Апреля 1996 года, Воскресенье

(ГЕНРИ 32 И 8, КЛЭР 24)

 

ГЕНРИ: Мы с Клэр едем по Гайд‑парку. Почти всю дорогу молчим. Идет дождь, дворники ритмично разбрызгивают воду, которая стекает с машины. Шумит ветер.

Как будто продолжая разговор, который мы не вели, Клэр говорит:

– Это несправедливо.

– Что? Кендрик?

– Да.

– Природа несправедлива.

– Нет. То есть да, грустно, что с ребенком так, но я имела в виду нас. Несправедливо, что мы пользуемся этим.

– В смысле, непорядочно?

– Угу.

Я вздыхаю. Появляется поворот на 57‑ю улицу, Клэр перестраивается и сворачивает с магистрали.

– Я согласен, но уже поздно. И я устал…

– Ну, в любом случае, поздно.

– Да уж.

Мы снова погружаемся в тишину. Я говорю Клэр, как пробраться через лабиринт улиц с односторонним движением, и вскоре мы останавливаемся напротив здания офиса Кендрика.

– Удачи.

– Спасибо. – Я нервничаю.

– Не волнуйся.– Клэр меня целует.

Мы смотрим друг на друга, все наши мечты сплелись в чувство вины из‑за Кендрика. Клэр улыбается и отводит взгляд. Я выхожу из машины и смотрю, как Клэр медленно едет по 59‑й улице и пересекает Мидвэй. У нее есть дело в галерее «Смарт».

Главная дверь открыта, я поднимаюсь в лифте на третий этаж. В приемной у Кендрика никого нет, я прохожу через нее и иду по коридору. Дверь в кабинет открыта. Свет не горит. Кендрик стоит за столом, спиной ко мне, глядя на дождь на улице. Я молча стою в дверях, довольно долго. Наконец прохожу в кабинет.

Кендрик поворачивается, и я поражаюсь произошедшей в нем перемене. Опустошен – не то слово. Он уничтожен; в нем не осталось ничего, что было. Защищенности, убежденности, уверенности. Я так привык жить в метафизической трапеции, что забыл: другие люди привычны к постоянству.

– Генри Детамбль, – говорит Кендрик.

– Здравствуйте.

– Почему вы пришли ко мне?

– Потому что к вам. Это не выбор.

– Судьба?

– Называйте, как хотите. В моей жизни все замкнуто. Причина и следствие перемешаны.

Кендрик садится за стол. Стул скрипит. За окном шумит дождь. Кендрик лезет в карман за сигаретами, находит, смотрит на меня. Я пожимаю плечами. Он зажигает сигарету и долго курит. Я смотрю на него.

– Откуда вы знали?

– Я уже говорит. Я видел свидетельство о рождении.

– Когда?

– Тысяча девятьсот девяносто девятый год.

– Это невозможно.

– Тогда объясните сами.

– Не могу,– качает головой Кендрик.– Я пытался и не смог. Все… все сходится. Час, день, вес… отклонение. – Он смотрит на меня с отчаянием. – А что, если бы мы решили назвать его по‑другому – Алекс, Фрэд, Сэм?..

Я качаю головой и останавливаюсь, понимая, что копирую его.

– Но вы этого не сделали. Я не стану утверждать, что не смогли, но не сделали. И я просто сказал вам об этом. Я не псих.

– У вас есть дети?

– Нет. – Я не хочу обсуждать это, хотя в конце концов придется.– Мне жаль, что Колин… Но знаете, он действительно чудесный мальчик.

Кендрик смотрит на меня:

– Я отследил ошибку. Наши результаты анализов случайно перепутали с другой парой, Кенвиков.

– Что бы вы сделали, если бы знали?

– Не знаю. – Он отводит глаза. – Мы с женой католики, поэтому, думаю, результат был бы такой же. Забавно…

– Да.

Кендрик тушит бычок и зажигает новую сигарету. Я соглашаюсь на головную боль от дыма.

– Как это работает?

– Что?

– Это ваше перемещение во времени.– Голос злой. – Вы говорите заклинания? Забираетесь в машину?

Я пытаюсь объяснить спокойно:

– Нет. Я ничего не делаю. Это просто происходит. Я не контролирую это, я просто… сейчас все в порядке – а через секунду я где‑то еще, в другом времени. Как будто канал переключили. Я просто внезапно оказываюсь в другом времени и другом месте.

– Ну и что вы хотите, чтобы я сделал?

Я наклоняюсь вперед, для большей внушительности:

– Я хочу, чтобы вы выяснили, почему это происходит, и остановили это.

Кендрик улыбается. Это недобрая улыбка.

– А зачем вам? Кажется, для вас это вполне удобно. Знать все вещи, которых никто больше не знает.

– Это опасно. Рано или поздно это меня убьет.

– Не могу сказать, что меня это огорчает.

Продолжать бессмысленно. Я встаю и иду к двери.

– До свидания, доктор Кендрик.

Я медленно иду по коридору, давая ему возможность вернуть меня, но этого не происходит. Зайдя в лифт, я отчаянно прокручиваю ситуацию в голове, пытаясь понять, что пошло не так; все должно было получиться, и рано или поздно так и будет.

Открыв дверь, я вижу, что Клэр ждет меня через дорогу в машине. Она поворачивается, и на ее лице я читаю такую надежду, такую тревогу, что меня переполняет грусть, я боюсь говорить с ней и, переходя через дорогу, слышу шум в ушах, теряю равновесие и падаю, – но не на асфальт, а на ковер. Я лежу, пока не слышу знакомый голос:

– Генри, ты в порядке? – Открываю глаза и вижу себя, восьмилетнего, сидящего на постели и глядящего на меня.

– Я в порядке, Генри. – Он смотрит подозрительно. – Правда, в порядке.

– Хочешь овалтина?

– Конечно.

Он встает с кровати, идет через спальню в кухню и наконец возвращается с двумя чашками горячего шоколада. Мы медленно пьем, не произнося ни слова. Допив, Генри забирает чашки обратно в кухню и моет их. Бессмысленно отрицать очевидное.

Когда он возвращается, я спрашиваю:

– Что случилось?

– Ничего особенного. Ходили еще к одному врачу.

– Надо же, я тоже. К которому?

– Не помню, как зовут. Старик, и в ушах у него полно волос.

– И как оно?

– Он мне не поверил, – пожимает плечами Генри.

– Угу. Ты просто не расстраивайся. Ни один из них тебе не поверит. Ну, я видел сегодня одного, он поверил, но не думаю, что он захочет помочь.

– Как это?

– Я ему просто не понравился, наверное.

– Ясно. Эй, хочешь, я тебе одеяло дам?

– Ну, можно, только одно.

Я стаскиваю покрывало с кровати Генри и сворачиваюсь на полу.

– Спокойной ночи. Спи крепко.

Я вижу, как в темноте комнаты блеснули белые зубы моего младшего «я», и потом он сворачивается в маленький комочек, а я смотрю на свой старый потолок и мечтаю вернуться к Клэр.

 

КЛЭР: Генри выходит из здания несчастный и – вдруг вскрикивает, и его уже нет. Я выскакиваю из машины, бегу туда, где он был всего мгновение назад, но, конечно, там только одежда. Я собираю все и стою несколько секунд посреди улицы и вдруг замечаю, что из окна третьего этажа на меня смотрит мужчина. Вот он исчезает. Я иду обратно к машине, сажусь и смотрю на голубую рубашку Генри и черные штаны, думая, имеет ли смысл оставаться здесь. У меня в сумке «Возвращение в Брайдсхед»[85], поэтому я решаю какое‑то время посидеть здесь, на случай, если Генри появится. Я поворачиваюсь, чтобы взять книгу, и вижу, что к машине бежит рыжеволосый человек. Он останавливается у пассажирского сиденья и смотрит на меня. Должно быть, это Кендрик. Я отпираю дверь, он садится, но не знает, что сказать.

– Здравствуйте,– говорю я.– Вы, должно быть, доктор Кендрик. Я Клэр Детамбль.

– Да…– Он в полной растерянности.– Да, да. Ваш муж…

– Просто испарился на ровном месте.

– Да!

– Кажется, вы удивлены.

– Ну…

– Разве он вам не рассказал? Он такое делает. – Пока что он меня не очень впечатлил, но я не подаю вида.– Мне очень жаль вашего ребенка. Но Генри говорит, что это милый малыш, он очень хорошо рисует, и у него богатое воображение. И ваша дочь тоже одаренная, и все будет в порядке. Вот увидите.

Он таращится на меня.

– Но у нас нет дочери. Только… Колин.

– Но будет. Ее зовут Надя.

– Это был такой шок. Моя жена очень расстроена…

– Но все будет отлично. Правда.

К моему удивлению, этот незнакомый человек начинает плакать, плечи трясутся, лицо спрятано в ладонях. Через несколько минут он останавливается и поднимает голову. Я даю ему носовой платок, он сморкается.

– Извините, – начинает он.

– Ничего. Что там случилось между вами и Генри? Он вышел такой расстроенный.

– Откуда вы знаете?

– Он был в шоке и не смог удержаться в настоящем.

– Где он?

Кендрик оглядывается вокруг, как будто думает, что я прячу Генри за сиденьями.

– Не знаю. Не здесь. Мы надеялись, что вы нам поможете, но, видимо, нет.

– Ну, я не понимаю, как…

В это самое мгновение Генри появляется точно на том же месте, откуда исчез. В двадцати футах от него – автомобиль, водитель врезает по тормозам, и Генри запрыгивает на багажник моей машины. Водитель опускает стекло, Генри садится, мотает головой, слышит в ответ ругань, и автомобиль уезжает. У меня в голове шумит кровь. Я смотрю на Кендрика, он в шоке. Выпрыгиваю из машины, Генри слезает с багажника.

– Привет, Клэр. Было жарко, да? – Я обнимаю его; он дрожит. – Ты мою одежду забрала?

– Да, она здесь… эй, и Кендрик здесь.

– Что? Где?

– В машине.

– Но как?..

– Он увидел, как ты исчез, и до него, видимо, что‑то дошло.

Генри просовывает голову в окошко со стороны водителя.

– Привет.

Хватает одежду и начинает одеваться. Кендрик вылезает из машины, обходит ее.

– Где вы были?

– Тысяча девятьсот семьдесят первый год. Я пил овалтин сам с собой, восьмилетним, в моей старой спальне, в час ночи. Я был там где‑то час. А почему вас это интересует? – Генри обращается к Кендрику холодно, завязывая галстук.

– Невероятно.

– Можете повторять это сколько угодно, но, к сожалению, это так.

– То есть вы стали восьмилетним?

– Нет. Я сидел в своей старой спальне в квартире отца, в семьдесят первом году, тридцатидвухлетний, в компании самого себя, восьмилетнего. Пил овалтин. Мы болтали о недоверчивости врачей. – Генри обходит машину и открывает дверь. – Клэр, пора сматываться. Это бесполезно.

Я иду к дверце водителя.

– До свидания, доктор Кендрик. Удачи с Колином.

– Подождите…– Кендрик останавливается, собираясь с мыслями. – Это генетическое заболевание?

– Да, – говорит Генри. – Это генетическое заболевание, а мы хотим ребенка.

– Непредсказуемая вещь,– грустно улыбается Кендрик.

– Мы привыкли к непредсказуемости, – улыбаюсь я в ответ. – До свидания.

Мы с Генри садимся в машину и уезжаем. Сворачивая на Лейк‑Шор‑драйв, я бросаю взгляд на Генри. К моему удивлению, он широко улыбается.

– Почему это ты такой довольный?

– Кендрик. Он попался.

– Думаешь?

– О да.

– Ну, тогда прекрасно. Но он, кажется, крепкий орешек.

– Точно.

– Хорошо.

Мы молча едем домой, но это абсолютно другое молчание, нежели по дороге сюда. Кендрик позвонит Генри тем же вечером, и они договорятся выяснить, как удержать Генри здесь и сейчас.

 

АПРЕЛЯ 1996 ГОДА, ПЯТНИЦА

(ГЕНРИ 32)

 

ГЕНРИ: Кендрик сидит, опустив голову. Большие пальцы движутся по периметру ладоней, как будто хотят выскользнуть с рук. Солнце садится, и кабинет освещен золотом; Кендрик сидит неподвижно, движутся только пальцы, и слушает, как я говорю. Красный индийский ковер, бежевые твиловые кресла с нестерпимо блестящими стальными ножками; сигареты Кендрика, пачка «Кэмела», лежит нетронутая, пока он слушает. Золотые ободки круглых очков освещены солнцем; красным светом светится край правого уха Кендрика, рыжие волосы и розовая кожа отражают желтый свет хризантем, что стоят в медной вазе на столе между нами. Весь день Кендрик сидит в своем кресле и слушает.

Я рассказал ему все. Как все началось, как я учился, как старался выжить и радовался, что многое знаю наперед, как ужасно знать и не иметь возможности ничего исправить, каково это – страдание от потери. Теперь мы сидим в тишине, и наконец он поднимает голову и смотрит на меня. В глазах Кендрика грусть, которую мне трудно видеть; выложив ему все, я хочу забрать это обратно и уйти, избавить его от тяжелой необходимости думать об этом. Он берет пачку, достает сигарету, прикуривает, затягивается и потом выдыхает голубое облако, которое превращается в белое, проходя через грань света и тени.

– Проблемы со сном есть? – спрашивает он меня, голос звучит хрипло после долгого молчания.

– Да.

– Есть ли какое‑то определенное время суток, в которое вы чаще всего… исчезаете?

– Нет… ну, может быть, ранним утром чаще всего.

– Головные боли бывают?

– Да.

– Мигрени?

– Нет. Сильные головные боли. С нарушением зрения, аурами.

– Хм.

Кендрик встает. Колени хрустят. Он ходит по кабинету, курит, обходит по краю ковер.

– Послушайте,–говорит он, нахмурившись.– Есть такая вещь – часовые гены. Они поддерживают в организме суточные ритмы, синхронизируют вас по солнцу, и так далее. Мы обнаружили их во многих типах клеток, по всему телу, но особенно они связаны со зрением, как и ваши симптомы, судя по всему. Супрахиазматическое ядро гипоталамуса, которое расположено прямо над зрительной хиазмой, служит как кнопка «ресет» для вашего ощущения времени – думаю, начнем мы отсюда.

– Да, конечно, – говорю я, потому что он смотрит так, как будто ждет ответа.

Кендрик встает снова и шагает к двери, которую я раньше не замечал, открывает ее и на минуту исчезает. Возвращается он с резиновыми перчатками и шприцем.

– Закатайте рукав, – требует Кендрик.

– Что вы делаете? – спрашиваю я, закатывая рукав до локтя.

Он не отвечает, снимает колпачок, смазывает руку, перевязывает и вкалывает иглу.

Я отворачиваюсь. Солнце зашло, и кабинет остался во мраке.

– У вас медицинский полис есть? – спрашивает он, вынимая иглу и разматывая жгут. Прикладывает вату и пластырь на место прокола.

– Нет. Я сам за все заплачу.

Я прижимаю пальцы к ранке, сгибаю руку.

– Нет, нет, – улыбается Кендрик. – Вы будете моим маленьким научным экспериментом, поедете автостопом на моем гранте Национального института здоровья.

– Зачем?

– Здесь мы не собираемся возиться.– Кендрик замолкает, держа в руке использованные перчатки и колбу с моей кровью, которую он только что взял. – Мы будем исследовать ваш ДНК.

– Я думал, что на это нужны годы.

– Вы правы, но это если брать полный геном. А мы начнем с близлежащих мест; с хромосомы семнадцать, например.

Кендрик бросает перчатки и иголку в ванночку с надписью «Биологические отходы» и что‑то пишет на маленькой колбе. Он садится напротив меня и ставит колбу на стол рядом с сигаретами.

– Но человеческий геном не будет расшифрован до двухтысячного года. С чем вы будете сравнивать?

– Двухтысячного? Так скоро? Вы уверены? Думаю, да. Но чтобы ответить на ваш вопрос о болезни, которая настолько… опустошительна… как ваша, зачастую она появляется из‑за запинки, повторяющегося фрагмента кода, который говорит: «Плохие новости». Болезнь Хантингтона, например, это просто лишние триплеты хромосомы четыре коронарной артериографии.

Я сажусь и потягиваюсь. Мне бы кофе.

– Значит, все? Мне можно отправляться играть во двор?

– Ну, я хочу взять снимок мозга, но не сегодня. Я выпишу вам направление в больницу. Магнитная резонансная томография, сканирование на определение познавательных способностей и рентген. И еще я направлю вас к своему другу, Алану Ларсону; у него здесь, при университете, своя лаборатория сна.

– Отлично,– говорю я, медленно поднимаясь, чтобы кровь не ударила в голову.

Кендрик поворачивается ко мне. Я не вижу его глаз, очки отбрасывают матовый свет.

– И правда, отлично. Это великая загадка, и наконец у нас есть способы выяснить…

– Выяснить что?

– Что бы это ни было. Кто бы вы ни были.

Кендрик улыбается, и я замечаю, что у него желтые неровные зубы. Он встает, протягивает руку, я ее пожимаю, благодарю его; наступает неловкое молчание: мы снова чужие после того, что узнали друг о друге сегодня; потом я выхожу из его кабинета, иду вниз по лестнице, на улицу, где меня ждет солнце. Кто бы я ни был. Кто я? Кто я?

 

ОЧЕНЬ МАЛЕНЬКИЙ БОТИНОК

 

 

ВЕСНА 1996 ГОДА

(КЛЭР 24, ГЕНРИ 32)

 

КЛЭР: Когда мы с Генри были женаты около двух лет, мы решили, особо не рассуждая, попробовать завести ребенка. Я знала, что Генри не испытывал по этому поводу особого оптимизма, и я не спрашивала его или себя почему. Я боялась, что он видел наше будущее без ребенка, и я просто не хотела ничего об этом знать. И я не хотела думать о том, что проблемы Генри с перемещением во времени могут быть наследственными или хоть как‑то помешать нашим планам насчет ребенка. Поэтому я просто не думала обо всех этих важных вещах, я была опьянена мыслью о ребенке: ребенке, который был бы похож на Генри, с черными волосами и упорным взглядом, или, может, очень бледном, как и я, пахнущем молоком, тальком и плотью, об этаком пельмешке, булькающем и смеющемся при виде разных вещей, о маленькой мартышке, маленьком воркующем ребенке. Мне снились дети. В своих снах я забиралась на дерево и видела в гнезде очень маленький ботинок; вдруг я обнаруживала, что кошка/книга/сандвич, которые я держала в руке, – это ребенок; я плыла по озеру и находила колонию детей, растущих на дне.

Я начала вдруг видеть детей везде: чихающая рыжеволосая девочка в чепчике у магазина; крошечный китайчонок с вытаращенными глазами, сын хозяина в «Голден Уок» (родине замечательных вегетарианских фаршированных блинчиков); спящий, почти лысый малыш в фильме «Бэтмен». В примерочной «Джи Си Пенни» очень доверчивая женщина дала мне подержать свою трехмесячную дочь; единственное, что я могла поделать, это оставаться в розово‑бежевом виниловом кресле, удерживаясь изо всех сил, чтобы не вскочить и не понестись бешено, прижимая эту крошку к груди.

Мое тело хотело ребенка. Я чувствовала себя пустой и хотела, чтобы меня наполнили. Я хотела любить кого‑то, кто будет здесь: здесь и всегда. И я хотела, чтобы в этом ребенке был Генри, и когда его не будет, чтобы он не исчезал совсем, чтобы со мной оставалась частичка его… гарантия на случай пожара, наводнения, воли Господней.