и в 80-е годы уже сотрудничал в парижской прессе, в частности, в таких известных газетах, как «Тан» и «Фигаро». Но очень скоро определилась та сфера интересов молодого публициста, которая сохранилась до конца его жизни — история. Страстная любовь к историческому документу, умение его разыскать, препарировать и на основании этого воссоздать картину прошлого сделали Ленотра, по его собственному выражению, «репортером истории». Полем его деятельности стала история родной страны и в особенности Великая французская революция, которой посвящено большинство его книг. Книги эти пользовались огромным успехом, число их переизданий в иных случаях измерялось десятками. В чем же заключалась причина этого феномена?

Ленотр оказался одним из родоначальников того довольно распространенного жанра, который обычно называют «малой историей» (petite histoire). Суть этого жанра, всегда имевшего широкую читательскую аудиторию, в свое время определил Проспер Мериме, заметивший как-то, что в истории он признает только анекдоты. Конечно, это гипербола, но какая-то доля истины в ней есть. Анекдот остается анекдотом и к подлинной документированной истории отношения не имеет, но в нем обычно присутствует «изюминка», до которой так лакомы французы (да и не только французы), способная занять, развлечь и увлечь читателя. Если «большая» история определяет генеральные линии в развитии общества, такие как экономика, социальная структура, международные отношения, войны, революции и тому подобные «крупные» проблемы, то «малая» выясняет детали, освещает подробности быта и семейных отношений исторических персонажей, находит необычные повороты и ракурсы, проясняет загадочные обстоятельства, связанные с теми или иными событиями. Вот на подобном подходе к прошлому и специализировался Ленотр, но не как фантазер-беллетрист, а как строгий историк-документалист, отвечающий своей репутацией за каждый приведенный факт. Он обладал поистине уникальной способностью проникать в любую щель, оставленную историей в пространстве и времени, и оттуда, изнутри, вести свой «репортаж», мастерски выделяя главное и умело соединяя частное с целым. Если к этому добавить превосходный литературный стиль, тонкость и ясность анализа и большую общую эрудицию, то причина неизменных успехов «репортера истории» станет совершенно ясна.

В 1910 году вышло собрание сочинений Ленотра в 12 томах, что не остановило его новых разработок, статей и книг. В 1962–1963 годах, уже посмертно, Ленотр оказался одним из главных соавторов престижного многотомника «Звездные часы Французской революции»[2]. Он умер в Париже в 1935 году, овеянный всеобщей любовью и славой, став за два года до смерти «бессмертным»— иначе говоря, членом Французской академии.

В России в конце XIX и начале XX века Ленотр был почти так же популярен, как и у себя на родине. Отрывки из его книг, статьи и рецензии регулярно печатались в толстых журналах, а книги, едва выйдя во Франции, тут же выписывались и покупались русской публикой. Язык не мог служить барьером, поскольку русская интеллигенция, как правило, знала французский язык не хуже родного. К тому же приступали и к переводам, начав с «Революционной Франции». Позднее был подготовлен перевод на русский язык еще одной книги, но обстоятельства, о которых ниже, помешали ее выходу в России[3].

Октябрь 1917 года подвел черту. Советская Россия приняла французского историка недружелюбно, а затем и вовсе превратила в persona non grata. Здесь была двойная причина: во-первых, Ленотр занимался «мелочами», недостойными советской историографии, а во-вторых (и это главное), его «концепция» не совпадала с канонами марксизма-ленинизма. Сочинения Ленотра не были подвергнуты официальному запрету, их выдавали в Ленинской библиотеке, их можно было приобрести у букинистов, но вокруг них установилась плотная завеса молчания. Достаточно отметить, что даже такие фундаментальные издания, как академическая история Французской революции[4] или вышедший уже на грани горбачевской перестройки юбилейный сборник,[5] не упомянули имени Ленотра ни в тексте, ни в обширных библиографических указателях.

Впрочем, учащуюся молодежь 40–50-х годов отнюдь не смущали подобные выпады. Напротив, мы, студенты и аспиранты, повсюду разыскивали работы Ленотра, зачитывались ими, обменивались впечатлениями. Я на свою жалкую стипендию умудрился приобрести и «Революционный Париж», и «Марию Антуанетту», и «Гильотину», и «Барона де Батца» и другие книги Ленотра; они и сегодня украшают одну из моих книжных полок, напоминая о той роли, которую они сыграли в формировании моего интереса к Великой французской революции. Однако с течением времени тяга к Ленотру, как и можно было ожидать, стала уменьшаться и постепенно иссякла. Старые книги, зачитанные до дыр, ветшали и приходили в негодность, новых не прибавлялось, зато появились новые кумиры — Матьез, Собуль, Тюлар, и старик Ленотр стал забываться; учащейся молодежи конца прошлого века он уже неизвестен.

Прорыв совершила «Молодая гвардия», когда в 2003 году рискнула выпустить одну из поздних работ Ленотра «Версаль при королях». Это был смелый шаг, и он полностью себя оправдал. И вот сделан шаг второй — вслед за «Версалем» — «Париж» и вслед за королями — Революция. Трудно было сделать более удачный выбор. «Революционный Париж»[6] — первая и едва ли не самая знаковая из работ Ленотра. Строго говоря, ее появление и сделало автора знаменитым, превратив Теодора Госселена в Жоржа Ленотра. Достаточно сказать, что первый тираж «Парижа» разошелся с молниеносной быстротой, а затем, в сравнительно короткое время книга была переиздана 26 раз и увенчана академической премией. Она стала издаваться и переиздаваться за рубежом, обойдя чуть ли не весь мир. В этом, впрочем, нет ничего удивительного. В «Революционном Париже» нашли отражение интереснейшие факты и аспекты Великой революции, к которым приплюсовались те уникальные особенности Ленотра, о которых говорилось выше.

К революции в целом Ленотр относится резко отрицательно, сосредоточивая свое и наше внимание исключительно на ее теневых сторонах. Это касается прежде всего якобинской диктатуры; впрочем, не жалует он и термидорианскую контрреволюцию, полагая, что «если побежденные термидора не внушают симпатий, то победители еще меньше заслуживают их». Но не этим замечательна книга Ленотра, поскольку вовсе не «развенчивание» революции является ее ведущей задачей. Самое главное в «Революционном Париже» — конечно же топографические изыскания автора.

«Хронология и география представляют собой два глаза истории», — замечает он, но при этом «история революции крива на один глаз». Иначе говоря, отвечая на вопрос «когда?», она не в силах ответить на вопрос «где?». Вот этот-то, по его мнению, перманентный дефект произведений о Революции Ленотр берется исправить и делает это с полной отдачей. Читая «Революционный Париж», мы узнаем в подробностях и деталях, где жили и действовали участники драмы, где заседали Учредительное собрание и Конвент, где происходили убийства священников, как были устроены тюрьма Консьержери и Революционный трибунал, где находились клубы якобинцев и кордельеров, и многое, многое другое. По-существу, перед нами развертывается вся панорама Парижа эпохи Революции. В этом аспекте труд Ленотра воистину уникален и не знает аналогов.

Но это далеко не всё. Отвечая на вопрос «где?», автор «Революционного Парижа» не забывает и про вопрос «кто?»— люди занимают его никак не меньше, чем улицы, парки и дома. И здесь у него опять-таки совершенно особый подход. Это, в частности, отчетливо видно на страницах, посвященных трем ведущим деятелям Революции — Робеспьеру, Дантону и Марату. Литература об этих «гигантах Революции» поистине безбрежна[7]. При этом историки, писавшие о них, четко делятся в зависимости от своих политических и социальных взглядов на «робеспьеристов», «дантонистов» и «маратистов», и каждый ставит на «генеральную» роль в Революции именно своего героя[8]. Автор «Революционного Парижа» находится вне этих группировок[9]. Верный своему принципу «малой истории», он не ставит целью показ этих троих в их планетарном значении — они занимают его как люди среди людей, в их домашней обстановке, родственных связях, увлечениях и привязанностях. Подобный подход интересен в первую очередь в чисто человеческом отношении, однако он во многом помогает уяснению проблем Революции в более широком плане. В целом же напрашивается следующий общий вывод. Можно соглашаться или не соглашаться с отдельными аспектами изысканий Ленотра, но историк, игнорирующий приводимые им данные, безусловно обедняет свое представление о Революции и об Истории с большой буквы.

В заключение — несколько слов о переводе. В основу настоящего издания лег перевод, выполненный для издательства «Сфинкс» в 1895 году Н. А. Тэффи и Е. А. Лохвицкой. Думается, писательницу и поэтессу Надежду Александровну Тэффи (Лохвицкую) нет нужды представлять русскому читателю; Елена Александровна Лохвицкая, ее сестра, также была в свое время довольно известной писательницей. Поэтому с литературной точки зрения перевод находится на достойном уровне. Однако обе переводчицы — не историки, и не всё в подлиннике они поняли адекватно. К тому же сделанный более ста лет назад, в старой орфографии, перевод содержит немало устаревших терминов и формулировок Это заставило редакцию тщательно пересмотреть весь текст и сделать необходимые поправки. Все примечания автора отнесены в конец книги, остальные примечания сделаны редакцией.

 

Анатолий Левандовский.

 

 

Предисловие

 

 

Посвящаю Викторьену Сарду, посоветовавшему написать эту книгу и помогавшему мне в моих поисках.

 

 

 

Мне всегда нравился обычай наших предков: выпуская в свет книгу, они посредством введения или предисловия извещали читателя о цели своего труда. Если я заимствую теперь от них этот обычай, то делаю это, чтобы не быть заподозренным в намерении написать, вслед за многими другими, историю Французской революции.

Такого намерения у меня не было, и я стремился совсем к другой цели.

Изучая мемуары и журналы эпохи революции, просматривая документы в архивах, читая труды наших современников, посвященные этой богатой трагическими эпизодами эпохе, я часто был поражен тем, как мало места отведено в этих рассказах описаниям, обстановке, вещам. Говорят, что хронология и география представляют собой два глаза истории. В этом смысле история революции крива на один глаз, так как ее топографией никто не занимался. Многие не знают даже приблизительно, где находились клубы якобинцев и фельянов, тюрьма Ла-Форс, Манеж, Революционный трибунал, и даже ученые, в том числе люди, сделавшие своей специальностью изучение революции, не могут в точности сказать, что представляли собой в 1793 году Тюильри, Аббатство, Консьержери, Ратуша… (5 т Парижа тех времен уцелело так мало!

Сколько раз, перечитывая страницы Мишле и Ламартина, посвященные мрачным дням террора, я старался на основании их рассказов представить себе зал, где заседал Конвент, тюрьмы, комитеты! Объемистым трудам, написанным ими, я предпочел бы самый маленький набросок, сделанный с натуры. Я задавал себе вопрос: «Как это происходило?» — вопрос современного читателя, избалованного подробностями и точными описаниями, столь распространенными в наше время. Если потомство будет интересоваться нашими великими людьми, оно будет знать во всех подробностях их привычки и вкусы, их манеру жить, одеваться, говорить и молчать. Ничего подобного не было во времена террора: газетные листки не содержали тогда ничего, кроме политики. Публика с жадностью глотала эту новую для себя пищу и никак не могла ею насытиться.

И вот мне захотелось стать этим репортером, которого не хватало Парижу в дни революции: я попытался проникнуть в клубы, в Национальное собрание, в тюрьмы, в жилища видных деятелей той эпохи и собрать там все, чем пренебрегала история.

Делая критический разбор своей книги «Жирондисты», Ламартин заметил: «Большая часть интереса этой работы заключается в следующем: люди занимают в ней гораздо больше места, чем вещи. Я воплотил все события в действующих лицах; это всегда вызывает интерес, потому что люди живут, а вещи мертвы. У людей есть сердце, а у вещей его нет, вещи — понятие отвлеченное, а люди — реальность». Я не сомневаюсь в этом, но, по многим причинам, из которых главную легко угадать, поступаю наоборот. В этой книге вещи займут гораздо больше места, чем люди; я стремился найти отражение актеров в декорациях, среди которых они играли свои роли. Конечно, этот способ не настолько интересен, но зато, наверное, он ближе к правде.

Эта книга не имеет никакой другой цели, кроме попытки показать топографию Парижа, какой она была сто лет тому назад; это кропотливая и часто неблагодарная работа. Чтобы исполнить ее, мне пришлось проявить много терпения и той робкой страсти, которой был одержим оригинал, описываемый Лабрюйером, который знал, что «Нимврод[10] был левшою, а Сезострис[11] владел левой рукой столь же хорошо, как и правой», и помнил число ступенек Вавилонской башни. Ну что ж! Я тоже могу рассказать, какого цвета было одеяло у Робеспьера, и знаю имя горничной гражданки Дантон. Я открою читателям, что ел бы Марат вечером за ужином, если бы Шарлотта Корде не избавила его навеки от всяких материальных забот, и не скрою, какой тканью было обито кресло президента Конвента.

Мне скажут, что это значит писать историю мелочей, собирать ничтожные пустяки. Я был такого же мнения о своей работе, когда несмело начинал ее много лет тому назад. Теперь я убежден, что читатели, если только они потрудятся прочесть эти страницы, признают, как признал когда-то я сам, что для истории нет ничего бесполезного и что эта любовь к точности, переходящая в своего рода манию при исследовании ничтожнейших подробностей, дала мне возможность внести немаловажные поправки в рассказы великих историков революции. К тому же, если бы мне удалось лишь набросать верный очерк того, чем были в 1793 году памятники великой драмы истории Парижа, то и тогда я бы недаром потерял время, так как до сих пор никто еще не пытался предпринять подобной работы.

Я не имею возможности перечислить здесь все двери, в которые мне пришлось стучаться, и назвать всех лиц, явившихся моими сотрудниками в этом подвиге терпения. Но я хочу, по крайней мере, выразить свою благодарность Викторьену Сарду, который любезно предоставил в мое распоряжение свои драгоценные коллекции и свое неистощимое знание людей и вещей прошлого; господам Раффе и Бушо, чья эрудиция облегчила мне работу в Кабинете эстампов; Жюлю Кузену, почетному хранителю библиотеки города Парижа, и Люсьену Фоку, его преемнику, руководившему мной среди сокровищ музея Карнавале; г-ну Дюпре, городскому архитектору, от которого я получил много интересных сведений относительно монастыря кордельеров и жилища Марата; г-ну Вори, владеющему ныне домом, где жил Робеспьер; господам Делаге и де Жувенелю, оказавшим мне содействие в воссоздании этих древних разрушенных или перестроенных домов; и еще многим. Надеюсь, что они примут выраженную им здесь благодарность и извинят, что я так безыскусно распорядился материалом, из которого человек более умелый создал бы нечто несравненно лучшее.

Жорж Ленотр, ноябрь 1894 года.

 

Глава I

У РОБЕСПЬЕРА

 

Аррас и Версаль

 

Узенькая и пустынная провинциальная улица, широкие плиты мостовой, местами заросшие зеленью, мещанские дома с плотно закрытыми ставнями. Такова теперь улица Рапортер в Аррасе. Такой же была она и сто лет назад; это один из тех уголков старых городов, которые, кажется, не могут изменяться и, подобно египетским мумиям, не поддаются ни натиску прогресса, ни постепенному изменению нравов.

Однажды, в начале мая 1789 года, улица Рапортер потеряла свой обычный вид: на ней происходило нечто особенное. Хозяйки показались у полуоткрытых дверей; из-за ставней выглядывали лица любопытных; на углу площади Комедии несколько буржуа ходили взад и вперед, стараясь найти какой-нибудь предлог, объясняющий свое ожидание. Около углового дома улицы[12] стояла пустая тачка: это-то и волновало весь квартал.

Все глаза беспокойно следили за носильщиком[13], который, выйдя из дома, водрузил на тачку старый чемодан из лакированной кожи; потом увидели, как на узком крыльце, куда вела лестница в три ступеньки, показалась женщина в черном. За ней шел худой остроносый человек в очках. Окинув улицу мрачным взором, он увидел, что за ним следят, и, поцеловав даму в черном, спустился с крыльца и направился к площади немного неестественным торжественным шагом. Носильщик повез за ним тачку, и шум ее колес по неровной мостовой пробудил эхо в молчании улицы.

«Что случилось?» — спросил прохожий у женщины, стоявшей на пороге.

«Это господин Робеспьер, старший адвокат, живущий вон в том доме, отправляется к дилижансу, чтобы ехать в Париж Он избран депутатом Генеральных штатов[14].

Эта новость повторялась всеми на улице Рапортер с одного конца ее до другого. Депутат в полном сознании своей важности шел не поворачивая головы; трудно было сказать, являлось ли это спокойствие следствием застенчивости или пренебрежения к людям, но он производил впечатление человека с огромным честолюбием. Дойдя до края площади, Робеспьер оглянулся: дама в черном, стоя на крыльце, махала ему платком; он помахал ей в ответ и направился к дому лудильщика Лефевра, во дворе которого помещалось бюро общественных экипажей[15].

Молодой адвокат, которого избиратели третьего сословия выбрали своим представителем в Генеральных штатах, пользовался большой известностью в Аррасе, и все же нельзя сказать, что его любили. Тогда, как и теперь, провинция была во власти известных предрассудков, и сама личность молодого депутата не отвечала некоторым требованиям почтенных провинциалов. Во-первых, хорошо осведомленные люди утверждали, что он — незаконный ребенок[16], другие приписывали его необычайной для северной Франции фамилии двусмысленное происхождение. Если верить им, то у Дамьена, покушавшегося на покойного короля Людовика XV[17], было два брата: одного, как и цареубийцу, звали Робер, другого — Пьер. Получив приказ переменить фамилию, братья Дамьена соединили свои имена Робер и Пьер и, изменив для благозвучия соединительную букву, получили фамилию Робеспьер, которую и приняли оба. Вскоре один из них исчез, и о нем никто ничего больше не слышал; думают, что он последовал за своими родителями в изгнание. Отец и мать Дамьена были высланы из пределов королевства, дом их разрушен, а мебель сожжена рукой палача. Другой брат поселился в Аррасе, где прожил несколько лет под новой фамилией, выдавая себя за простого поверенного в делах. Поручив своего сына милосердию епископа де Консье, он уехал за границу, и его путь навсегда остался неизвестным.

Пересказ этой легенды не значит, что мы ей верим. Два брата убийцы, стараясь создать себе новую фамилию, чтобы не носить проклятого имени, соединяют свои имена и являются родоначальниками фамилии Робеспьера — все это слишком романтично, чтобы быть правдоподобным[18]. Но если этот рассказ и неверен, то тем не менее он циркулировал в Аррасе и, без сомнения, оказал свое влияние на судьбу и характер молодого адвоката. Стоит напомнить, что одной из первых его работ была обращенная к академии города Меца речь, в которой он обрушивался на несправедливый предрассудок, распространявший на всю семью позор судебного приговора, произнесенного над одним из ее членов[19]. Что касается странного исчезновения отца Робеспьера, то оно так и осталось неразгаданным. Говорили, что после смерти жены он обезумел от горя, впал в отчаяние и, бросив своих четверых детей, из которых старшему — будущему члену Конвента — было всего семь лет, объехал сначала Англию, затем Германию и умер спустя некоторое время в Мюнхене. Но это объяснение, в сущности, ничего не объясняет. Этот человек, глава семьи, в цвете лет оставляющий без всяких средств четверых детей и бросающийся за границу искать успокоения своему горю, может быть назван любящим мужем, но уж конечно не образцовым отцом. Но каждое горе заслуживает уважения и заключает в себе тайну; если мы еще раз потревожили это воспоминание, то потому лишь, что отъезд отца имел печальное влияние на детство Робеспьера. Он сделался не по годам серьезным; в десять лет, казалось, он понимал уже, что может рассчитывать лишь на собственные силы, и, будучи совсем еще ребенком, стал размышлять о горестях жизни и смотреть на себя как на хозяина своей судьбы.

Очень рано в нем уже видны черты трибуна. Его отдали в школу, где он получал все награды и восхищался риторами Древнего мира. Задумчивый и мрачный, он держится в стороне от одноклассников. В двенадцать лет его отправили в Париж, в школу Людовика Великого: там он подружился с учеником, которого звали Камилл Демулен. Этим двум мальчикам, которых постоянно видели вместе под сводами монастырей, где они гуляли вдвоем — серьезные, избегавшие игр с товарищами, мечтавшие о будущем, — суждено было несколько лет спустя вести друг с другом страшную игру, ставкой в которой были их головы. Когда Людовик XVI посетил старинную школу, носящую имя его предка, директор поручил приветствовать его… ученику Робеспьеру! Многие из тех, кто видел в этот день маленького ритора, взволнованно произносящего молодому королю свое приветствие и свои латинские стихи, должны были вспомнить эту первую встречу восемнадцать лет спустя, когда ученик, ставший хозяином Франции, послал на эшафот лишенного трона короля.

Окончив школьное образование[20], молодой Робеспьер вернулся к себе в провинцию, имея вместо состояния лишь диплом адвоката. Накануне его отъезда парижане видели, как он садился в «кукушку», идущую в Крепиан-Валуа: он ехал один, как на богомолье, поклониться старому Жан Жаку Руссо в его убежище в Эрменонвиле. Он был принят философом, доживавшим в уединении последние дни своей беспокойной жизни. Никто никогда не узнал, о чем говорили эти двое, один из которых был близок к апофеозу, другой — безвестен и смущен; один создавал философские теории, которые другому предстояло воплощать на практике. Без сомнения, молодой человек ушел с этого таинственного свидания еще более преданный своим утопиям, вооруженный софизмами для борьбы и несущий в душе семя религии природы и культа Верховного существа, которые он впоследствии пытался ввести во Франции.

Но прежде чем вступить в борьбу, он должен был пройти через испытание провинциальной жизнью; трудно вообразить себе этот лишенный гибкости, узкий вследствие своей прямоты ум, принужденный сгибаться перед требованиями и переносить сплетни маленького городка. Его считали неловким, педантичным, застенчивым, чересчур серьезным и до предела скрытным.

Первые шаги Робеспьера на арене адвокатской деятельности возбудили насмешки среди краснобаев Арраса: его красноречие, впоследствии потрясшее весь мир, было признано бездарным. Говорят даже, что один из его коллег, провинциальный остряк, находя манеры молодого адвоката, лауреата парижского факультета, донельзя высокомерными, адресовал ему эпиграмму, насмешившую до слез любителей остроумия:

 

Можно получить награды в университете

И остаться при этом неизвестным в свете.

 

Он же, исполненный презрения, свысока смотрел на всех этих непонятных ему людей. Во время своих одиноких прогулок он продолжал мечтать о разрушении старого мира, и сквозь туман будущего ему грезилась прекрасная заря нового общества.

Между тем он старательно играл свою роль: его холодность и безукоризненно-корректные манеры выглядели изящными, и «общество» наконец признало его. Он даже вошел в моду; многим стали нравиться его мрачный вид и отрывистая речь. В нем нашли черты мизантропа и признали их «восхитительными». Несколько милых дам задались целью приручить этого дикаря с мечтательным взором, и я думаю, что одной из них, вероятно, наименее сдержанной, он посвятил этот иронический и немного презрительный мадригал:

 

Верь мне, молодая и прекрасная Офелия,

Что бы ни говорили свет и твое зеркало.

Будь счастлива тем, что ты прекрасна,

Но всегда оставайся скромной.

Не уповай на могущество своих чар;

Тебя полюбят куда сильней,

Если ты будешь бояться, что тебя не любят.

 

Тогда в Аррасе, как и теперь, существовало общество молодых людей, соединенных дружбой и любовью к поэзии, розам и вину. Они собирались каждый год в июне под сенью бирючин и акаций, чтобы отмечать праздник роз, поэтому их прозвали «розатами». Робеспьер был избран в их кружок. Следуя принятому обычаю, новому члену поднесли розу, которую он трижды понюхал и вдел в петлицу. Затем залпом выпил стакан розового вина в честь царицы цветов, расцеловал своих новых товарищей и получил от них диплом в стихах, на которые ответил на том же «языке богов»:

 

Я вижу шипы среди роз

В букете, который вы мне поднесли,

И когда вы меня приветствуете,

Я чувствую, что ваши стихи

Убивают мою прозу;

Вы мне сказали столько приятного,

Что я совсем пристыжен.

 

Подобные развлечения не могли утолить жажду этой бурной души. Он задыхался в провинции, и скоро представился случай вырваться из нее: король созвал Генеральные штаты. Робеспьер выставил туда свою кандидатуру и был избран. Он поручил своей сестре Шарлотте старый дом на углу улицы Рапортер, в котором они вместе жили, одолжил десять луидоров и дорожный чемодан[21] и уехал восвояси.

Если Аррас казался слишком тесной ареной его честолюбию, то он, в свою очередь, почувствовал себя ничтожеством, когда приехал в числе шестисот депутатов в Версаль.[22] Он остановился вместе со своими коллегами из Артуа в гостинице «Лисица», на улице Святой Елизаветы[23]. Коллеги эти, четыре добрых земледельца, совершенно растерялись в своем новом положении и не отходили от него ни на шаг. Он приложил все старания, чтобы заставить говорить о себе, но сцена была так велика, актеры так шумны, действие так бурно, что он долго оставался незамеченным.

Теперь, перед предстоящим подвигом, он чувствовал себя еще меньше и ничтожнее, чем раньше. В минуту откровенности он сознался секретарю Собрания Мирабо, что трепещет при одной мысли о выступлении и теряет голос, когда начинает говорить. Прежде всего, он испытывал тот стыд, который чувствуют бедняки, когда им приходится иметь дело с богатыми людьми.

Известность, которой он добивался в первую очередь, также не приходила, несмотря на все его усилия. Однажды, дрожа от страха, угнетенный насмешками правых, он поднялся на трибуну, чтобы протестовать против деспотической и устаревшей формы постановлений Совета: «Людовик, милостью Божией… Наше совершенное знание… Наше соизволение». «Нужна, — говорил он, — простая и благородная форма, возвещающая национальные права и вселяющая в сердца уважение к закону, вроде следующей: народ, вот закон, который хотят тебе дать!» Тогда один гасконец из правых, удивленный этим торжественным и поэтическим оборотом речи, воскликнул: «Эй, вставайте, это же духовная песнь!» Собрание покатилось со смеху, и Робеспьер, озлобленный и красный, вернулся на свое место, сопровождаемый ироническими рукоплесканиями.

Осенью 1789 года Робеспьер вместе с Собранием переселился в Париж.[24] Дом на улице Сентонж, в котором он жил около двух лет (с октября 1789 года до июля 1791 года), значился тогда под № 8, а теперь — под № 64. Это одно из высоких, темных жилищ буржуа, с высокими этажами и железными перилами, какие строили в XVII веке. В это время в качестве друга или секретаря с ним жил один молодой человек по имени Поль Вилье, который в 1803 году выпустил книгу под заглавием «Записки ссыльного», представляющую собой собрание анекдотов. Несколько страниц в ней он посвятил человеку, жизнь которого разделял в течение некоторого времени. Вилье говорит, что Робеспьер в эту эпоху своей жизни был так беден, что ему пришлось одолжить черную одежду у человека, бывшего гораздо выше его ростом, чтобы в течение трех дней носить траур по Бенджамину Франклину, объявленный Собранием на заседании 11 июня 1790 года по предложению Мирабо.

Это утверждение Вилье, вероятно, неточно. Мы имеем любопытный перечень всех вещей, увезенных с собою Робеспьером, когда он уезжал из Арраса, чтобы использовать свой мандат депутата Генеральных штатов. В нем упомянуты, между прочим, черный суконный фрак и такие же брюки. На деле его гардероб состоял из следующих предметов:

«Черный суконный фрак; бархатный фрак с черным узором, купленный у старьевщика в Париже и перекрашенный; атласная куртка, довольно новая; куртка из «Ра де Сен-Мор», потертая; брюки черного бархата; брюки черного сукна; брюки из саржи. Все трое очень потертые; две щетки для чистки платья и две сапожные щетки; шесть рубашек, шесть воротников, шесть носовых платков; три пары шелковых чулок, из них одна почти новая; две пары башмаков. Из них одна новая; мешочек для пудры с пуховкой; маленькая шляпа, чтобы носить под мышкой; адвокатский костюм; коробка с шелком, нитками, шерстью, иголками» и т. п. К тому же Робеспьер как депутат получал 18 ливров в день. Всю эту сумму он делил на три части и треть аккуратно отсылал своей сестре Шарлотте, оставшейся в Аррасе и жившей там все время существования Учредительного собрания. Другая треть, если верить Пьеру Вилье, шла одной дорогой Робеспьеру особе, боготворившей его; остальное он тратил на свои личные надобности.

 

Дом Дюпле

 

В «Записках ссыльного» ценно главным образом не то, что в них можно прочесть, а то, о чем можно догадываться. Замкнутость, на которую был осужден своей бедностью и гордостью депутат Арраса, и одиночество, в котором он жил в своей холодной квартире на улице Сентонж, бросают более яркий свет на его психологию, чем все его речи. Честолюбец, в одиночестве лелеющий свои мечты, страдающий от безвестности и считающий свои дарования заслуживающими неизмеримо высшего положения, типичный якобинец с узким и злопамятным умом — вот каким был этот маленький радикальный адвокат. Неподкупный по убеждениям, чуждый добродушного цинизма Дантона, он чувствовал себя в Париже провинциалом и думал с отчаянием, что ему никогда не удастся покорить этот город. Он не изведал ни одной радости столичной жизни — обедал за тридцать су и очень редко бывал в театре, хотя и любил его.

Так жил он в продолжение двух лет и, вероятно, несмотря на некоторую популярность, начал уже сомневаться в своем будущем, когда неожиданное событие внезапно изменило его судьбу. 17 июля после прискорбного недоразумения, названного «Бойней на Марсовом поле»,[25] в Париже распространился слух, что двор собирается схватить и заключить в тюрьму всех видных деятелей «народной партии». Госпожа Роллан не скрывает, что она сильно тревожилась за мужа и друзей; Дантон, Камилл Демулен, Фрерон, мясник Лежандр решили из предосторожности не возвращаться в свои жилища. Шарлотта Робеспьер рассказывает, как ее брат, возвращаясь в этот самый вечер с Марсова поля, был окружен толпой, которая узнала и приветствовала его в ту минуту, когда он завернул за угол улицы Сент-Оноре близ церкви Успения. В то время как он пытался избежать этих оваций, к нему подошел, выйдя из своей лавки, какой-то гражданин и предложил зайти на время к нему в дом и переждать, пока толпа успокоится и разойдется. Робеспьер принял предложение и последовал за любезным гражданином, которого звали Дюпле.

Случайности и ситуации, создаваемые жизнью, далеко превосходят самые смелые создания романистов — это наблюдение отнюдь не отличается новизной. Я нахожу нечто поразительно трагичное в факте встречи этих двух людей. Дюпле, добрый буржуа, мирный коммерсант, счастливый отец семейства, взяв за руку Робеспьера, вводит в свое жилище его и вместе с ним несчастье и рок, которые жестоко обрушились на злополучного купца и всю его семью менее чем через три года после этой встречи… Я нахожу в этом эпическое и таинственное величие, достойное легенд древности, где мы видим, как злые божества толкают отмеченных роком людей к неизбежной развязке.

Какому чувству повиновался Дюпле, предлагая свое гостеприимство депутату из Арраса? Говорят, что он встречал Робеспьера на собраниях Клуба якобинцев и, оценив его преданность делу свободы, стал питать к Неподкупному нечто вроде благоговения. Таким образом, представляется совершенно естественным, что он пригласил его в свой дом. Точнее, это казалось бы естественным, если бы происходило в счастливые времена древности, когда нравы были просты и гостеприимство считалось обязанностью каждого. Но в Париже 1791 года это совершенно не было принято — эта эпоха близко подходит к нашей в смысле обычаев и предрассудков. Морис Дюпле был столяром по профессии и достиг некоторого благосостояния, но у него были четыре дочери и сын, и он жил экономно, стремясь обеспечить будущность своих детей; его образование было скудно. Конечно, он ненавидел «тиранов», как этого требовало его время, поскольку записался в Клуб якобинцев; но при этом он не был ни философом, могущим отречься от предрассудков, ни энтузиастом, способным безгранично увлекаться; вот почему его поступок 17 июля остается для нас загадкой.

Во всяком случае, верно то, что Робеспьер провел ночь у Дюпле. Когда на другой день он хотел возвратиться в свою квартиру на улице Сентонж, жена и дочери столяра стали упрашивать его остаться. Они проявили столько красноречия, так заклинали его поселиться у них, что он, бывший до тех пор дикарем и мизантропом, дал себя убедить и остался жить в этой еще накануне совершенно неизвестной ему семье. Столяр послал на улицу Сентонж за черным сундуком и несколькими книгами, составлявшими весь багаж депутата, а дочери его тем временем торопливо обустраивали маленькую спальню и кабинета к, которые ему предназначались.

Дом, в котором жил Дюпле в 1791 году, принадлежал монастырю. Он был построен за несколько лет до революции общиной женского монастыря Зачатия, на участке, соприкасавшемся со стеной монастыря[26]. Дюпле снял его в апреле 1779 года на девять лет за годовую плату в 1800 ливров основной суммы и 244 ливра процентов. Контракт был возобновлен в 1788 году. В следующем году, вследствие конфискации церковных имуществ, недвижимость перешла в собственность нации.

Это была скромная одноэтажная постройка, ее составлял «маленький узкий жилой корпус, выходящий на улицу Сент-Оноре. Вход через ворота. В подвале помещается лавка. Первый этаж выходит четырьмя окнами на улицу, над ним помещается крытый черепицей чердак с двумя водосточными трубами. Другой корпус в виде флигеля, выходящего на запад, также в один этаж и крытого черепицей; затем третий корпус, состоящий из подвала, первого этажа и чердака, также крытого черепицей, который замыкает собою двор. На дворе, заключенном между этими тремя строениями, с каждой стороны помещено по навесу, из которых один большой, в виде пристройки,